Участник:Hellerick/Сыромятников Н.А.: Древнеяпонский язык

Н.А.СЫРОМЯТНИКОВ

ДРЕВНЕЯПОНСКИЙ ЯЗЫК

Очерк написан на материале прозаических и поэтических памятников VIII в. и освещает основные аспекты языкатого периода (фонетику, письменность, лексику, грамматический строй).

Содержит большое количество сопоставлений японских корней с корнями других языков, главным образом урало-алтайских и малайских.

К очерку прилагается индекс аффиксов и служебных слов, а также краткая библиография

Сыромятников Н.А.: Древнеяпонский язык / Н.А. Сыромятников. — 2-е изд. — М.: Вост. лит., 2002. — 176 с. — (Языки народов Азии и Африки/Осн. сер. Г.П. Сердюченко). — ISВN 5-02-018344-Х (в обл.).

От редколлегии

Книга доктора филологических наук Николая Александровича Сыромятникова (1911-1984) «Древнеяпонский язык» была опубликована в 1972 г. в серии «Языки народов Азии и Африки».

Конечно, за прошедшие три десятилетия наука о японском языке VIII в. и более ранних веков развивалась. Особенно много было сделано в Японии, хотя больше в отношении частных, нежели общих проблем. Нельзя не отметить многолетнюю деятельность профессора Мураяма Ситиро (1908-1995), особенно его книги «Nihоngo no kigen» («Происхождение японского языка», 1973, совместно с Обаяси Таре), «Nihоngo no gоgen» («Происхождение японского языка», 1974), «Nihоngo no hikаku-kеitаirоntеki-kеnkуuu» («Сравнительно-морфологическое исследование японского языка», 1985). Среди западных исследований особо надо указать на работы американского ученого Роя Эндрью Миллера по родственным связям японского языка, прежде всего на книгу «Jарanеsе аnd thе Оthеr Аltаiс Languаgеs» (Сhiсаgо—Lоndоп, 1971), материал которой не успел учесть Н.А.Сыромятников.

В нашей стране из проблем, затронутых в книге, активно разрабатывалась, прежде всего С.А.Старостиным, проблема происхождения и родственных связей японского языка. Исследования С.А.Старостина по данной тематике в полном виде опубликованы в его книге «Алтайская проблема и происхождение японского языка» (М., 1991). В ней подробно обоснована точка зрения об алтайском происхождении японского языка. С.А.Старостин также реконструировал праяпонскую фонологическую:систему впервые в статье «К вопросу о реконструкции японской фонологической системы» в сборнике «Очерки по фонологии восточных языков» (М., 1976), а в книге, выпущенной в 1991 г., дал пересмотренный вариант этой реконструкции.

Некоторые вопросы языка японских памятников VIII в. рассматриваются в литературоведческой книге Л.М.Ермаковой «Речи богов и песни людей. Ритуально-мифологические истоки японской литературной эстетики» (М., 1995). Следует отметить и то, что большинство крупнейших японских памятников рассмотренного в книге периода за три последних десятилетия переведены на русский язык. Вслед за упомянутым в книге русским изданием «Манъёсю» появились переводы «Кодзики», «Нихонги», «Норито».

Если древнеяпонская литература у нас довольно активно переводится и изучается, а родственные связи японского языка впервые стали исследоваться на широком материале, то собственно лингвистический анализ языка ранних японских памятников после Н.А.Сыромятникова по-настоящему в нашей стране не проводился. Многое из того, о чем говорится в данной книге, по-прежнему актуально. Поэтому редколлегия серии сочла возможным переиздать книгу, написанную одним из крупнейших отечественных специалистов по японскому языкознанию.

* * *

Н.А.Сыромятников родился 1 (14) декабря 1911 г. в г. Чугуеве Харьковской губернии в семье инспектора народных училищ. В 1929 г. он поступил на японское отделение Всеукраинского вечернего техникума и одновременно учился на филологическом факультете Харьковского педагогического института.

В 1931 г. Н.А.Сыромятников переехал во Владивосток и поступил на третий курс восточного факультета Дальневосточного университета. В 1933 г. он окончил университет и остался там же преподавать японский язык. Его первая работа — дипломное сочинение о переходных и непереходных глаголах.

В 1938 г. Н.А.Сыромятников уехал в Ленинград для учебы в аспирантуре. Темой будущей диссертации он избрал язык кёгэнов — памятников японской литературы XVI в., отражавших разговорную речь того времени. Эта тема занимала Н.А.Сыромятникова в течение многих лет.

В первые месяцы войны Н.А.Сыромятников оставался в Ленинграде, где пережил самый тяжелый блокадный период. В начале 1942 г. он был призван в военно-морской флот и в июне 1942 г. снова попал на Дальний Восток в качестве преподавателя курсов военных переводчиков Тихоокеанского флота. В конце 1943 г. его перевели в Москву, где он стал преподавателем Военного института иностранных языков. Одновременно он преподавал японский язык в Дипломатической школе НКИД (МИД) СССР, на историческом факультете МГУ и в других учебных заведениях. Возобновил он и учебу в аспирантуре, теперь заочной. В 1950 г. Н.А.Сыромятников покинул Военный институт и перешел в Институт востоковедения АН СССР, с которым связана вся его дальнейшая жизнь и деятельность. Когда в начале 1958 г. в Институте образовался Отдел языков, Николай Александрович вошел в его состав и оставался здесь до конца жизни.

Становление Н.А.Сыромятникова как лингвиста было достаточно сложным. Продолжая заниматься кёгэнами, он увлекся японской фонетикой и фонологией. В Военном институте он самостоятельно разработал курс японской фонетики; курс не был опубликован, но оказал влияние на методику ее преподавания в московских вузах. Затем Н.А.Сыромятников написал статью «Система фонем японского языка», которая появилась в 1952 г. и стала его первой большой публикацией, если не считать вышедшего годом ранее «Японско-русского словаря», составленного им вместе с Л.А.Немзером. Статья Н.А.Сыромятникова о фонемах и сейчас представляет несомненный интерес.

Занятия языком кёгэнов и других японских памятников XVI в. привели Н.А.Сыромятникова к исследованию весьма сложного вопроса о категории времени в японском языке. Постепенно он пришел к мысли, что именно эта тема должна быть диссертационной. К 1953 г. была готова большая работа, посвященная анализу категории времени в японском языке с XVI в. до современности.

После защиты диссертации в 1956 г. Н.А.Сыромятников продолжал работать над рукописью о временах, подвергая ее значительной правке. В 1971 г. как итог более чем двадцатилетнего труда вышла большая книга «Система времен в новояпонском языке». Н.А.Сыромятников выдвинул новую концепцию, в соответствии с которой основное значение времени в японском языке — не абсолютное, а относительное, связанное с предшествованием или непредшествованием времени данного действия времени некоторого другого действия, взятого за точку отсчета. Эта книга Николая Александровича и другие его работы о временах не только заняли заметное место в нашей японистике, но и повлияли на исследования проблемы времен в отечественном востоковедном языкознании вообще.

Он продолжал исследования японского языка XVI в., постепенно охватывая весь период от появления в начале этого века первых памятников, отражающих разговорную речь, до конкретного преобразования японского языка в середине XIX в. Две книги Н.А.Сыромятникова по этой тематике: «Становление новояпонского языка» (М., 1965) и «Развитие новояпонского языка» (М., 1978) — стали первым монографическим исследованием японского языка того времени не только в отечественной японистике, но вообще в японоведении за пределами самой Японии. В книгах довольно детально описана фонологическая система раннего новояпонского языка, хорошо засвидетельствованная в изданных португальцами текстах на латинском алфавите; столь же подробно описана грамматика, в несколько меньшей степени — лексика. Эти две фундаментальные книги, пожалуй, составляют наибольший вклад Николая Александровича в науку. В 1979 г. Н.А.Сыромятников успешно защитил докторскую диссертацию.

В течение многих лет Н.А.Сыромятников совмещал лингвистическую деятельность с составлением словарей. Первый из них — средний по объему «Японско-русский словарь» — был составлен им еще в начальный период научной деятельности совместно с Л.А.Немзером под редакцией Н.И.Фельдман. Словарь выдержал в СССР три издания (1951, 1960, 1965) и дважды издавался в Японии (1952, 1966). В течение двух десятилетий словарь был основным пособием, которым пользовались все наши японисты.

Затем Н.А.Сыромятников вошел в авторский коллектив «Большого японско-русского словаря» под редакцией Н.И.Конрада, работа над которым продолжалась около полутора десятилетий. Двухтомный словарь, вышедший в 1970 г., содержит более 100 тыс. слов. Как сказано в предисловии к словарю, Н.А.Сыромятникову принадлежит 15,58% объема словаря. До сих пор это самый большой в нашей стране японский словарь. Он также переиздавался в Японии (в одном томе) в 1971, 1973, 1975 гг.

За участие в составлении словаря Н.А.Сыромятников был удостоен Государственной премии СССР. По окончании работы над большим словарем Н.А.Сыромятников приступил к работе над новым вариантом своего первого словаря, снова совместно с Л.А.Немзером, но после смерти Н.И.Фельдман редактором стал Б.П.Лаврентьев. Этот словарь, вышедший в свет в 1984 г., в значительной степени составлен заново. Кроме составительской работы Николай Александрович взял на себя труд снабдить заглавные слова указанием на ударение (во всех предыдущих словарях ударения не проставлялись) и написал приложенный к словарю краткий очерк японского ударения.

В 70-е годы помимо упоминавшегося третьего словаря он написал очерк «Классический японский язык», посвященный языку IX—XII вв. Этой работой, завершенной в 1975 г. и вышедшей в 1984 г. в серии «Языки народов Азии и Африки», он закончил цикл описаний истории японского языка от древнейших памятников VIII в. до начала современного этапа его развития во второй половине XIX в. (остался неописанным период с XIII по XV в., но от этого времени до нас почти не дошло памятников, отражающих разговорную речь).

Он работал также над разделами так до сих пор и не законченной коллективной «Грамматики японского языка», написал ряд статей, в частности посвященных новейшим тенденциям в развитии японского языка в том виде, в котором они отражаются в письменных, прежде всего в газетных, текстах.

Труды Николая Александровича Сыромятникова не только вошли в историю отечественного востоковедного языкознания, но и до сих пор представляют интерес для изучающих японский язык.

Предисловие

Под древнеяпонским языком (далее — ДЯЯ) понимается язык японской народности в период примерно с III в. нашей эры (когда он уже отделился от родственных диалектов островов Pю:кю:) [см. 18, 60]¹ по VIII в. включительно. С 710 по 794 г. столица Японии находилась в г. Нара. Этот период нередко называют «эпохой Нара». По своему фонетическому строю, почти полному отсутствию заимствований из китайского и санскрита и ряду грамматических особенностей (в том числе ч диалектных) ДЯЯ представляет определенный этап в развитии японского языка (далее — ЯЯ).

В 794 г. столица была перенесена в Хэйан (ныне Кё.то). Язык классической японской литературы с IX по XII в. («эпоха Хэйан») представляется более нормализованным, воспринявшим уже значительное количество китайских морфем, в результате чего изменилась и система фонем. Именно язык «эпохи Хэйан» (а не «эпохи Нара») лег в основу старописьменного языка, пополнявшегося и в дальнейшем многими китаизмами, но сохранявшего в силу традиции грамматику X—XI вв.

Эпохи Нара и Хэйан современные историки относят к периоду раннего феодализма (середина VII—XII в.).

В памятниках VIII в. отражены не все диалекты, а в основном центрально-западный и частично восточный [см. «Аdu-mа-utа» («Востока Песни») — часть антологии «Maнъë:cю:»]. В данном очерке по недостатку места восточные диалектизмы приводятся лишь спорадически.

Иероглифическая письменность проникла в Японию из Китая (через Корею) значительно ранее VIII в. Но для истории ЯЯ представляют ценность лишь те части надписей на камне, металлических и деревянных предметах, в которых иероглифы

¹ В квадратных скобках даются отсылки на упоминаемые или цитируемые работы, которые помещены в списках под рубриками «Краткая библиография работ по древнгяпонскому языку» и «Прочая литература». Первая цифра обозначает номер работы в указанных списках, вторая цифра, отделенная от первой запятой, обозначает страницу (если она указывается). При ссылке на несколько (две и более) работ между их номерами (или после номеров их страниц, если они указываются) ставится точка с запятой.

использованы в качестве слоговых букв. передающих звучание слов ДЯЯ. Таких памятников, относящихся к VI—VII вв., осталось немного. Гораздо больше разнообразных по жанру текстов было создано в VIII в. К ним относятся 古事記 Коzikï ‘Анналы’ (букв. ‘Старых дел записи’, далее — «Кодзики»; при первом упоминании названия памятников, состоящие из китайских корней, здесь и далее даются и в иероглифическом написании), записанные в 712 г. со слов сказителя. Они повествуют об истории Японии (Jаmаtö), начиная от первобытного хаоса и «эры богов» до начала VII в. Мифы, предания, легенды отражают завоевание союзом племен, проживавших на южном острове Тукуси (нынешнее Кю:сю:), центрально-западного района (это событие теперь относят к концу III в. [см. 44, 173]), прибытие по Японскому морю новых переселенцев с материка, борьбу с аборигенами и т. д. Большая часть текста является переводом на китайский, но немало слов записано знаками, примененными в роли слоговых букв. Это многочисленные имена богов и вождей, топонимия, слова магического содержания, песни. По ним мы можем судить о звучании многих слов ДЯЯ и его грамматике.

Еще больше текстов, записанных силлабически, в 万葉集 МаNеus′u: [букв. ‘Десяти тысяч листьев собрание’, далее — «Манъё:сю:» (современное произношение)] — в антологии, куда вошло 4516 избранных песен VI—VIII вв. [см. 1]. В этих текстах соблюдается японский порядок слов. Как отмечает К. Е. Черевко, под влиянием родного языка японских авторов, писавших по-китайски, в тексте «Кодзики» имеют место отклонения от правил китайской грамматики [см. 16]. Очевидно, отступления от китайской нормы встречаются и в других памятниках на китайском языке, созданных в Японии.

Другие памятники написаны в основном стилем камбун (漢文 букв. ‘ханьское письмо’), т. е. по правилам китайского старописьменного языка. Таковы: 風土記 Fu:dоkï (букв. ‘Обычаев земель записи’) [см. 9; 10; 11] — описание провинций, 日本書記 Nifоns′оkï (‘Японские хроники’, далее — «Нихонги») и др.

Ряд устойчивых словосочетаний содержится в таких памятниках, как Nöritо ‘Молитвословия’ и Mikötönörï ‘Указы’, которые составлялись для возглашения перед народом. В текстах их есть немало знаков, примененных как слоговые буквы.

Следует, однако, отметить, что тексты большинства памятников VIII в. дошли до нас в более поздних списках. Так, древнейшие из сохранившихся рукописей «Кодзики» относятся к XIII в. Но проверка (по восьми гласным, см. «Фонетика и фонология», § 7) показала высокую аутентичность их текста.

Все эти памятники (как и прочие менее значительные) в результате огромной работы японских филологов хорошо изучены и изданы. Звучание слов, записанных иероглифически, восстановлено по аналогии. Вся лексика, зафиксированная в текстах, вошла в специальный словарь (J²).

Данный очерк посвящен мертвому языку, т. е. является исследованием языка текстов. Все, что отсутствует в них или встречается так редко, что не может считаться тогдашней нормой, опущено, каким бы употребительным ни было данное слово или формант в последующие эпохи. Отмечается и дальнейшее развитие тех или иных языковых явлений. Если речь идет о черте, свойственной ЯЯ на протяжении всей известной его истории, о ней говорится в настоящем времени, например: «грамматических родов нет»; если же данное явление в VIII в. еще не существовало или претерпело в дальнейшем изменения, или исчезло полностью, — в прошедшем, например: «аффрикат еще не было», «стечения гласных в слове, как правило, не допускались» («как правило» — значит, были исключения).

Работа предназначается, с одной стороны, для японистов, желающих пополнить или систематизировать свои познания в ДЯЯ, с другой — для лингвистов других специальностей, могущих почерпнуть из ДЯЯ много полезных данных для сравнения с изучаемыми ими отдельными языками или найти общие черты, свойственные целым семьям языков, особенно урало-алтайских. Для полноты типологической характеристики ДЯЯ перечислены и категории, которые ему не свойственны.

В небольшом по объему очерке надо было, сохраняя соразмерность частей, коснуться огромного количества проблем. Я вынужден был поступиться теми из них, разработка которых потребовала бы большего места. Поэтому в очерке не освещаются специально структура сложного предложения и ряд других синтаксических вопросов, хотя соответствующий материал приведен. Однако читатель найдет здесь почти полный набор морфологических средств связи между членами предложения, а также служебных морфем, выражающих грамматические и лексико-грамматические значения в ДЯЯ. Японисты, усвоившие материал, приведенный в очерке, смогут читать современные комментированные издания памятников.

Хотя по ДЯЯ существует огромная литература (в частности, на ЯЯ), изученность отдельных сторон его неодинакова. Лучше других освещены грамматика и лексика. Но и сейчас еще в самых полных толковых словарях ДЯЯ нередко при слове имеется помета «неясно». Значения многих слов определены лишь предположительно (если они встречались редко, а потом и вовсе вышли из употребления).

² См. «Список сокращений» в конце очерка. Этот словарь, вышедший из печати в декабре 1967 г., является лучшим пособием по ДЯЯ. Но, к сожалению, в нем не даются сравнения с сопредельными языками. Указаны лишь явные заимствования из китайского, корейского и санскрита в исторический период. Если слово, взятое из этого словаря, помещено в «ем в порядке алфавита, в очерке ссылка на словарь опускается.

Первые словари ДЯЯ были составлены в первой половине X в., когда чтение памятников VIII в. уже требовало специальных знаний и справочных пособий. Значения слов в этих словарях (например, в «Wamyo:ruijusho:», 934 г.) обозначались синонимичными иероглифами, звучание — знаками, выступающими в роли слоговых букв. Старые слова пояснялись живыми, разговорными [см. 22, табл. 7, где приведен снимок страницы из словаря «Wаmуo:ruijushо:» в издании 1617 г.].

Фонологический строй ДЯЯ стал гораздо яснее лишь с 1931 г., когда Хасимото Синкити окончательно установил, что в ДЯЯ было восемь кратких гласных фонем [см. 31, а также § 7 в данном очерке]. Однако, как, например, в докторской диссертации проф. Е. М. Колпакчи [см. 4], цитация памятников по-прежнему производилась при помсщи транскрипции, передающей звучание современного нам ЯЯ [то же в 1; 2; 3; 6; 8; 9; 10; 11], так как в 40-х годах еще не появились словари, различавшие о и ö, е и ё, i и ï во всех словах, зафиксированных в памятниках VIII в. слоговым письмом. Сейчас такой словарь (J) вышел, и в данной работе все слова даются в фонологической транскрипции, отражающей произношение VIII в. Правда, часть слов в памятниках записана иероглифами, исходя из их смысла, а не произношения, а словари X в. различают только пять гласных (a, i, u, e, o) и не дают возможности полностью восстановить древний вокализм. В таких случаях гласные точно не установленного качества я обозначал буквами ó, é, ı.

Наименее разработан вопрос о корнеобразовании в дописьменный период, а также вопрос о том, какие общие корни имеются у ДЯЯ и других языков.

О родстве корней ДЯЯ между собой высказывались отдельные догадки (например, была замечена семантическая, морфологическая и фонетическая близость между глаголами kir-u ‘резать’, kur-u ‘выдалбливать’, kör-u ‘рубить’ и kаr-u ‘косить’; см. J). Массовое сопоставление сходно звучащих корней производили представители возникшей в XVIII в. школы «Оngisеtsu», девизом которой было «iсhion — ichigi» («один слог — одно значение»). Заслугой этой школы является уяснение того, что написание сходно звучащих слов разными иероглифами не может служить доказательством их разного происхождения.. Неодинаковость их написания объясняется тем, что этим словам в китайском языке соответствуют разные корни. Так, mё ‘глаз’ и mi- ‘видеть’ в ЯЯ — родственные корни (далее РК), хотя в китайском языке соответствующие морфемы 目 му ‘глаз’ и 見 цзян ‘видеть’ не имеют ничего общего по звучанию. Значит, занимаясь этимологией так называемого исконного слоя лексики, следует вовсе отрешиться от иероглифики.

Представители данной школы фактически отрицали наличие исконных омонимов: то, что звучит одинаково, должно иметь, по их мнению, и общее значение. Но они приравнивали корень к открытому слогу, хотя в действительности корень глаголов, подобных kir-u, имеет последним звуком согласный, а многие другие японские морфемы полисиллабичны. Тем самым корней ЯЯ оказалось, по их мнению, всего несколько десятков. Известное влияние на такую точку зрения оказал, видимо, материал китайского языка с его моносиллабичными корнями и слоговое письмо, помешавшее провести морфологическую границу между последним согласным корня и гласным окончания в глаголах. Но сам факт появления таких воззрений (которые отстаиваются и некоторыми авторами в XX в.) говорит в пользу органической связи между звучанием и значением корней ЯЯ.

Преодолеть недоверие тех, кто сомневается в возможности установления дописьменных заимствований и более древних общностей между ДЯ и другими языками, можно путем широких исследований, основанных и на сравнительно-историческом методе, и на изучении РК самого ДЯЯ. Пока же и лучшие словари ДЯЯ не решаются прибегать к сравнениям лексики ДЯЯ с лексикой языков Северной и Юго-Восточной Азии даже в плане выявления дописьменных заимствований. Лишь новое издание памятников [см. К III; М I, II, III, IV] является отрадным исключением: многие соответствия с алтайскими языками там приводятся в примечаниях. Сравнение ДЯЯ с другими языками ведется лишь небольшим кругом энтузиастов — лингвистов разных стран. Если вкратце суммировать их достижения на сегодня, можно сделать вывод, что ДЯЯ не был изолированным языком ни по своей лексике, ни по чертам фонетического и грамматического строя. Учет звучания и значения корней других языков, общих с корнями ДЯЯ, дает возможность установить родство и между теми корнями ДЯЯ, которые могли бы показаться мало похожими. В результате лексика ДЯЯ предстает перед нами как система.

Чтобы не посчитать случайное совпадение общей морфемой, нужно сравнивать каждую данную морфему ДЯЯ с ее соответствиями не в одном, а в нескольких языках, где она встречается. («Вероятность случайного звукового совпадения одинаковых по значению морфем... четырех или пяти языков ничтожно мала» [46, 54].) При этом из материалов разных эпох отдается предпочтение более древним. Лишь при отсутствии в «Древнетюркском словаре» (1969) соответствующей лексемы или более близкого к древнеяпонскому значения можно прибегать к словарям современных тюркских языков. Монгольские морфемы берутся прежде всего из средневековых памятников [см. 23; 40] в произношении XIII в., корейские—в произношении XV в. (когда появилось буквенное письмо) [см. 20].

Введение (происхождение ДЯЯ)

§ 1. Общая характеристика

ДЯЯ полисиллабичен: помимо полусотни односложных слов все остальные простые слова дву- и трехсложны, например: kаtа ‘сторона’, tökörö ‘место’, kёburi ‘дым’, musаsаbi ‘белка-летяга’³. Производные и сложные слова могут состоять из нескольких морфем. Состав слога — СV (согласный + гласный) или (в начале слова) V. В слове не допускались стечения ни согласных, ни, как правило, гласных. Аффрикат еще не было.

Уточняющий член предложения предшествует уточняемому. Сказуемое — в конце (как в корейском и других алтайских языках).

Грамматических родов, суффиксов принадлежности, эргативной конструкции, артиклей, изафета нет.

Агглютинативные суффиксы множественности применяются у личных местоимений и крайне редко у имен, обозначающих (почти исключительно) одушевленные предметы. Это общая черта с корейским и китайским языками.

Склонение агглютинативное, но гласный суффикса не изменяется под влиянием гласного корня — сингармонизма нет. Однако многие корнеслова огласованы одинаково, что, очевидно, свидетельствует о наличии гармонии гласных в протояпонском языке (далее ПЯЯ). Подлежащее главного предложения большей частью и прямое дополнение в половине случаев оставались неоформленными.

Спряжение глаголов флективно-агглютинативное. Они спрягаются по наклонениям, временам, залогам и видам в основном синтетически (при помощи внешних флексий и суффиксов). По лицам и числам они не изменяются. Существуют и вежливые формы глаголов. Глаголы и прилагательные имеют особые флексии, указывающие на их синтаксическую позицию (определительную, заключительную, срединную) и суффиксы, выражающие характер связи сказуемого придаточного предложения с главным (одновременность, уступительность и т. п.).

³ Можно полагать, что четырех- и пятисложные слова являются производными или сложными, например: аtаrаsi ‘новый’ (si — словообразовательный суффикс многих прилагательных). См. § 18.

§ 2. Распространение ДЯЯ

Носители диалектов ДЯЯ проживали на острове Тукуси (ныне Кю:сю:), южную часть которого занимали племена Раjаtö/Раjаpitö и Kumаsö, видимо малайского происхождения, и в юго-западной части самого крупного острова архипелага (ныне Хонсю:). На северном большом острове (нынешнем Хоккайдо:) и на северной части Хонсю: проживали племена Еbisu/Еmisi (айну?).

Археологи почти не находят в Японии палеолитических стоянок [см. 45, 7]. Неолитическая культура получила название дзë:мoн (букв, ‘веревочные узоры’) по орнаменту, характерному для ее керамики. Носители этой культуры, проживавшие на Японских островах в течение нескольких тысячелетий, занимались охотой, рыболовством, собирательством; из домашних животных у них были только собаки [см. 45, 52].

«Население каменного века Японии по расовым признакам отличалось от всех ныне существующих народов» [45, 102]. Судя по скелетам, древние обитатели Японии состояли из нескольких племен. Айну относились к одному из их антропологических типов, но не к самому характерному. В целом эти племена были менее монголоидны, чем нынешние японцы.

С острова Тукуси на рубеже нашей эры и позже на них надвигались монголоидные племена — носители культуры Яёи (название дано по месту раскопок: микрорайон Яёи в г. Токио), имевшие лошадей, коров, обрабатывающие металлы. Их материальная культура близка к культуре Древней Кореи, через которую они должны были пройти, следуя с азиатского материка с севера на юг [см. 45, 42]. В самом начале нашей эры они занесли на острова земледелие. Согласно антропологическим данным, только они могли быть предками современных японцев, хотя участие аборигенов в отдельных местностях не исключается [см. 66, 38—39].

§ 3. Роль языка айну

Айну принадлежали к другой расе. Древние японцы описывают их как бородатых людей с глубоко посаженными глазами. У них есть складка на веках, которой нет у народностей монгольской расы [см. 38, 10—50]. И по фонетическому и по лексическому составу язык айну сильно отличается от ДЯЯ: он имеет много слогов типа СVС, а следовательно, и стечения согласных в слове. В десяти обследованных диалектах айну [см. 33] много слов начинается на r-, чего в ДЯЯ и других алтайских языках совершенно не было. Глухие и звонкие фонологически не различаются. Наконец, общие с ДЯЯ слова хотя и есть, но для языков, которые находились в непосредственном контакте много веков, их количество не так уж велико. Видимо, айну — язык, который не только не родствен японскому, но не выступал даже в качестве языка-субстрата. Однако на топонимию (особенно севера Японии) айну оказал большое влияние.

Что же касается прочей лексики языка айну, сходной с японской, то по крайней мере часть ее является заимствованной из японского: ДЯ⁴ sipo > aйнy sippo ‘соль’; mesi > aйнy mеsi ‘вареный рис’; ko > aйнy kо ‘мука’; sakë > aйнy sаkе ‘сакэ’; tuti ‘зeмля’ > aйнy tоу ‘обработанное поле’, ‘земля’ (вообще); iрi ‘вареный pиc’ > aйнy iре ‘еда’; pasi > aйнy раsuу ‘палочки для еды’; kuрар- ‘держать во pтy’ > aйнy kuрара ‘кусать’ (сохраняется древнеяпонский глагольный суффикс -ар-) и др.

К древнейшим общим словам я отнес бы следующие: nöbоr-u ‘подниматься’ (nöbо-s-u ‘пoднимaть’) ~ aйнy nupuri ‘гора’; no/nu- ~ айну nuр ‘поле’ (необрабатываемое); роr-u ‘рыть’, pora ‘пещера’ ~ айну pora ‘пещера’, ‘берлога’; nаgi ‘штиль’ ~ айну nау ‘болото’; sоrа ~ айну nisоrо ‘небо’; me ~ айну mаt ‘женщина’ (синоним menoko < яп. me-no-ko); te ~ айну tеk ‘рука’ (вся); kара ~ айну kар ‘кожа’; pone ~ айну pone ‘кость’; kë ~ aйнy kеnuma ‘волосы на теле’ [при numa ‘волосы’ (вообще)]; sе ~ айну setur ‘спина’; kаk- ~ айну kiki ‘скрести’; kurе ‘сумерки’ ~ айну kur ‘тень’; mï ‘тело’ ~ айну mim ‘мякоть рыбы’: kuр- ‘есть’ ~ айну ku ‘пить’; nöm- ‘пить’ ~ айну ni/num ‘сосать’; kаmu/kаmï ‘бог’ ~ айну kаmuу ‘бог’, ‘медведь’ и др. [см. 33].

Хотя старых письменных памятников на языке айну нет, в пользу отнесения этих слов к более древнему общему слою, чем «культурные слова», заимствованные из японского в айнский, говорит и их неполная семантическая и фонемная общность (за тысячелетия их значения должны были несколько разойтись; у сравнительно новых заимствований этого не произошло).

Ряд айнских слов, хотя и обладает некоторым сходством с японскими, имеет более близкие соответствия в малайском, корейском и других языках. Так, айну аре ‘огонь’ ~ индонез. арi (ср. ДЯ pï); айну kоtаn ‘деревня’ (как в Си-котан — названии одного из Курильских островов) ~ индонез. ( < caнcкp.) kоtа ‘город’, халха хот < мoнг. kоtо (ср. ДЯ роtöri ‘сторона’, ‘край’); айну papus ~ пpoгoypaл. pe(p)t ‘губа’ (ср. ДЯ kuti-biru).

В целом старых общих слов сравнительно намного. Кроме того, они чаще всего явтяюгся достоянием не только данных двух языков. При изучении таких слов надо учитывать, как звучат и что означают их соответствия в других языках.

⁴ В дальнейшем при сопоставлении со словами других языков помета ДЯ обычно не предшествует словам древнеяпонского языка, если они приведены на первом месте.

§ 4. Черты, общие с алтайскими языками

Урало-алтайская теория происхождения ДЯЯ, подкрепленная антропологическими и археологическими данными, базируется на большой типологической и материальной общности ДЯЯ с корейским, тунгусо-маньчжурскими, монгольскими и тюркскими языками. Это проявляется в наличии многих общих фонетических явлений, в сходном строении предложений и одинаковом порядке их членов, в существовании многих близких грамматических конструкций и во все увеличивающемся количестве обнаруженных общих морфем (в том числе и служебных).

Фонетически все эти языки объединяет: полисиллабичность слова, а зачастую и корня (в отличие от синитических, т. е. китайско-тибетских, тайских, вьетнамского с их односложными корнями), отсутствие стечений согласных в начале и исходе слова (в отличие от индоевропейских, нивхского, старотибетского), гармония гласных (в разной степени), отсутствие (в исконных словах) начального r-, а в подавляющем большинстве алтайских языков и l- (в отличие от синитических, индоевропейских и айну), переход i первого слога в а (или в другой гласный) под влиянием гласного второго слога (так называемый перелом гласного i) и т. п.

Исчезновение гармонии гласных в отдельных алтайских языках обычно объясняется влиянием других языков (например, таджикского на узбекский и т. п.). То же можно предположить и для древнейшего этапа ДЯЯ. Отсутствие начальных звонких в ДЯЯ находит себе параллель в корейском и в ряде тюркских языков. Противопоставление звонких и глухих в середине слова, отсутствующее в корейском и айну, есть в монгольских, тунгусских и в некоторых тюркских языках.

По грамматическому строю (особые срединные и причастные формы, условно-временные и уступительные деепричастия и т. п.) ДЯЯ сближается с алтайскими языками. Всем этим языкам свойственна агглютинативная суффиксация при склонении. Спряжение глаголов в ДЯЯ в основном флективное (т. е. корень глагола без внешней флексии, как правило, не употребляется), хотя некоторые флективные формы могут в свою очередь принимать агглютинативные суффиксы. Глаголы ДЯЯ не имеют личных окончаний, как и глаголы корейского, маньчжурского, халха, т. е. других языков, находящихся на юго-восточной окраное алтайского ареала. И тут, вероятно, сыграл роль субстрат. Усваивая язык пришельцев, аборигены упрощали его грамматику. Факультативность показателей ряда падежей (кроме пространственных), групповая суффиксация также свойственны многим агглютинативным языкам.

По лексическому составу ДЯЯ имеет много сходного с корейским и другими алтайскими языками. Сходны названия частей тела [см. 12, 127—128], явлений природы [см. 12, 129], цветов (черного, белого, красного), ряда животных и растений, орудий и оружия, одежды и способов ее изготовления, названия действий и качеств. С корейским ДЯЯ имеет свыше 300 общих корней [см. 38; 20], со среднемонгольским — 250 [см. 23; 40]. Немало общего обнаружено с древнетюркским, современными тюркскими и тунгусо-маньчжурскими языками. Есть немало корней, общих и с уральскими (финно-угорскими) языками.

Не следует думать, что если бы лексика ДЯЯ целиком восходила к протоалтайскому языку, она должна была бы сохраниться в ДЯЯ полностью. Как показал Свадеш, каждое тысячелетие выпадает и заменяется другими корнями 19% основного словарного фонда. Следовательно, количество общих элементов в языках разных семей, даже восходящих к общему предку, не может превышать нескольких сот. Так, в тохарском языке найдено 670 индоевропейских корней.

Почему же до сих пор ЯЯ преподается и изучается как изолированный, чьи родственные связи в лучшем случае объявляются недостаточно изученными? Дело в том, что общность некоторых типов морфем не может служить убедительным доказательством генетического родства языков.

1. Звукоподражательные слова могут быть сходны по звучанию и значению. Но это еще не говорит об их общем происхождении, так как, подражая одинаковым звукам в природе, предки японцев и других народов могли подобрать для их передачи похожие комплексы звуков независимо друг от друга: tа-tаk-u ‘стучать’ ~ индонез. tuk, рус. тук-тук; tödörö-ni ‘грохоча’, ‘гремя’ ~ хак. mадыра- ‘трещать’, ‘грохотать’, тоғдыра- ‘греметь’; iki ‘дыша’ ~ нивх. ыкыкы ‘тяжело дышать’; suр- ‘сосать’, susur- ‘прихлебывать’ ~ фин. suu ‘рот’, халха сүү(н) ‘молоко’, тюрк. sur sur öp- ‘схлебывать’, индонез. susu ‘соски’ и т. п. Но звукоподражания могут быть и древнейшими общими элементами у родственных языков. К тому же они редко заимствуются. Их сходство объясняется наличием сходных фонем и их сочетаний в разных языках, что является элементом типологической общности. Есть и вовсе несходные звукоподражательные слова. Так, соответствия для ДЯ роtötögi-su ‘кукушка’, kigisi ‘фазан’ тюка не найдены.

2. Так называемые дескриптивные (образоподражательные) слова, обозначая предметы по их форме и внешнему виду, могут быть близкими по звучанию и значению в языках разных семей: kubi ‘шея’ ~ тур. kubur ‘длинный сосуд в форме цилиндра’, ‘длинный и тонкий, как труба’, бур. губи-гар ‘продолговатый и прямой’, ‘с длинным вытянутым корпусом’, индонез. gubаh ‘нанизывать (бусы)’, ‘связывать (в гирлянду)’, коми гум ~ ‘полый стебель’, удм. гумы ‘полый стебель растения’, ‘все похожее на полый цилиндр’, индонез. kеbuk ‘полая деревянная (или бамбуковая) трубка’, осет. k’ubаl ‘шея’, ‘голова’ («относится к группе слов звукового типа kbl, обозначающих круглое» [43]), нем. Корf ‘голова’; kukï ‘стебель’ ~ удм. кук ‘нога’, ‘лапа’, ‘ножка’, индонез. kаki ‘нога’, kuk ‘хомут’, kuku ‘ноготь’, ‘коготь’, рус. коготь и др. (звуковой тип kVkV/kVgV обозначает согнутое, гнущееся).

Признание наличия дескриптивных слов, общих для многих языков (см. § 11), в корне меняет подход к сравнению их лексики. Различия между корнями языков разных семей оказываются меньшими, чем ранее полагали.

3. «Культурные слова» (наименования орудий, сельскохозяйственных растений и животных, тканей, видов вооружения, металлов) могут заимствоваться вместе с самими предметами, которые они обозначают. Поэтому наличие общего слоя культурных слов также не доказывает родства языков (хотя часть их может быть и исконно общей). Однако пути распространения таких слов в дописьменную эпоху представляют большой интерес. Хотя возможность заимствований в принципе никто не отрицает, конкретно признаны лишь немногие заимствования из китайского и санскрита: uma < дp.-кит. *mra ( ~ монг. морин > pyc. мерин), кор. маль ‘лошадь’; umё < cp.-кит. mu̯аi ‘слива’; kаmi ‘бyмaгa’ < cp.-кит. *kam (簡) ‘бамбуковая дощечка (для записей)’; saje < cp.-кит. sаi ‘игральные кости’; sami < кит. < caнcкp. s′rаmаnеrа (или согд. sаmаnа [см. J, 340]) ‘послушник’; tapu < кит. [卒]塔婆 ( < caнcкp.) ‘пагода’, ‘обелиск’ (СЯ tо:); pati < caнcкp. pа:trа ‘патра’ (миска нищего монаха) и др.

Между тем легко показать, что, например, сельскохозяйственная терминология (в особенности древнейшая) пришла в Японию из алтайских языков и частично из языков Юго-Восточной Азии: mugi ‘злаки’ ~ тюрк. budɣаi, монг. buꜧudаi, кор. миль ‘пшеница’, маньчж. мучжи ‘ячмень’, нанай муди ‘овес’ (ср. тагал. munggо ‘бобы’); apa ‘чумиза’ ~ тюрк. аrра ‘ячмень’, мари арва ‘мякина’, тагал. ара ‘шелуха зерна’ (ср. кор. аль ‘зерно’, ‘икринка’); inе/inа- ‘рис (на корню)’ ~ тагал. hinоg ‘спелый’, кор. u- ‘рисовый’, илокано innароу ‘сваренный рис’ (ср. индонез. idjо ‘покупать рис на корню’, татар. иген ‘хлеба’, коми ид ‘ячмень’); kömё ‘рис в зерне (очищенный)’ ~ тюрк. kömäč ‘лепешка, выпекаемая в золе’, вьетн. cớm ‘вареный рис’; рijе ‘куриное просо’ ~ кор. nхu ‘просо’, цоу (на Тайзане) fïеsï ‘очищенный рис (или просо)’, тюрк. üjür ‘просо’; kаbu ‘репа’ ~ тагал. kаbuti ‘гриб’, тюрк. čаɣmur ‘репа’ (ср. рус. кабач-ок), индонез. gаmbаs ‘кабачок’ (дескриптивное слово, название дано по округлой форме); suk- ‘пахать’, ‘чесать’, suki ‘лопата’, плуг’ ~ маньчж. сухэ ‘топор’, индонез. sungkаl ‘лемех’, тюрк. suqï- ‘щекотать’, татар. сука-лау ‘пахать’ (ср. чув. суха, рус. соха); аzе ‘валик (на поле)’, ‘межа’, маньчж. ачань ‘место, где сходятся горы’, ‘межа’, тюрк. özäk ‘узкий проход в горах’, осет. аrаеn/аwаеzае ‘межа’; tа ‘поле (заливное)’ ~ кор. mma ‘земля’, коми ты ‘поле’; раtа ‘поле (суходольное)’ ~ ср.-кор. рhаt ‘поле’, индонез. раdаng ‘равнина’, ‘поле’, алт. *pata ‘поле’, драв. *pa:t(t)V ‘участок земли’, и.-е. *pet(H)- ‘широкий’, ‘расстилаться’, халха, бур. атар ‘целина’, тагал. раtаg ‘ровный’, ‘гладкий’ и др.

При сравнении таких слов нужно брать их не поодиночке, а целыми комплексами, учитывая, что при заимствовании, например земледелия, в язык входит не одиночный термин, а целая группа их.

Сравнительно-исторический метод требует установления строгих фонетических соответствий между языками: каждый, звук в словах одного языка должен находить одинаковое соответствие в сравнимых словах другого языка по крайней мере в идентичных позициях. Во многих языках происходит переход p- > f- > h- > 0- (ноль звука). Современный японский в этом; плане можно назвать h-языком, ДЯЯ будем считать p-языком, хотя процесс спирантизации р- (p- > F-), возможно, уже начинался. Лишь в старых монгольских памятниках находим h- (в монгорском, маньчжурском, венгерском f-). В других монгольских языках начальное h- уже исчезло, как и в некоторых тюркских (в языках, где были начальные звонкие, ДЯ р- могло соответствовать b-). Индонезийский, тагальский, корейский, айну, нанайский, уйгурский, хакасский, чувашский, финский, коми, марийский и др. сохраняют древнее р-. А начальное h- в малайских языках соответствует нулю согласного в японском [см. 37, 179]: аmё ‘дождь’ ~ тагал. hаmóg ‘роса’, тюрк. jаmɣur/jaɣmur, маньчж. ага ‘дождь’; аm- ‘плести’, аmi ‘сеть’ ~ тагал. hаbi ‘тканье’, индонез. аmbаi ‘верша’, аmbаl ‘ковер’, тюрк. аv ‘сети’, и.-е. аu- ‘сплетать’, ‘ткать’, эск. амуг’ак’ук’ ‘выбирает из воды рыболовную снасть’ (ср. кор. кымуль ‘сети’); ura ‘гадание’ ~ тагал. hulа ‘гадание’ (ср. тюрк. ïrïm) и т. п.. Следовательно, мы можем приравнивать ДЯ р- (ныне h-) ко всем соответствиям в современных языках, если знаем, что они восходят к р- или b-: раsi/раzi ‘конец’, ‘начало’ ~ тюрк. bаš, хак. пас ‘голова’, ‘вершина’, ‘начало’; раgi ‘нога’, ‘голень’ ~ эвенк. халган, сол. алган ‘нога’, нанай палган ‘ступня’, кор. раl, эрзя пильге ‘нога’ (ср. тагал. paa и тох. В раi).

Значит, ДЯЯ, не имевший конечных согласных, сохранял только начальнослоговые: ДЯ pagi < ПЯ *palgen; рi ‘солнцe’ < ПЯ *pit [ ~ кор. пит ‘цвет’, ‘свет (солнца)’, удм. пишты-’светить’ (о солнце)].

§ 5. Субстрат — малайско-полинезийские языки

Малайско-полинезийские языки имеют общие черты не только с ДЯЯ, но и с урало-алтайскими языками. У них тоже нет грамматических родов, они полисиллабичны, не имеют стечений согласных в начале и исходе слов. Как и в ДЯЯ, в них есть много имен, лишенных словообразовательных аффиксов. Е. Д. Поливанов находил, что наличие музыкального ударения является общей чертой для японского и тагальского [см. 55, 246]. Множественность имен в ряде малайских языков также большей частью остается невыраженной. И вообще факультативность ряда грамматических категорий в этих языках соответствует в общем положению в корейском и ДЯЯ. В малайских языках находят и агглютинацию. Роль редупликации (для выражения множественности, видовых значений и т. п.) велика.

Но значительны и отличия от ДЯЯ: 1) сказуемое находится перед подлежащим или следует непссредственно после него; 2) определение следует за определяемым (как и в других языках Юго-Вссточной Азии — кхмерском, вьетнамском, тайском, частично в бирманском); 3) префиксация играет бо́льшую роль, чем суффиксация; 4) многие глаголы формально не отличаются от имен (как и в синитических языках); при присоединении префикса чередуется нередко начальный согласный корня: тагал. sаk-sák ‘поножовщина’ — mа-nаk-sák ‘вонзить’, ‘ранить (убить) ножом’. Однако озвончение начального глухого второго компонента сложного слова в ЯЯ можно рассматривать как разновидность такого чередования.

В ДЯЯ префиксов было больше, чем в последующие эпохи. Е. Д. Поливанов находил у ЯЯ общий с языками Филиппин префикс mа- [см. 55, 143—144], обозначающий в ЯЯ интенсивность качества, а в тагальском образующий прилагательное от имени. Но mа- — кор. мэн- ‘самый’, бур. мун ‘истинный’, ‘настоящий’, коми mеd- ‘наи-’ (приставка превосходной степени), тюрк. еꜧ ‘самый’ (ср. mаg- ~ тюрк. еŋ- ‘сгибать’, т. е. ДЯ m- ~ тюрк. 0-). В эвенкийском языке эта морфема употребляется суффиксально: -ма — суффикс имени прилагательного, -мама ~ суффикс, усиливающий степень качества. В ДЯЯ суффиксально употребляется служебная морфема -rаsi ‘видимо’ ~ индонез. rаsа ‘чувство’, ‘как будто’, ‘по-видимому’ (см. § 49).

Как бы то ни было, отличия в строе не служат препятствием для проникновения лексики из одного языка в другой, в том числе и в дописьменный период. К субстратным малайско-полинезийским словам в ДЯЯ можно отнести: tарё ‘тапа’ (ткань из луба коры бумажной шелковицы) ~ полинез. tара (ср. тюрк. tер- ‘пинать’, ‘молотить’, что соответствует технологии изготовления ткани из куска коры); tарu-s- ‘повалить’ ~ индонез. tарuk ‘бить по лицу’, tарung ‘бить’, ‘колотить’, тюрк. töрü-lä- ‘бить по голове’, töрün ‘вниз’; tаbi ‘раз’ ~ монг. dаb-qur ‘раз’, ‘слой’, ‘этаж’, индонез. tubitubi ‘неоднократно’, ‘снова и снова’; tаgit-i ‘бурное течение’ ~ тагал. tаgistis ‘капание’, ‘капель’, кор. чагыль-чагыль — звукоподражание (о бурлящей густой жидкости), тюрк. čαɣila- ‘шуметь’, ‘журчать’; sаjа ‘стручок’, ‘ножны’ ~ индонез. sаjа ‘чашка из скорлупы половины кокосового ореха’, эвенк. сая ‘соединение пальцев у основания’, ‘щель между копытцами (оленя)’; sаwо ‘шест’ (для отталкивания с лодки) ~ тагал. sаgwаn ‘весло’, тайск. сау ‘трость’, ‘палка’, ‘шест’, халха саваа ‘палка’, фин. sаuvа ‘посох’, ‘палка’; sаgа-si ‘крутой’ (о горе) ~ индонез. sаgаng ‘наклонный’, ‘пологий’; saka ‘наклон’, ‘скат’, ‘гребень (петуха)’ ~ тюрк. sаqа ‘подножие горы’, тагал. sаkа ‘пахотное поле’, фин. säkä ‘загривок’, ‘холка’; sаr- ‘уходить’, ‘оставлять’, ‘покидать’ ~ индонез. sаrаk ‘расставшийся’, ‘расставание’, тагал. sаlin ‘перемещение’, кор. sal-/sïl- < cp.-кop. sоl- ‘исчезать’, халха сала-лт ‘разлука’ и др.

Как и население других крупных островов земного шара, древние японцы говорили на языке пришельцев. Языки-субстраты оказывают в таких случаях влияние в основном на фонетический строй. Судя по отличиям ДЯЯ от других алтайских языков, субстрат обладал следующими особенностями:

1) r и l не различались фонологически (ср. корейский, в котором эти звуки являются позиционными вариантами одной фонемы);

2) дифтонгов и аффрикат не было;

3) состав слога — СV или V;

4) в слове не было ни стечений согласных, ни стечений гласных;

5) в отличие от айну и корейского звонкие согласные были особыми фонемами, хотя в анлауте они не встречались.

Из языков западной части Тихоокеанского бассейна в наибольшей степени этими особенностями обладают полинезийские языки. Но заселение полинезийцами Гавайских и других островов центральной части Тихого океана относят к эпохе после IV—V вв. А племена — носители культуры дзë:мoн жили на территории нынешней Японии за несколько тысяч лет до нашей эры. Значит, они не могли быть полинезийцами. В условиях каменного века они не могли еще сложиться в народность. Каждое из племен должно было говорить на своем племенном языке. Следовательно, можно предполагать, что был не один язык-субстрат, а несколько, хотя и родственных между собой. Они влияли на формирование различий между диалектами ДЯЯ.

До сих пор считалось, что малайско-полинезийский и урало-алтайский слои лексики ДЯЯ никак не связаны между собой. С этой точки зрения и я критиковал малайско-полинезийскую теорию происхождения ДЯЯ [см. 12, 118—122]. Однако факты говорят о том, что в этих языковых семьях есть немало слов общего происхождения. Если ставить перед собой задачу выявления общих морфем (значения которых могут несколько видоизмениться в том или ином языке), надо сравнивать не названия предметов, а именно морфемы. Если же исследуют вопрос о том, насколько разошлись те или иные родственные языки, когда примерно это произошло, обычно сравнивают названия ста (или двухсот) наиболее древних предметов, действий и качеств.

М. Свадеш установил, что за 1000 лет заменяется около 19% таких слов. Два языка, разошедшиеся 1000 лет тому назад, имеют около 66% общих слов основного словарного фонда, разошедшиеся 2000 лет тому назад — 44%. Такие лексико-статистические подсчеты показали, что «начало дивергенции тагальского и индонезийского языков восходит примерно к III—V вв. н. э.» [51, 103]. Сравнение в этом плане ДЯЯ с современным языком Токио показало, что разрыв между ними должен составить около 1200 лет [см. 19, 60], что примерно соответствует историческим данным. Расхождение между диалектом острова Окинава и диалектом Kë:тo произошло 1450—1700 лет тому назад [см. там же].

Если предположить, что айну — язык, родственный японскому, то они должны были разойтись 7000—10000 лет тому назад [см. 19, 61], что, конечно, невероятно, так как в то время носителей культуры Яёи (а возможно, и предков айну) еще не было на Японских островах.

Таким образом, метод Свадеша позволяет получить сведения о времени расхождения заведомо родственных языков. Как считал и сам Свадеш, этот метод не может служить средством установления (или отрицания) родства. Для этого исследуются общие морфемы, даже если их значения настолько разошлись, что они уже не называют один и тот же предмет: ДЯ kё ‘волосы’ О:нo сопоставляет с тур. kıl ‘волосы’ (не на голове). Но привлекая еще монг. qilgа-sun, эвенк. килага-хун ‘конский волос’, тагал. kiling, кор. кальги ‘грива’, тагал. kilау ‘бровь’, эвенк. кела-ман ‘ресница’, мы видим, что слова малайских языков оказываются иногда ближе к алтайским, чем японские: аri ~ эвенк. ири-кта/яра-кта, тюрк. kаrïnčа, индонез. kаrеnggа ‘муравей’. Нередко корни этих языков одинаково близки между собой: оr- ‘ткать’ ~ тюрк. ör- ‘вязать’, ‘плести’, кор. о[ль]к- ‘наматывать’, ‘связывать’, индонез. оlоk-оlоk ‘вышивание’; aruk-/arik- ‘ходить’ ~ монг. аlqum ‘шаг’, фин. jаlkа ‘нога’, тюрк. аrqïš ‘караван’, ‘гонец’, индонез. аrаk ‘шествие’ (в малайских языках сочетание согласных устраняется вставкой гласного); kudаk- ‘разбивать’, kudu ‘отбросы’, ‘отходы’ ~ тагал. kudkоd ‘растирание в порошок’, ‘помол’, удм. кыд ‘отруби’, ‘шелуха’, тув. куду-рук ‘хвост’, ‘охвостье’ (остатки от обработки зерна).

Однако даже при полном совпадении звучания и значения два слова из разных языков можно признать общими по происхождению лишь в том случае, если каждая фонема слова одного языка имеет то же соответствие еще хотя бы в нескольких словах другого языка. Надо учесть и словообразовательные особенности. Так, например, сопоставляя ДЯ susum-’продвигаться вперед’ с его аналогами, надо сначала установить роль редупликации (полной и неполной, см. § 14), иметь в виду, что не во всех языках su будет удвоено. Зная, что -m- нередко можно рассматривать как глаголообразующий формант ДЯЯ, т. е. как особую морфему, мы также не можем рассчитывать, что найдем -m в сочетании именно с данным корнем в других языках. Таким образом, надо сопоставлять не слова, а лишь их корни:

susum- ~ индонез. susung ‘двигаться навстречу’, susul ‘преследовать’, удэ susаg ‘убегать обратно’, маньчж. сосоpо-/sosuru- ‘отступать назад’, тюрк. sučï- ‘прыгать’, ‘скакать’, удм. сузьы- ‘достать’ (до чего-либо), коми су- ‘настичь’;
susu ‘сажа’ ~ кор. сут [ < sus (SМ, 208)] ‘уголь’, бур. сусал ‘головешка’, удм. су ‘сажа’, коми сусан ‘грязнуля’, фин. susi ‘уголь’;
susuk- ‘мыть’ ~ тюрк. suq/sоq- ‘погружать в жидкость’, susɣаq ‘черпак’, susïq ‘ведро’, индонез. susuk ‘канал’;
suk- ‘расчесывать’ ~ тагал. sukláу ‘расческа’, индонез. sugаr ‘расчесывать (волосы рукой)’, эст. sugа ‘гребень’, тюрк. su- ‘тянуть’ (но удм. согы ‘чесалка’);
sukuр- ‘черпать’ ~ эвенк. соко- ‘начерпать’, тюрк. suɣ/sub/suv ‘вода’, индонез. sungаi ‘река’ (ср. sudu ‘черпак’);
sudi ‘жила’, ‘линия’ ~ монг. sudа-sun ‘артерия’, маньчж. sudаlа ‘кровеносный сосуд’, тув. судал ‘жила’, индонез. surih ‘линия’ (ср. sudi ‘чистый’, sudut ‘угол’);
sur- ‘тереть’, ‘красть’ ~ индонез. suruk ‘пролезть’, ‘скрыться’; тюрк. sürt- ‘втирать’, коми дзурт- ‘точить’, ‘добывать огонь трением’;
sunе ‘костный мозг’ ( > CЯ ‘голень’) ~ индонез. sungsum ‘костный мозг’, тюрк. süŋük ‘кость’;
sumi ‘уголь’ ~ удм. шум ‘сажа’, тагал. suub-in ‘окуривать’ (ср. халха сүүмий-х ‘становиться тусклым’), коми шом ‘уголь’;
sum- ‘жить’ ~ кор. сум ‘дыхание’, эвенк. сумна- ‘биться (о сердце)’, индонез. sumрit ‘стрелять из духовой трубки’;
sumi ‘внутренний угол’ ~ кор. сум- ‘прятаться’, эвенк. сумэm- ‘скрывать’, ‘укрывать’, туркм. cyмa:m- ‘скрываться’;
sum- ‘проясниться’, ‘стать чистым’ ~ тюрк. süzük ‘прозрачный’, индонез. sumur ‘колодец’, маньчж. sumin ‘глубокий’;
sumеrа ‘правитель’ ~ индонез. sumurung ‘привилегированный’, тув. сымыраа-чы ‘колдун’.

Приведенные в очерке сопоставления это лишь часть собранного сравнительного материала. Все они (как это сделано тут для слов на su-) проверены с точки зрения регулярности звуковых соответствий и неминуемых ее нарушений при сопоставлении родственных корней (см. § 11).

Арисака Хидэо высказал мнение о том, что в ДЯЯ было не s, а tʃ (ч). Он отмечает, что знаки, впоследствии применявшиеся для написания слогов sа, shi, su, shе, sо, в китайской письменности того времени обозначали слоги, которые имели начальным согласным шипящие, свистящие и аффрикаты, глухие и звонкие, придыхательные и непридыхательные [см. 30, 143]. Однако поскольку ни один японский диалект не сохранил тут мягкой аффрикаты, в начале эпохи Хэйан было, по его мнению, ts [см. 30, 149]. Действительно, алтайские шипящие имеют в ДЯЯ такие же соответствия, как и свистящие. По крайней мере часть тюркских š и č соответствует ДЯ s: тюрк. šïš ‘вертел’ (также ‘oпyxoль’) ~ ДЯ sisi ‘мясо’ (то, что надевается на вертел), sas-u ‘колоть’, ‘пронзать’; тюрк. šu, šü, ču (постпозитивная усилительная частица при повелительной форме глагола) ~ ДЯ -sö (суффикс запретительной формы глагола); тюрк. šоr ‘соленый’ ~ ДЯ siро ‘соль’; тюрк. čïbïq/čubuq ‘прут’, ‘стебель’ ( > pyc. чубук) ~ ДЯ siba ‘кусты’, ‘веточки кустов’, ‘прутья’; тюрк. čim-siz ‘без морщин’ ~ ДЯ siwa ‘морщина’; тюрк. čabaq ‘мелкая рыба’ ~ ДЯ saba ‘скумбрия’; тюрк. čaɣïr ‘молодое вино’ ~ ДЯ sakё ‘водка’, тюрк. či ‘роса’, ‘сырой’, ‘влажный’ ~ ДЯ si-midu ‘чистая вода’ и др.

Правда, есть и другие соответствия. Так, тюрк. č- ~ ДЯ k-: тюрк. čaɣmur ~ ДЯ kabu[ra] ‘репа’ (ДЯЯ использует тут оба способа адаптации слова с конечным согласным: и отбрасывание его, и добавление гласного); тюрк. čal ‘серовато-белый’ ( > pyc. чaл-ыи) ~ яп. kari-рa ‘береза’ (этимологически ‘белое дерево’); тюрк. č- ~ ДЯ t- тюрк. čaq ~ ДЯ töki ‘время’; тюрк. caɣïla- ‘шуметь’, ‘журчать’ ~ ДЯ tagit-’бурно течь’; тюрк. ču:q- ‘пылать’ ~ ДЯ tuk- ‘зажигаться’ и немногие другие.

Если бы ДЯ s действительно произносилось бы tʃ, то тюрк. tf (ч) имело бы в ДЯЯ всегда одинаковое соответствие. На самом же деле имеется три соответствия вместо ожидаемого одного, что можно объяснить одной из двух причин: или тюркское č восходит к трем разным звукам, каждый из которых имеет в ДЯЯ свое соответствие, или в ДЯЯ не было шипящих и аффрикат, в результате чего чуждый звук č воспринимался по-разному. Зато тюрк. s всегда соответствует ДЯ s.

Комментаторы «Maнъë:cю:» принимают и для VIII в. произношение tsa, tsu, tsо (вместо sa, su, sо) при si, sе [см. М I,. 32—33]. Но те, кто занимается сравнением с другими языками, восстанавливают sa, si, su, sе, sо. Дело в том, что полинезийским языкам шипящие чужды. Думается, что под влиянием языков-субстратов ПЯЯ утратил шипящие и аффрикаты, если они у него были.

Фонетика и фонология

§ 6. Система согласных фонем

Согласные противопоставляются по месту и способу образования. Несонорные согласные различаются и по звонкости/глухости. Перед i согласные, должно быть, палатализовались, но это давало лишь позиционный вариант. В отличие от корейского и китайского противопоставления по придыхательности/непридыхательности нет. Лабиализованные согласные появились позже [см. 58, 313].

Судя по силлабическому письму, согласных фонем было 13.

k—g	s—z	t—d	р—b
		n	m
	j	r	w

Сонанты n, m, j, r, w фонетически — звонкие, а фонологически — нейтральные, так как в ЯЯ они не имеют глухих соответствий (ср. бирманские сонанты). Так, в анлауте звонкие не встречались, но сонанты (кроме r) нередко начинают собой слово. Лишь в немногих недавних заимствованиях из китайского (далее — канго) и санскрита это правило нарушалось: bipa (J, 620) ‘чeтыpex(пяти)cтpyнный музыкальный инструмент’; bаramoni (М, 3856) ‘брахманы’ ( < caнcкp. brаhmаnа); gаkï (М, 608) ‘голодный черт’( < кит. < caнcкp.); dаniwоti (М, 3847) ‘жертвующий на храм’ ( < caнcкp. dānараti) и немногие другие. Но bаké (J, 574) ‘способ’, ‘умение’ не канго и среди древнеяпонских слов выглядело аномалией.

Слова, которые позднее стали произноситься с начальным звонким, или вообще не зафиксированы в памятниках VIII в., или еще начинались с глухого: рuti ‘пегий’ (о лoшaди) > НЯ buti; tödö ~ звукоподражание (о стуке, тoпoтe) > НЯ dоndon; töjöm-u ‘разноситься’ (о звyкe) > НЯ dоjо-mеk-u; kama > НЯ gаma ‘рогоз широколистный’; sаma ‘вид’ > НЯ zаma ( ~ тагал. sаmâ ‘зло’).

Даже ономатопоэтических слов, начинающихся на звонкий, было очень мало. На b-, d-, g- начинались лишь постпозитивные частицы и суффиксы (-bаkаri ‘только’, ‘около’, -dаmï ‘примерно’, -götö ‘подобно’, -götöni ‘каждый’), суффикс притяжательного падежа -gа, восклицательная частица -zö (чаще -sö). Это объясняется правилом ЯЯ: начальный глухой второго компонента сложного слова озвончается, если во втором компоненте нет другого звонкого (наличие сонанта не препятствует озвончению глухого): jаmаtögötö ‘японское кото’ (шестиструнный музыкальный инструмент), jаmаdöri ‘крупный фазан’ (букв, ‘горная птица’), рibаrа ‘роща кипарисовика’, wаsаsаzаkё ‘молодое сакэ’. Такое озвончение имеет место только в том случае, если первый компонент по смыслу определяет второй. В копулятивных композитах, например titiрара ‘отец и мать’, озвончения нет. Нет его и в сложных глаголах: kаkitör- ‘нарисовать’ и т. п.

Озвончение начального глухого сигнализирует о появлении единого сложного слова. Значит, это не чисто фонетическое явление, не просто «обретение голоса» под влиянием соседних гласных при попадании глухого в интервокальное положение. Однако иногда озвончение отсутствует без видимых причин: jаkаrа ‘семья’ (jа ‘дом’), хотя в других сложных словах с тем же вторым компонентом озвончение есть: раrаgаrа ‘братья и сестры’ (раrа ‘живот’), ugаrа ‘семья’ (umi ‘рождая’), tömo-gаrа ‘друзья’ (-kаrа ~ эвенк. калан/халан ‘род’, монг. qаri ‘род’, ‘племя’, нивх, кал ‘род’, мари, удм. калык ‘народность’, яв. kuli ‘род’, ‘племя’, тюрк. qаlïn ‘многочисленный’, ‘стая’, ‘толпа’).

В ПЯЯ -r- и -l- должны были быть разными фонемами. Об этом можно судить по соответствиям в других языках. Так, в -kаrа '-r- < -l-, но в kara-ni ‘по причине’, ‘от’, ‘из’ находим -r- < *-r- ( ~ маньчж. карань ‘поэтому’, мари кӧра ‘из-за’, ‘ради’).

ДЯ n- может соответствовать n- в корейском, монгольских, тунгусо-маньчжурских и малайских языках: nа ‘земля’ ~ маньчж., удэ на, нан. на: ‘земля’, эск. на ‘место’, ‘местность’, тайск. на: ‘поле’, ‘земли’; nеgï/nеgu-ru ‘молиться’, nеgï ‘жрец’ ~ эвен. нэнги- ‘молиться’, эвенк. нэнгэ- ‘наклониться’, ‘молиться’, тув. нэгэ- ‘требовать’ ( < мoнг.), халха нэхэ- ‘требовать’, ‘домогаться’, бур. нэнгэ- ‘наклоняться’; ni ‘ноша’, ‘вьюк’ ~ ср.-кор. ni- (SМ, 33) ‘нести на голове’, ительм. niŋ ‘груз’, эвенк. ини: ‘наспинная ноша’, ‘вьюк’, коми, удм. ну- ‘нести’; nör-’возглашать’, ‘ругать’ ~ кор. норэ ‘песня’, эст. nori- ‘повздорить’; nurе/nuru-ru ‘промокать’, ‘намокать’ ~ эвенк. нурэ ‘грязь’, халха норо- ‘мокнуть’, коми нюр ‘болото’, мари норик ‘сырой’, ‘влажный’.

Однако в тюркских языках незаимствованных слов с начальным n- крайне мало: nа-ni ‘что?’ —тюрк, nе ‘что?’. Во многих других случаях ДЯ n- соответствует тюрк. -j: na ~ тюрк. jеr ‘земля’, nör- ~ тюрк. jur-lа- ‘петь’ [ср. 38, 170]. В корейском утрачено начальное n- перед i: i- ‘нести на голове’. ДЯ и другие языки, сохраняющие n-, отражают общеалтайское *n-. тюрк. j- ( < *n) — относительно новый звук.

В ряде корней ДЯ n- соответствует l- в тех языках, которые его имеют: nаmi ‘волна’ ~ маньчж. наму ‘океан’, эвен. нам/лам ‘море’, эвенк. ламу ‘море’, и.-е. *la:ma: ‘лужа’, ‘болото’, фин. lаmрi ‘пруд’, халха намлза-х, индонез. lаmbаi ‘колыхаться’, тагал. lаmbоg ‘плеск’, тайск. нам ‘вода’; no (M, 839); nu (М, 837) ‘целина’ ~ айну nuр ‘поле’, кор. нон ‘рисовое поле’, эск. ну-на ‘земля’, ‘местность’, ‘страна’, но удм. луд ‘поле’, ‘дикий’; nup- ‘шить’, ‘прэшивать’ ~ эвенк. лупа-’вонзить’, кор. нуби ‘стежка’ (одеяла и т. п.), нивх, нух ‘игла’, эск. нувун ‘ушко’, ‘иголка’. Такое ДЯ n- восходит к *l-.

То, что часть ДЯ n- соответствует тюрк. j-, не означает, что тюрк. j- всегда соответствует ДЯ n-. Напротив, в большинстве случаев ДЯ j- соответствует тюрк. j-: jа ‘дом’ ~ тюрк. jар- ‘строить’; jаk- ‘жечь’ ~ тюрк. jаq-tur- ‘зажигать’, маньчж. яха ‘жар от угольев’; jаgаtе ‘возле’, ‘близко’ ( > ’вcкope’) ~ тюpк. jaɣ- ‘приближаться’; jаma ‘гора’, ‘лес’ ~ тур. уаmaç ‘склон (горы)’, коми ямас ‘полоса земли, обнажившаяся при спаде паводка’, эвенк. я:нг ‘сопка’, ‘безлесная гора’, коряк. янгъянгай ‘гора’. Однако древнетюркское j- соответствует ж (дж) казахского и киргизского языков. Очевидно, что и древнеяпонское j- соответствует ж в киргизском и казахском языках: jаri ‘копье’ ~ кирг. жар- ‘колоть’.

В тагальском и малайском языках слов с начальным j- ( = y-) мало. ДЯ jаbu ‘чаща’ ~ тагал. уаbоng ‘буйный рост’, тюрк. jаbа ‘дикий’(?) (может быть, ‘лесной’?), ср. коми яг ‘сосновый лес’; jugаm- ‘быть кривым (изогнутым)’ ~ тагал. уukô ‘нагибание’, ‘сгибание’, тюрк. jükün- ‘поклоняться’, ‘кланяться’; jör-’приближаться’ ~ тюрк. jоr- ‘идти’,’ходить’, тагал. уurаk ‘топтание’, ‘топание’, бур. ерэ- ‘приходить’, ‘приезжать’.

ДЯ m- соответствует m- в других языках, например: ma ‘свободное место (время)’ ~ протоур. ma ‘земля’, эск. ма ‘обширное пространство’, маори wа ‘место или пространство’; mаk-аr- ‘уходить’ ~ тюрк. mаŋ- ‘шагать’, ‘идти’, эск. мак’а ‘течь’; mаwir- ‘идти’, ‘приходить’ ~ индонез. mаmрir ‘заходить’, ‘заезжать’; mаsi ‘лучший’, mаs-u ‘увеличивать[ся]’ ~ нан. маси ‘сильный’, халха маш ‘очень’, ‘весьма’, индонез. mаsuk ‘входить’, ‘быть включенным’, ‘поступать’, кор. тас- (SМ, 53) ‘попадать в цель’, ‘подходить’, ‘соответствовать’, ‘совпадать’; më/ma- ~ индонез., тагал. mаtа, вьетн. mắt ‘глаз’; -mе ‘женщина’ (например, в рi-mе, musu-mе ‘девушка’, ‘дoчь’) ~ вeнг. mеnу ‘невестка’, ‘сноха’, халха мэгж ‘самка кабана’, кхм. ме: ‘женщина’, мe:- ‘самка’ ( ~ Я mе- в mе-dоri ‘курица’ и т. п.); mе-su ‘самка’ ~ ханты мэс ‘корова’; mo ‘и’, ‘также’, ‘даже’ ~ тюрк. mа/mе ‘и’, ‘же’, ‘также’, ‘даже’; minе ‘пик’, ‘вершина’ ~ тюрк. min-/mün- ‘подниматься’, ‘восходить’. Но таких соответствий немного, потому что слов с начальным m- в тюркском было очень мало.

Есть и слова, в которых ДЯ m- соответствует b- в тюркском и индонезийском языках: mа-kï ‘хорошая древесина’ ( > CЯ ‘дpoвa’) ~ мapи маклака ‘полено’, венг. mаglуа ‘костер’, индонез. bаkаr ‘жечь’, ср. тюрк. ba-ɣ ‘вязанка’ (эти соответствия вызывают сомнение в правильности традиционного деления mаkï на две морфзмы); mаgар- ‘перемешиваться в беспорядке’ ( > CЯ ‘иметь сходство’) ~ кирг. макал-ду ‘подобно’, индонез. bаgаi ‘подобно’, ‘одинаковый’; mugi ‘злаки’ ~ тюрк. budɣаi, маньчж. мучжи ‘пшеница’. Но таких соответствий тоже немного; тюрк. b- чаще соответствует ДЯ p-: puru- ‘старый’ (о вещах) ~ тюрк. burun ‘прежде’, ‘раньше’, индонез. рurbа ‘старинный’, удм. пересь ‘старый’, нен. пуромзь ‘ржаветь’; рıtарı ‘лоб’ ~ тюрк. bit, чув. пит ‘лицо’, индонез. реliрis ‘висок’; раsi ‘палочки (для еды)’ ~ тюрк. bаs- ‘давить’, индонез. раsаk ‘деревянный гвоздь’, ‘стержень’.

В отдельных словах ДЯ m- соответствует тюрк. 0- (ноль звука): mаk- ‘сеять’ ~ маньчж. макта- ‘сеять’, венг. mаg ‘семя’, ‘зерно’, тюрк. еk-, чув. аk ‘сеять’, мари ага ‘сев’; mёgur- ‘вертеться’, ‘кружиться’, ‘объезжать’ ~ тюрк. еgir-’окружать’, ‘обходить’, ‘вращать’, ханты мә-ɣәл ‘окружность’; mаg-аr- ‘гнуться’, ‘быть изогнутым’ ~ мари мугыр ‘изгиб’, ‘искривление’, ‘поворот’, тув. мөгөөр ‘наклоняться’, ‘нагибаться’, тюрк. еŋ- ‘гнуть’, ‘сгибать’, маньчж. онголо ‘извилина’ ( < тюpк.?).

Примечание. В одних диалектах СЯЯ g сохраняет взрывной характер во всех позициях. В других диалектах (и в национальном языке) /-g-/ (т. е. фонема g в интервокальной позиции) произносится [ŋ]. Было ли ŋ в ДЯЯ, трудно сказать. Но то, что ДЯ -g- могло соответствовать как -g-, так и -ŋ- в других языках, не вызывает сомнений.

ДЯ w- (сохранившееся в СЯЯ только в позиции перед -а) соответствует w-, b-, р- (т. е. губным согласным) или 0- (нулю звука) в других языках: wоr- ‘быть’ ~ монг. bоl ‘становиться’, тюрк. bоl- ‘случаться’, ‘быть’, ‘иметься’, ‘становиться’, коми оль- ‘жить’, ‘быть’, ‘находиться’, тур. оl- ‘быть’, ‘становиться’, wi-ru ‘быть’ ~ эвенк. би- ‘есть’, бур. бии ‘есть’, ‘имеется’, слав. бы-ти; wо ‘хвост’ ~ коми бож ‘хвост’, мари вож ‘корень’.

Начальные глухие в корнях ДЯЯ могут соответствовать как глухим, так и звонким в других языках: kаri ‘гусь’ ~ тюрк. kаz ‘гусь’, маньчж. гару ‘лебедь’ (чередование r с z является для тюркских языков общепризнанным: чув. хур ‘гусь’); tаkё ‘гора’, ‘высота’, ‘рост’ ~ тюрк. taɣ ‘гора’, халха таг ‘плато’, индонез. dаki ‘всходить на гору’; pa ‘листва’ ~ нивх, пал ‘лес’, нен. пя, монгор. баг, венг. fа, туркм. бa:г ‘дерево’. Какой из двух согласных (глухой или звонкий) является более древним, надо решать особо для каждого корня.

Общее количество согласных фонем в ДЯЯ было сравнительно невелико. Но уже в классическом языке X—XII вв. оно резко увеличилось за счет появления мягких и долгих согласных. По-видимому, и в ДЯЯ были долгие согласные, хотя силлабическое письмо не располагало средствами для их обозначения. Там, слово, которое писалось kаnа ‘нож (для обстругивания досок)’ в дальнейшем пишется (и произносится) kаnnа ( ~ эвенк. кангна- ‘выстругать’, кангна-вун ‘нож для скобления стружек’, фин. hаngаtа ‘скоблить’). Для перехода в этом слове n в n: как будто нет причин. Может быть, -n- в kаnа было долгим по произношению и в ДЯЯ?

В ЯЯ, как и во многих других языках, кроме таких слов имеются слова с эмфатически удлиненным согласным, например в позиции после префикса mа- [см. 58, 305—309]. И это явление в древнеяпонских текстах не отражено, хотя такой долгий должен был возникнуть при ассимиляции coглacнoгo в исходе префикса с начальным согласным корня еще в протояпонском языке. Таким образом, хотя текстуальных доказательств наличия долгих согласных в ДЯЯ как будто и нет, предполагать их наличие мы имеем некоторые основания. Думается, что удлиняться могли лишь глухие и сонорные -m- и -n-, как и в последующие эпохи. Против такого предположения говорит лишь одноморный характер слогов, в которых в дальнейшем зафиксирован долгий согласный. Кроме того, некоторых слов с долгим (в частности, многих наречий) вообще еще не было.

§ 7. Система гласных фонем

В ДЯЯ было восемь кратких гласных: а, ё, е, ï, i, ö, о, u. К IX в. произошла конвергенция: ë × e = e, ï × i = i, ö × o = o. Сложившаяся в IX в. слоговая азбука отражает только пять гласных. Поэтому памятники VIII в. для этимологии ЯЯ являются исключительно ценными. (О том, как обозначались в них восемь гласных, см. в конце § 10.)

а — наиболее употребительный гласный. О появлении а в первом слоге под влиянием регрессивной ассимиляции см. § 8. Звук а встречается в конце первого компонента сложного слова, который в роли самостоятельного слова имел -ё.
ё — встречался редко, в исходе слова чередуется с а: sаkё, но sаkаduki ‘чарка для сакэ’. Морфем с ё во всех слогах почему-то не было (в mёd-е ‘любовь’ — две морфемы). Слог с ё не мог соседствовать со слогом с e в одной и той же морфеме (в tеr-еr-е ‘сияет’ — три морфемы).
е — с другими гласными не чередовался. Значит, е, который чередуется с а, восходит к *ë: раnе ‘лодка’, но рunа-nö-рё ‘лодки нос’ (pune < *punë). В двусложном корне не было двух е.
ï ( = pyc. ы) — чередовался с ö в исходе слова: kï ‘дерево’, но kökё ‘мох’ (букв, ‘дерева волосы’), kö-nö-ра ‘древесная листва’, kö-nö-mï ‘плоды’ (лексикализация определительных словосочетаний); рï ‘огонь’, но ро-nö-ро ‘пламя’ [po- < *pö-; конечное -ро — та же морфема, что и po ‘колос’, ‘верхушка’ (см. J, 600)]. Гласный ï чередовался и с u: mï ‘тело’ — mukurо ‘мертвое тело’ ( ~ удм. мугор ‘тело’). Но такие случаи редки. (О переходе ï в первом слоге в u или а см. § 8.)
i — в составе первого слога слова может считаться древнейшим звуком. Под влиянием u или а второго слога гласный i нередко переходил в u или а (см. § 8). Может соседствовать со слогом с любым гласным.
ö — в составе одной неодносложной морфемы не мог соседствовать с другим слогом, содержащим о. Есть немало слов, оrласованных на ö: tökörö ‘место’, kökörö ‘сердце’ и т. д.
о — в составе одной морфемы не мог соседствовать с другим слогом, содержащим ö. Слов, в которых два слога имели бы гласный о, было всего пять: momo ‘ляжки’, momo ‘сто’, itоkо ‘друг’, sinono — звукоподражание (о просачивании воды), kоgо — звукоподражание (о стуке). Морфем, в которых слог с о (или ö) соседствовал бы со слогом на u, тоже было мало: 13 слов с u в первом слоге и с o во втором и всего восемь слов с ö и u (в разных позициях) [см. об этом 38, 160—161].

Не было ни одного двусложного корня, в котором было бы и о и ö. Это явный признак сингармонизма: как и в алтайских языках, сохранивших гармонию гласных, в одном слове не могли находиться гласные двух разных рядов.

u — в СЯЯ самый узкий гласный. В отличие от древнетюркского языка, где было два разных u (u и ü), в ДЯЯ было только одно u. Тем не менее и ограниченно употреблялся в одной морфеме как с o (см. выше), так и с ö. Гласный u обнаружен в одном слове с ö лишь в трехсложных и многосложных (этимологически непростых?) словах: usirö ‘задняя сторона’ (siri ‘зад’), рukurö ‘мешок’ (от рuk-u ‘дуть’), kömurа ‘икры’, musirö ‘рогожа’ (musub- ‘связывать’).

Таким образом, правила сингармонизма распространялись лишь на одну корневую морфему (и немногочисленные форманты залогов и переходности/непереходности). Такой тип сингармонизма характерен скорее для индонезийского, чем для алтайских языков [см. 50, 218 и сл.]. В индонезийском языке u первого слога не может стоять перед слогом с о [см. там же]. Иначе обстоит дело в тагальском, где о непоследнего слога перешло в u. Видимо, наличие в ДЯЯ 13 слов с u в первом слоге и o во втором есть результат влияния языка-субстрата типа тагальского: kumo ‘туча’ ~ тагал. kumot ‘одеяло’; kuri ‘каштан’ ~ тагал. kumlim-lim ‘темный’ (ДЯ kurо- ‘черный’); kusо ‘кал’ ~ тагал. kursó/kulsó ‘понос’; рutо- ‘полный’, ‘толстый’ ~ тагал. рuktô ‘опухоль’; susо ‘полы (платья)’ ~ тагал. susо ‘груди’; tuno ‘рога’, ‘усики (насекомого)’ ~ тагал. tunok ‘клюв’. Однако большая часть многочисленных тагальских слов типа CuCo[C] имеет в ДЯЯ соответствия с несколько другой огласовкой: роsó ~ тагал. 'рusоd ‘пуп’; рunе ‘лодка’, ‘сосуд’ (фин. vеnе ‘лoдкa’) ~ тaгaл. рunò ‘дерево’, рunô ‘полный’, ‘наполненный’; рutа ‘крышка’ ~ тагал. рutоng ‘головной убор’; tugё/tugu-ru ‘сообщать’, ‘возвещать’ ~ тагал. tugón ‘ответ’ и др. Конечный гласный в корнях ДЯЯ не является в этих случаях прямым соответствием тагальскому. Гласные -ё, -а появились тут, чтобы избежать необычной огласовки типа CuCo. В нескольких словах такая огласовка сохраняется и в ДЯЯ, но согласный видоизменяется: ukо ‘глупость’ ~ тагал. utó-utô ‘слабоумный’; tudор- ‘собираться’ ~ тагал. i-tutóр ‘зачерпывать пригоршнями’, má-tutóр ‘складываться’.

Таким образом, в ДЯЯ существовали следующие правила сингармонизма:

1) в одной неодносложной морфеме не могло быть двух ё, двух е или двух о. Приведенные выше пять слов с двумя o не представляют собой подлинного исключения, так как звукоподражания kоgо и sinono являются редупликациями (полной и неполной); kо в itо-kо — самостоятельная морфема (как в wоtö-kо ‘мужчина’, где наличие морфологической границы позволяет ö и о находиться в соседних слогах. То же, очевидно, могло быть и с двумя о): momo ‘ляжки’ является редуплицированным названием парной части тела; momo ‘сто’ — четное число (в древности предельное), тоже редупликация;

2) ö и о не могли находиться в соседних слогах, не разделенных морфологической границей;

3) ö и u встречались только в этимологически сложном слове: в kö-murа ‘икры’ второй корень murа означает скопление чего-либо, первый корень kö- этимологически связан с kоj-в kоj-u ‘толстеть’ ( ~ удм. кöй ‘сало’). Внутренняя форма слова kömura ~ «утолщение». Оно могло относиться и к верхней части руки (ср. sisi-murа ‘мясо’);

4) u и o в одной морфеме встречались лишь в виде исключения (под влиянием одного из малайских языков-субстратов, но влияние другого сокращало такие случаи до минимума).

Несмотря на такие твердые правила, система сингармонизма в ДЯЯ начала уже разрушаться: если сопоставить слоги, в которых е и ё, i и ï, о и ö продолжали дифференцироваться, с теми, в которых разница между ними исчезла, то окажется, что они различались лишь в 40 слогах из 84 возможных [см. систему слогов ДЯЯ; прочерки поставлены в четных (горизонтальных) рядах вместо слогов, уже не отличающихся в памятниках VIII в. от слогов с i, е, о, приводимых в нечетных. рядах].

Система слогов ДЯЯ

а	i	u	е	о
	—		—	—
ka	ki	ku	ke	ko		gi	gu	gе	gо
	kï		kё	ko		gï		gё	gö
sа	si	su	sе	sо	zа	zi	zu	zе	zо
	—		—	sö		—		—	zö
ta	ti	tu	tе	tо	dа	di	du	dе	dо
	—		—	tö		—		—	dö
na	ni	nu	ne	no
ра	pi	рu	ре	ро	ba	bi	bu	bе	bо
	pï		рё	—		bï		bё	—
ma	mi	mu	me	mo
	mï		mё	mö
jа	*ji	]u	jе	jo
	—		—	jö
ra	ri	ru	re	ro
	—		—	rö
wа	wi	*wu	wе	wо
	—		—	—

В нечетных рядах представлены почти все возможные слоги (кроме *ji и *wu, в которых согласный элемент был слишком похож на гласный; однако для более древнего состояния, чем VIII в., можно предположить наличие и этих слогов). Гласные ï и ё одинаково представлены в четных рядах. Фонемы i и ï, е и ё, о и ö после звонких согласных дифференцировались так же, как и после соответствующих глухих. Значит, глухость/звонкость предшествующего согласного не могла оказать влияния на их конвергенцию. Гласные о и ö дифференцировались почти во всех слогах, кроме слогов без согласного и слогов, начинающихся с губных р, b и w. В «Манъё:сю:» не различаются слоги mo и mö, что можно объяснить утратой к середине VIII в. различия между о и ö в позиции после последнего губного, где в начале века о и ö еще различались.

Всего насчитывалось 88 разных слогов. Однако, исходя из наличия системы из восьми гласных, можно предположить существование в прошлом еще 24 слогов. Так, должны были быть: *sï, *së, *tï, *të, *nï, *në и т. д. (в четных рядах вместо них поставлены прочерки).

В ближайшем прошлом были слоги *ji и *wu. Это доказывается не только фонологически, но и морфологически. Так, хотя стечение гласных в слове, как правило, не допускалось, появились уже такие слова, как kui ‘раскаиваясь’ (от kuj-u ‘раскаиваться’), оi ‘старея’ (от оj-u ‘стареть’), jаsui ‘спокойный сон’, jоi ‘ночной сон’ (ср. imё/jumё ‘сон’): j- сохранялся перед u и исчезал перед i. В результате выпадения *-j- возникали стечения гласных, в том числе даже не разделяемые морфологической границей (как в глаголах): kаi ‘весло’ ~ индонез. kаjuh, монг. qаjа-ɣur ‘весло’, тюрк. qajɣïq/qajɣuq ‘лодка’, горноалт. кай- ‘скользить по поверхности воды’, эвенк. гe:-вyн (e: < aй?) ‘весло’. Следовательно, ДЯ kai < *kaji. Появление слов со стечением гласных создало условия для восприятия в дальнейшем заимствований с дифтонгом на -i.

В прошлом был, видимо, и слог *wu. Так, срединная форма uwе ‘сажая (растения)’ должна была входить в одну парадигму с заключительной формой *uwu (в J записана как uu). Wi в wi-ru ( < wï-ru) ‘быть’ имело и вариант u (М, 1912; J, 108) < *wu (ср. рус. бу-ду и бы-л). Форме kuwе ‘пиная’ должна была соответствовать заключительная форма *kuw-u ‘пинать’.

В текстах памятников встречаются и слова с аu: а-urа (М, 3006) ‘гадание при помощи ног’ ( < asi ‘нога’+ura ‘гадание’), sаukерu — название растения, tаubаru ‘быть похожим’ (о лице, фигуре), раsiраkаuburi ‘мужской лакированный головной убор’, mаusu ‘говорить’. При наличии таких слов нетрудно было воспринять и китайские слова с au, сначала, возможно, те, где между а и u проходит морфологическая граница: mu-kа-u-nö sаtо (М, 3851) ‘в селе, где ничего нет’.

Таким образом, хотя стечение гласных, не разделяемых морфологической границей, встречалось еще редко, на стыке морфем сложного или производного слова оно встречается чаще. Правда, были и случаи, когда в одном и том же слове устранение зияния (посредством выпадения одного из гласных, оказавшихся рядом) то имело место, то нет: рiiduru/рiduru ‘превосходить’, оtiiru/оtiru ‘падать (в яму и т. п.)’. В ряде сложных слов оба гласных, оказавшихся рядом, сохраняются. Это можно доказать путем подсчета слогов в стихах «Манъё:сю:», где преобладают слоги в пять и семь слогов: kamo-nö раоtö-nö (М, 3090) ‘хлопанья крыльев уток’ [если бы один из гласных (а или о) выпадал, к стиху был бы добавлен еще один слог для сохранения размера]; miаkаnu imo-ni (М, 2980) ‘с любимой, на которую [я] не могу наглядеться’ (семь слогов). Об обозначении на письме стечения гласных и выпадении одного из них см. также § 10.

Каким дифференциальным признаком отличались фонемы ё, ï, ö от e, i, о, не вполне ясно. Одни полагают, что степенью раствора рта (широкие/узкие), другие думают, что лабиализованностью/нелабиализованностью (т. е. работой губ). Принятое в очерке обозначение гласных четного ряда посредством букв с двумя точками над ними является общепринятым условным способом отличения на письме одной фонемы данного ряда от соответствующей фонемы другого ряда. Во всяком случае существенно, что фонологически значимое различие между ними было: mё ‘глаз’ отличалось от mе ‘женщина’, kö ‘этот’ — от kо ‘ребенок’, tö ‘десять’ — от tо ‘дверь’, sö ‘тот’ — от -sо ‘десяток’, nö ‘бамбук для стрелы’ — от no ‘поле’, mï ‘тело’, ‘веялка’, ‘устье’ — от mï ‘три’ и mi-— префикса вежливости и т. д.

Возможно, слова отличались и по относительной высоте тона: в 30 местах в памятниках стоит иероглиф уменьшенного размера со значением ‘верх’. Может быть, так пытались обозначить высокий регистр, когда произношение с низким регистром изменяло смысл?

Наличие восьмигласия имеет большее значение и для истории японской морфологии. Оказалось, что флексией повелительного наклонения глаголов 1-го спряжения было -е, а «условной основы» — ё. Опираясь на эти грамматические показатели, можно восстановить древние слоги *rë (как в *arëba ‘если есть’, ср. аkёbа ‘если открывается’) и *re (как в *are ‘будь!’ по аналогии с аkе ‘открывайся!’) и т. п. Флексией срединной формы глаголов 1-го спряжения было -i, а глаголов 3-го спряжения —ï. Значит, можно восстановить слоги *tï (в *mitï ‘наполняясь’ от mitu-ru) и др. Правило о том, что в одной морфеме не могут встречаться о и ö, позволяет восстановить слоги *wö (как в *wötö-ko ‘мужчина’), *ö (как в *ötö ‘звук’) и т. д.

Таким образом, можно утверждать, что за несколько веков до появления памятников на ДЯЯ в нем было 110—112 разных слогов.

§ 8. Перелом гласных i, ï первого слога (i, ï > u, а, ö)

В алтайских языках i или ï первого слога может переходить в а (или другой гласный) под влиянием а (или другого гласного) второго. Наличие данного явления в ЯЯ не было признано до 1967 г. [см. 12, 122—124; 40, 325—338], так как:

1) это явление (как, впрочем, и в некоторых алтайских языках) не было всеобъемлющим: осталось немало слов с ï в первом слоге при наличии а, u во втором;

2) такой переход гласных уже в VIII в. не был живым явлением: в новых словах он почти не имел места;

3) слово с а ( < i) нередко приобретает особый оттенок значения, в результате чего создается впечатление, что это совершенно другое слово;

4) наконец, отсутствие перелома в китайском языке с его односложными морфемами не давало японским лингвистам традиционной школы материала для сравнения; знакомство с индоевропейскими языками тоже ничего не изменило, так как эта разновидность регрессивной ассимиляции гласных не играет в них большой роли (ср., впрочем, слав, иго с лат. jugum).

Лишь сравнение с урало-алтайскими языками дает возможность пролить свет на это явление и в ДЯЯ.

Одним из важных доказательств наличия перелома являются слова одинакового значения, отличающиеся лишь гласным первого слога: isаmu/аsаmu ‘предостерегать’, tigарu/tаgарu ‘различаться’, itukusi/utukusi ‘милый’ ( > ‘красивый’), iguрi/uguрi — название вида пресноводного карпа, iku/juku ‘уходить’, ikuра/ukuра ‘цель’ и т. п. [дополнительные примеры см. 12, 122-124; 40, 325 и сл.; 13, 558 и сл.; 14, ПО и сл.; 15, 60 и сл.]. Такие пары можно считать вариантами одного и того же слова.

Другим доказательством того, что перед нами не слова разного происхождения, а варианты одного и того же слова, является наличие соответствующих параллелей в других языках. При этом в одних из них может сохраняться старое i, в то время как в других появляется a, u и др.: tikа- ‘близкий’ ~ монг. čikе- ( < *tike- ‘ближайший’, ‘кратчайший’, ‘прямой’ [23, 154]), индонез. dеkаt ‘близкий’, эвенк. тагама/дага ‘близкий’. Но тюрк. jaγ- ‘приближаться’ ~ ДЯ jаgаtе ‘вблизи’, ‘воз-це’ ( > НЯ ‘вскоре’). Корни tikа- и jаgа- в ДЯЯ были уже разными, хотя и родственными корнями (см. § 14).

В ДЯЯ один и тот же корень с переломом и без перелома i может входить в состав разных частей речи: kаtа- ‘твердый’, kitаsi/kаtаsiро ‘твердая соль’, kitаmё/kitаmu-ru ‘проучить’, ‘наказать’, kаtаm- ‘укреплять’ — эвенк. катан ‘крепкий’, ‘твердый’, катав- ‘закаляться’ (о металле), монг. qаtаγu, маньчж. хаmань, тюрк. qаtïγ ‘твердый’, но удм. кыда- ‘закаляться’, кор. куды- ‘твердый’ и т. д. Коми кын, луорав. qit/qеt ‘мерзлый’ перекидывают мост к значению kıtа ‘север’ ~ монгор. кiта ‘холодный’, халха хойт ‘северный’ ( < мoнг. küγitün), тагал. hilаgà ‘север’; ср. и индонез. kidаl, ДЯ рıdаri ‘левый’ (народы, у которых дверь жилища была направлена в сторону восхода солнца, называли север «левым», например, древние тюрки и якуты [см. 56, 46]; тогда юг должен был называться «правым»; ср. minаmi ‘юг’ с mıgı ‘правый’ — якут. иŋа ‘правый’, ‘юг’). Левая сторона считалась более почетной (богиня солнца родилась из левого глаза и т. п.) [см. J, 613].

Суффикс деепричастия одновременности -nаgаrа можно сопоставить с глаголом nаgаrе/nаgаru-ru ‘течь’ и с суфриксом эвенского деепричастия одновременности -ни:кa:н/-ни:кэ:н (как и в случае с -ra — суффиксом множественности, ДЯЯ из разных вариантов огласовки суффикса, встречающихся в языках с гармонией гласных, избирает огласовку на -а-).

На чисто фонетический характер перелома i указывают глаголы, в которых этот перелом происходит лишь в формах, где во втором слоге пояriяется -а-: nigё/nigu-ru ‘бежать’, но nógаru-ru ‘спасаться бегством’, ‘мочь бежать’ ( ~ эск. ны-гуг’ак’а ‘отходит’, ‘отъезжает’, тюрк. jügür- ‘бежать’, венг. nógаt ‘подгонять’, ‘торопить’; ср. и слав, ног-а). Такой перелом (i > o под влиянием последующего -а-) можно назвать неполным, так как тут имеет место лишь частичное уподобление гласного.

Под влиянием последующего -а- звук i может переходить и в u: *jigam- > igam-/jugam- ‘искривляться’, ‘изгибаться’ ( ~ тур. iğil- ‘быть согнутым’, ‘гнуться’, эвенк. [x]икэн ‘грудная клетка’, индонез. igа ‘ребро’); *jibari > ibari/jubari/jumаri ‘моча’ [ ~ якут. iбар-сiбар ‘мелкими каплями’, индонез. tjеbаr-tjеbur ‘плюх!’, ‘бултых!’ (индонез. tj- (ч) и dj- (дж) соответствуют Я j-: jаni ‘смола’ ~ индонез. tjan ‘черная смола": jаkаrа ‘семья’ ~ индонез. tjаkаl ‘родоначальник’, ‘предки’; ikаri ‘якорь’ ~ индонез. tjаkаr ‘лапа с когтями’, djаngkаr ‘якорь’)]; *jimë > imë/jumë ‘сон’ [ ~ тюрк. jum-/jüm- ‘закрывать’, ‘зажмуривать’, эвенк. a:ми, коми yн[м-] ‘сон’, индонез. tjémé ‘слепой (с внешне неповрежденными глазами)’].

Учитывая, что переход i, ï > u, a, o в разных языках происходит неодновременно, слова ДЯЯ с i или ï в первом слоге мы вправе сопоставлять и со словами тех языков, где перелом уже совершился: simа ‘остров’ ~ кор. сом [ < cp.-кop. sуёm (SМ, 117)] ‘остров’, айну suma ‘камень’ (в диалектах shumа), эск. сяма ‘там’ (внизу, у воды), нен. ceмбe(cь) ‘держаться на поверхности не проваливаясь’, ‘не тонет’.

Мïnа ~ венг. mind, кор. мода ‘все’, ‘всё’; более поздняя форма minnа осмысляется как слово с эмфатически удлиненным n:, хотя исторически -n:- могло появиться в результате ассимиляции *-nd- (mïnna < *mïnda). Южное möne (М, 877) ‘все’ ~ монг. mеnе ‘множество’.

Рit- ‘мокнуть’ (в чем-либо), ‘заливаться’, рit-аs- ‘погружать (в жидкость)’, ‘пропитывать’, ‘воспитывать’; рit-аr- ‘расти’ (о ребенке) ~ протоурал. рitä ‘держать’, ‘содержать’, прото-драв. рit ‘молоко’, рit- ‘содержать’, эск. питак’ук’ ‘растет’, ‘цветет’, ст.-слав, numu, и.-е. *pi:-, но тюрк. bаt- ‘погружаться’, ‘нырять’, др.-инд. pá:ti ‘пьет’ (ср. халка битүүлег ‘новогоднее угощение"). Подобные слова нередки в ДЯЯ, что подтверждает мнение болгарского лингвиста проф. Ст. Младенова о том, что в японском языке имеется не менее ста древних корней, общих с индоевропейскими языками [см. 53].

Некоторые сопоставления представляют интерес и для истории материальной кyльтуpы. Так, лишь в эпоху бронзы и железа глагол sаbï/sаbu-ru мог получить значение ‘покрываться патиной’, ‘ржаветь’ ( ~ ханты sаmу, эвенк. сэмту, коми сiм, монг. ĵibi, бур. жэбэ ‘ржавчина’). Эск. сявихтa ‘кузнец’, сявик ‘нож’, по-видимому, являются заимствованными культурными словами. То, что индонез. sаbur ‘тусклый’, ‘неясный’, эвенк. сэвэр, кор. сапсап ‘шершавый’, монг. čаbidаr ‘игреневый’, нен. сямда ‘покрыться копотью’ как будто не применяются в отношении металлов, свидетельствует о том, что корень этих слов употреблялся в этих языках и в каменном веке.

Приведенные сопоставления не означают, что ДЯ а первого слога регулярно соответствует бур. э, коми i и т. д. Наоборот: учет перелома i (полного и неполного) в первом слоге дает возможность объяснить отсутствие регулярного соответствия там, где его можно было ожидать. Это относится и к фонетически не обусловленному переходу i/ï > a, u и т. п.

Хотя переход *i > a и не считается японскими лингвистами правилом, родство ряда сходных корней с i и с a в первом слоге давно замечено. Так, sаbu ‘ржаветь’ сопоставляют с mi-sibu ‘ряска на воде’ [J, 339] (ср. НЯ sibu-irо ‘рыжевато-коричневый цвет’). Если sаbu произошло от sibu, то такое преобразование нельзя назвать фонетически обусловленным переломом i. Это вид корнеобразования. (Фонетически не обусловленный перелом известен и в монгольских языках.) В до-письменный период (при появлении земледелия) наряду с kir-u ‘резать’ появилось и kаr-u ‘косить’ и т. п.

Во многих словах ДЯЯ переход *i > a произошел уже давно, и слова с а в первом слоге не имеют вариантов с i. Однако сопоставления с языками, сохранившими древнее i, дают возможность восстановить праформу: раgi ‘нога’, ‘голень’ ~ кор. раl ‘нога ниже щиколотки’ (ср. тур. bасаk ‘нога’, ‘голень’), эрзя пильге ‘нога’. Праформа *pilga претерпела перелом i еще в протокорейско-японском состоянии. Избавляясь от стечения согласных, ДЯЯ сохранял начальнослоговое -g-, а древнекорейский с его тенденцией к превращению двусложного имени в односложное отбрасывал последний слог. Nаr-u ‘плодоносить’ ~ кор. натха ‘рожать’, ‘родиться’, ‘нести яйца’, бур. нарай-ха ‘рожать’, нарай ‘новорожденный’, эвенк. нираи-ла- ‘родить’, нирэй ‘новорожденный’, якут, ньuрэй ‘новорожденный теленок’, эск. на ‘мать’. Sаs- (о естественном самопроизвольном действии) ‘падать’ (о лучах), ‘расти’ (о ветках, побегах) (ср. НЯ ‘колоть’, ‘пронзать’) ~ индонез. sаsаr ‘нацеливаться’, маньчж. си:си- ‘совать’, ‘втыкать’, ‘насаживать’, кор. ссо- ‘падать’ (о лучах), ‘жалить’, тюрк. sïs/šïš ‘вертел’ и sаšur ‘нанизывать, чередуя одно с другим’ (ср. кор. саль ‘жало’, ‘стрела’).

Конечно, не всякое а в первом слоге заменило собой древнее i. В тех словах ДЯЯ и их иноязычных соответствиях, где имеется только а, нет оснований предполагать древнее *i.

§ 9. Вопрос о слоrофонеме

Время от времени в лингвистической литературе поднимается вопрос о слогофонемах в ДЯЯ. Как правило, сторонниками этой точки зрения оказываются лингвисты, не являющиеся специалистами по ЯЯ. Так, акад. Л. В. Щерба писал: «...можно себе представить язык, в котором все слоги открытые и состоят из одного какого-либо согласного и гласного a, и в таком языке фонемами будут sа, kа, tа, ša и т. д., а не будет отделяться сознанием. В известном отношении к подобному состоянию, по-видимому, приближался древнеяпонский язык, что и отразилось на японском алфавите» [61, 8].

Разумеется, если мы имеем дело с языком, в котором есть только один гласный (безразлично какой, раз гласные не различаются), и каждый согласный сопровождается этим гласным, мы должны будем признать наличие в нем слогофонем. Число их будет равняться числу согласных, иначе говоря, — числу слогов, состоящих из согласного плюс гласный. Однако в ДЯЯ было не только а, но и еще семь гласных. Все они дифференцировали значения. Разных слогов насчитывалось 88, а в раннем ДЯЯ еще больше — по крайней мере 110 — число для фонем слишком большое.

Вместе с тем — и это самое главное — в языке со слогофонемами морфологические границы должны проходить по границам слогов. Морфема может быть равна слогу, быть двусложной, трехсложной или даже четырехсложной, но она не может быть меньше слогофонемы, т. е. не может состоять только из согласного или гласного, не равного слогу. Очевидно, что слова в языке со слогофонемами были бы очень длинны, что крайне неэкономно. Но теоретически нельзя отрицать возможности существования языка со слогофонемами при любом количестве гласных. Ведь вовсе не обязательно считать, что каждый звук должен быть непременно особой фонемой. Фонемой может быть, например, дифтонг, если он не разделяется морфологической границей, стечение согласных, тождественных по месту образования (типа рf, mр, mb, nt, nd).

Казалось бы, что условию «морфема не меньше слога» удовлетворяют корни китайского языка и — еще в большей мере — китайские заимствования в японском, поскольку они фонетически упрощены. Однако для суждения о фонеме в таких языках, как китайский и вьетнамский, имеется еще один критерий, отсутствующий в японском, — рифма. Сам акад. Л. В. Щерба, отмечая, что в китайском рифмуется не целый слог, а лишь его последняя часть (так называемая финаль), говорил, что «наличность понятия рифм в китайском языке свидетельствует все же о каком-то двучленном делении китайских „словозвуков“» [62, 453]. Ясно, что рифмоваться может как минимум фонема, а не ее часть. Во вьетнамском стихосложении слоги с трифтонгами могут рифмоваться со слогами с дифтонгами, т. е. в рифмовке не участвует не только начальный согласный, но и первый элемент трифтонга. Значит, слог не является фонемой и в этих языках.

Одним из аргументов в пользу теории слогофонемы в ДЯЯ считается тот несомненный факт, что носители языка, в котором нет закрытых слогов и стечений согласных, не в состоянии произносить согласный без гласного. Можно ли считать фонемой звук, который носитель языка не в состоянии произнести? [см. 60, 3]. На это можно ответить: если фонема не является отдельным словом, произносить ее изолированно нет необходимости. Носители современного русского языка не могут произнести звонких согласных б, д, г без гласного призвука, так как в исходе слова они уже оглушены. Это значит, что в данной слабой для них позиции они не отличаются от глухих. Но звонкие согласные не перестают быть самостоятельными фонемами потому, что отличаются от соответствующих глухих в сильной позиции — перед гласными и сонантами. Согласные в ДЯЯ существовали только в сильной позиции — перед гласными. В исходе слога они были в ПЯЯ (что видно из сопоставлений с другими языками), но затем выпали или стали относиться к последующему слогу (если при устранении стечения двух согласных между ними вставлялся «паразитический гласный»).

Одним из аргументов в пользу теории слогофонемы можно было бы считать слоговой характер агглютинативных суффиксов, префиксов и частиц. Однако при слиянии двух слов, второе из которых начинается с гласного, в ДЯЯ происходило устранение зияния — один из гласных, чаще первый, выпадал. Так, вместо wа-gа imo ‘моя милая’ в «Манъё:сю:» часто встречаем wаgimo (wа ‘я’, -gа ~ суффикс притяжательного падежа, imo ‘милая’ — имя существительное). Очевидно, что в wа-g-imo морфологические границы вычленяют согласный -g- как формант падежа принадлежности.

Кроме того, глаголы и прилагательные имеют в ДЯЯ в основном флективное спряжение, при котором морфологическая граница между корнем глагола и окончанием проходит между согласным и гласным: tör-u ‘беру’, ‘берешь’, ‘берет’ и т. д. — tör-i ‘беря’ — tör-е ‘бери!’ и т. д. При таком спряжении конечный гласный имеет определенное грамматическое значение — является служебной морфемой, присоединяемой к корню. Корень глагола не может произноситься и употребляться отдельно, но это не аргумент в пользу теории слогофонемы: ведь и русский корень бер- так же не применяется отдельно, как и ДЯ tör-, хотя и состоит из звукофонем.

Если мы подвергнем морфологическому анализу неизменяемые, казалось бы, имена и сравним их с соответствующими глаголами и другими именами, близкими по значению и звучанию, то увидим, что и в них нередко можно найти общую с другими словами часть с согласным исходом плюс словообразующий гласный: аm-i ‘сеть’, аm-u ‘плести’, аma ‘рыбак’ (этимологически ‘плетельщик’). Независимо от того, будем ли мы членить аma на две морфемы или нет, с фонологической точки зрения аma отличается от аmu одной гласной фонемой.

Что касается японского алфавита, сложившегося в IX—XII вв., то он является слоговым потому, что состоит из упрощенных начертаний тех иероглифов, которые в VIII в. применялись в роли слоговых букв. Таким образом, его слоговой характер объясняется экстралингвистическими, историческими причинами.

Е. Д. Поливанов писал: «В языке же, где есть ku, kо, tu, tо, конечно, элементы слога могут выделяться и морфологизироваться, но раз k и t отдельно не представимы, на них можно смотреть приблизительно так же, как на кинему палатализованности в русском, морфологизованную и передающуюся по аналогии, но невозможную без прочих работ» [54, 42]. Но дифференциальный признак палатализованности — приближение языка к нёбу — является одним из движений органов речи, которые производятся одновременно при произнесении мягких согласных. А k и t представляют собой особые фонемы, предшествующие по времени произнесения гласному [подробнее см. 59, 28-32].

Теория Н. Я. Марра о диффузных звуках побудила некоторых лингвистов обратиться к ДЯЯ как к языку со слогофонемами, т. е. как к языку, стоящему якобы на более ранней стадии развития, чем языки со звукофонемами: «Во многих типах и группах языков, в том числе и языков культурных народов — языков, самым широким образом распространенных в современном мире, — делимость потока речи не доведена до такого дробного деления, как звукофонема. Полистадиальность здесь обычно сказывается в том, что, вследствие тех или иных условий, несколько звуков выделены уже как звукофонемы, другая же часть их существует в виде еще слогофонем, обычно типа открытого слога, т. е. согласный + гласный. Отношение в этих языках между числом звукофонем и слогофонем оказывается колеблющимся в очень широких пределах. Наиболее архаичными в этом случае будут те языки в которых немногие звукофонемы еще только начинают выделяться из слогофонем и почти еще не выделились (таков, например, японский язык)» [48, 38—39].

Но самостоятельность звукофонем в ДЯЯ подтверждается не только тем, что они могут быть морфемами, но и их ролью при различении родственных корней (см. § 11).

Проф. Е. М. Колпакчи, большой знаток истории ДЯЯ, писала: «...в древнеяпонском мы должны предположить предшествующую стадию, характеризуемую безразличием огласовки» [4, 84].

Однако сотни соответствий с другими языками, в том числе и по гласным, показывают, что «стадии безразличия огласовки» не было не только в ПЯЯ с его восемью гласными, но и в более древний период контактов с другими языками урало-алтайской семьи. Открытые слоги в ДЯЯ — явление не исконное, а вторичное, связанное со смешением языков, устранением стечений согласных под влиянием субстрата.

Письмо

§ 10. Иероглифика и силлабика

До проникновения в Японию китайских иероглифов (во второй четверти первого тысячелетия н. э.) своего письма в стране не было. Правда, впоследствии находили слоговые письмена, относящиеся якобы к «эре богов», т. е. к мифологическому периоду. Но современный анализ по восьми гласным показывает, что это сравнительно поздняя подделка, ориентирующаяся на слоговой алфавит — «Таблицу 50-ти звуков» (т. е.. слогов), сложившийся в IX в., когда из восьми гласных осталось только пять. Но если бы эти письмена действительно относились к более древнему периоду, чем IX в., они неминуемо должны были бы отражать восьмигласную:систему, т. е. насчитывать минимум 88 силлаб, а не 48.

Тексты первых крупных памятников ДЯЯ написаны китайскими иероглифическими знаками, часть которых обозначает корневые морфемы или слова, остальные — слоги. Например: ШlйЗjfëШ Sin (jаtukо?) Jаsumаrö mагvоsu (iрu?) (К III, 42) ‘Вассал (paб? = я) Ясумаро говорит’. Знаки Ё ‘вассал’ и В ‘говорить’ не содержат сами по себе никаких указаний на то, как могли произноситься обозначаемые ими слова. Их чтение восстанавливается по аналогии с другими сходными предложениями, записанными по слогам. Но не все комментаторы читают их одинаково. Так, одни полагают, что автор, говоря о себе, должен был употребить глагол с вежливо-скромным оттенком значения mаwоsu, другие — нейтральный iрu. Знак Й (ср. jаsu-ki ‘простой’) обозначает первую морфему сложного слова — имени автора. Но нельзя сказать, что этот знак применен здесь в качестве слоговой буквы, так как значение иероглифа сохраняется, хотя в произношении сомнений нет. Лишь знаки 73 ma (‘10000’) и IS rö (‘товарищ’) употреблены здесь как слоговые буквы, т. е. независимо от значения морфем, которые они обозначают в китайской письменности. Ма-rö ~ мужское имя, встречающееся и самостоятельно. В «Манъё:сю:» оно пишется uā. Такая система письма, при помощи которой каждый слог ДЯЯ записывался любым из целого ряда омонимичных знаков, называлась мана (‘настоящие имена’), впоследствии — манъё-.гана (‘временные названия, [примененные в] «Maнъë:cю:»’, в отличие от «постоянных», иероглифических).

Проанализируем с точки зрения соответствия между звучанием и написанием песню 854 из «Maнъë:cю:», записанную только маной:

	Таmаsimа-nö	‘В Тамасима,
	Кönö kараkаmi-ni	В этой реки верховьях,
Вl ■	Iре-ра аrеdö	[Мой] дом хотя и есть,
	Кimi-wо jаsаsimi	Вас постеснявшись,
	Аrараsаzu аriki	[Его я] не открыла’.

Форма танка (короткой песни), состоящей из пяти стихов, требовала применения пяти синтагм длиной в 5—7—5—7—7 слогов. Каждому слогу на письме соответствует отдельный знак. Но в третьем стихе находим шесть знаков, а в пятом — восемь. Думаю, что нарушения метра тут нет, так как при соседстве двух гласных один из них выпадал (см. § 7). Иначе говоря, можно думать, что третий и пятый стихи фактически произносились iрераrеdö и агараsаzаriki (такое слитное произношение сложного сказуемого подтверждается тем, что в других стихотворениях -zu + -a пишется как один слог -zа-). В третьем стихе при чтении его в пять слогов сливаются подлежащее и сказуемое, т. е. не возникает сложного слова, даже окказионального. Думаю, что «лишний» слог на письме поставлен исходя из морфологического принципа, что нередко встречается в «Maнъë:cю:». Если бы увеличение числа слогов в стихе было возможным, то встречались бы стихи по шесть и восемь слогов без стечений гласных. В действительности же в большинстве случаев графического «удлинения» стиха конечный гласный одного слова сопровождается начальным гласным следующего: tаdа-ni арu mаdеni (М, 3584) ‘до тех пор, пока fмы не] встретимся лично’, kоjеtе zö а-gа kuru (М, 3589) ‘[горы] перейдя, я прихожу’, iто-tö аrlsi (М, 3591) ‘с любимой был’, imö-mö аrаnаku ni (М, 3593) ‘даже любимой не было’, Мukо-nö urа-nö (М, 3595) ‘бухты Муко’ и т. п.

Однако нельзя сказать, что выпадение одного гласного на стыке слов во избежание стечения гласных было обязательным. Встречаются стихи, где такого выпадения нет (т. е. общее число слогов не превышает пяти или семи), что было возможно благодаря наличию паузы, например между подлежащим и •сказуемым.

Иногда выпадение гласного отражается и на письме: а-gа тораnаkuni (М, 3587) ‘я и не думаю’ (тораnаku вместо отораnаkа), но таких случаев явно меньше.

Правила письма мaнъë:гaнoй можно сформулировать так: а) при стечении гласных в одном слове происходит выпадение одного из них; два соседних слога превращаются в один: Маturаgаtа (М, 868) ‘волость Сосновой бухты’ (вместо Маtu ~ urа-аgаtа); б) каждый слог слова (в том числе и последний) записывается отдельным знаком, независимо от того, с какого звука начинается следующее слово того же стиха. Видимо, это делалось для того, чтобы облегчить читателю членение стиха на слова, а не для более точного отражения звучания,, т. е. именно по морфологическому, а не по фонетическому принципу.

Многие знаки мaнъë:гaны обозначают слоги, которые в той или иной мере соответствуют звучанию китайских морфем, записываемых этими знаками, причем конечный согласный китайского слога отбрасывался: Я mаti читалось mа, ffi nаm. — nа, u поfj — по, i? kар — kа, * mаt — mа, Щ tоk — tо, а китайскому дифтонгу соответствовал монофтонг: u jао применяется для записи японского слога jе, =ē mао — для записи то, * tаl ~ для записи tа и т. п.

В IX—X вв. когда количество лексических заимствований из китайского возросло, такого рода знаки стали передавать-звучание канго точнее. То, что в мaнъë:гaнe читалось rе (Щ, впоследствии передавало слог с дифтонгом — rеi; ср. также: mё (Щ — bеi, то (€) — mаu, га (й.) — гаu или r’аu, jе (Щ— jеu.

Но употребление таких знаков стало при этом принципиально иным: в мaнъë:гaнe при записи японских слов они играют роль слоговых букв. а, используясь для записи заимствованных слов, обозначают их морфемы как единство звучания иi значения.

Когда точн начинается история письменности в Японии, — сказать трудно [см. J, 23[. Введенная китайскими и корейскими иммигрантами иероглифика продолжала оставаться китайским письмом, пока ее знаки не стали употребляться в текстах как: слоговые буквы. Следует отметить, что помимо указаний на. произношение японских слов из таких текстов мы получаем; неопровержимые данные о порядке морфем в словах и предложениях в ДЯЯ. Между тем в обычном тексте на камбуне знаки располагаются в порядке, характерном для китайского-предложения.

В немногочисленных заимствованиях, зафиксированных в памятниках VIII в., конечные согласные не отбрасываются, а снабжаются добавочным гласным: ЗЕЛН-JJЛ (М, 3827) gо-го ~ ku-sаmu... sugu-rоku ( < *fjo-lok-sam... sиrjlоk) ‘5—6—3... ду-пель-шесть’ (об игре в кости). Очевидно, что китайский диаvtект, ныне называемый У, из которого производилось подобные заимствования, еще имел тогда начальное tj- ( > ДЯ g-), конечные -р, -t, -k, m-, n-, f]-, а само название диалекта звучало *//o > Я gо (произношение слов, заимствованных из диалекта У, называется gооп).

Среди знаков мaнъë:гaны есть и такие, которые обозначают односложные корни ДЯЯ: ’Л kо ‘ребенок’, > b kо- ‘маленький’ (префикс), # > kо ‘мука’, fffi kо ‘корзина’. Когда эти знаки употреблялись в своем собственном значении, названном здесь, они оставались идеограммами, не превращаясь в буквы фонетического назначения. Если же ими писались слоги kо в словах совсем другой семантики, они становились функционально равными слоговым буквам. Ясумаро, записавший «Кодзики» со слов сказителя, для облегчения чтения делал примечания, указывая, какие знаки надо читать как слоги (в его формулировке оtö-iюо тоtе [wijö] ‘[пусть будут] звуками’).

Нельзя сказать, что текст без знаков-букв был вовсе лишен указаний на грамматические форманты. Знак 2- (японизирован-ное чтение sj) обозначал формант родительного падежа -по, u — частицу то ‘и’, ‘также’, ffi — формант деепричастия -tе, № — связку nаri или вообще заключительную форму глагола. Отражены в иероглифическом тексте и некоторые счетные слова. Так, отрывок itfc—föWЗР, вне всякого сомнения, читается könö рutараsirа-nö kаmï-то (К, 26) ‘и эти двое богов тоже’. Далее Ясумаро пишет просто tt—ft > ‘эти два бога’, опуская счетное слово раsirа.

Некоторые китайские предлоги соответствуют японским формантам падежей. Так, -fë ‘в’ обозначает -яг —суффикс да-тельно-местного падежа: Rй, очевидно, читается kökö-ni ‘и вот’, ‘тогда’, ‘тут’; uЁifë — umi-nö раtе-ni (К, 73) букв. ‘в рождений конце’ (т. е. ‘рожая в последний раз’). Знак u обозначает суффикс выделительного падежа -ра: itu kö-ра (К, 120) ‘это’, ‘он’.

При сличении иероглифического текста памятников с их переводом на ДЯЯ, восстановленном современными филологами, бросается в глаза, что ряду слов перевода в оригинале ничего не соответствует. Так, в переводе чрезвычайно много разных показателей вежливости как в отношении лиц, к которым обращаются, так и в отношении лиц, о которых идет речь. Например: ЯЗС (К, 120) комментатор читает sönö mi-ui-ni (К, 120) ‘ее почтенному отцу’; u прочитано mаwоsitаmарiki (там же) ‘промолвить изволила’ и т. п. Думается, что в эпоху родового строя говорили проще. Авторы подобных реконструкций полагают, что Ясумаро, записавший «Кодзики», просто не передавал, сократил подавляющее большинство вежливых вспомогательных глаголов и аффиксов, потому что, во-первых, для них не нашлось китайских эквивалентов и, во-вторых, их запись по слогам потребовала бы слишком много места и времени. Правильнее, однако, поступают новые комментаторы, читающие эти знаки соответственно sönö tlti-ni (К III, 139) ‘ее отцу’ и iрiki ‘сказала’. Ведь для префикса вежливости тi-Ясумаро нашел эквивалент — знак u (‘высочайший’): uïïi mi-mötö (К III, 95) ‘[в] почтенное местожительство’ (бога Суса-ново). Значит, в тех местах текста, где этого знака нет, не было, видимо, и префикса mi-.

Знаками-буквами пишутся имена собственные, а также названия предметов, имеющих магическое значение: JlШ (К III, 96) рirе ‘платок’ ( < ’плавник’). Им надо взмахнуть три раза, чтобы избавиться от змей или ос. Знаками-буквами передаются сказуемые в заклинаниях: ft^ШШ&Ш&ftuШЗimЗï- (К III, 96) Uti-ра роrароrа, tо-ра subusuЬи ‘Внутри [пусть будет] свободно-свободно, а снаружи — тесным-тесно’.

То, что для некоторых грамматических морфем ДЯЯ нашлись соответствующие знаки, не значит, что они применялись везде, где этого требовала грамматика ДЯЯ. Частота их употребления определялась грамматикой китайского языка (вэнь-яня).

По слогам в «Кодзики» записаны и песни, сочиненные тем или иным героем эпоса.

Таким образом, выходит, что слоговое письмо применялось там, где было важно донести до читателя не только смысл, но и звучание, где замена данного слова синонимом была бы нежелательной.

К древнейшим надписям, использующим мaнъë:гaнy, относится зафиксированное примерно в VI в. название храма Ш^rу u’ā Osisaka[-nö\ mljа и др. В подобных записях собственных имен один знак независимо от своего значения передавал только один слог японского слова. Однако позже, в эпоху Нара. одним иероглифом стали писать японские слова (в том числе и многосложные), синонимичные тем китайским словам, которые записывались данным иероглифом. Китайское чтение иероглифа тут уже не принималось во внимание. Так, знак ? мог обозначать или слог si (любого слова с этим слогом) или слово kо ‘ребенок’, синонимичное китайскому слову цзы, обозначаемому этим же знаком. Сложность такой системы письма усугублялась тем, что знак, например & kаnе ‘металл’, мог быть употреблен для обозначения любой морфемы, звучащей kаnе, независимо от ее значения: йИ kаnе-turu (в wаsurе-kаnе-turu ‘трудно было забыть’ значение иероглифов ‘металлический журавль’ никак не учитывалось); И ikаri ‘якорь’ (значение иероглифа ‘гнев’); лрйЗй jama\a\to ‘страна Ямато’ (значения знаков ‘восьми пядей след’). Есть и случаи, когда два знака обозначают односложное японское слово: tëf а (междометие), uu mё ‘морские водоросли’. Два знака могли обозначать и одну двусложную морфему: ’Рu nuru- ‘тепловатый’. Впрочем, в подобных случаях мы скорее всего имеем дело с идеограммами, так как по иероглифам можно судить о значении слова, даже не зная его японского звучания. Были и написания шуточного характера: л-f— (‘81’) обозначало слоги kuku (независимо от значения слова, в которое они входили, поскольку kuku могло значить ‘9[X]9’).

Однако чаще один слог записывался одним китайским знаком. Сначала для обозначения какого-либо слога употреблялось ограниченное количество знаков, затем — по мере усвоения все большего числа иероглифов — их число росло. Так, для передачи слога kа в посмертных документах императрицы Суйко (VII в.) употреблялось три знака, в «Нихонги» — около двадцати, в «Maнъë:cю:» — свыше десяти, но к концу VIII в. широко употреблялись только три знака, наиболее легких для написания. Такой отбор и создал условия для появления в IX в. двух азбук — катакана и хирагана, которые возникли не непосредственно из иероглифов, а именно из знаков мaнъë:гaны [катакана — путем упрощения уставного написания (л kа uз №), хирагана — из скорописного начертания иероглифов (* > kа)].

Но и после того как эти азбуки сложились (к ним можно причислить и хэнтайгану с ее более вычурными знаками, применяющуюся в больших надписях, на вывесках, в каллиграфии), мaнъë:гaнa, хотя и ограниченно, продолжала применяться в течение нескольких веков. Да и в современной письменности мaнъë:гaнoй по традиции пишутся многие фамилии, имена, топонимы и даже некоторые имена нарицательные: -ХЭfc. ‘Кумэ, Кубо’, uu ‘[п-ов] Ното’, u ‘Исэ’, SS Furо ‘ванна’, mudа ‘зря’, %u kеgа ‘рана’ и т. п.

Филологи XVIII в. так называемой Национальной школы (Коkugаku) нарочито писали многие слова мaнъē:гaнoй.

Изучение манъё.таны осложняется тем, что чтения иероглифов брались не из одного, а из нескольких китайских диалектов, иногда через посредство корейского. В «Кодзикк» преобладает gооп ~ произношение диалекта У (современный район Шанхая — Нанкина), в «Нихонги» — kапоп (букв, ‘ханьские звуки’), т. е. применяется произношение северного диалекта. В более древних текстах отражено китайское произношение эпохи Чжоу (знаки Ш ki, 73 tо, & га, Ж gа, jа и т. п.). В результате один и тот же знак мог применяться для обозначения разных слогов, например: Ж. — для gа, gё или gï. Если заимствование производилось из одного диалекта, но в разные эпохи, мaнъë:гaнa могла отражать фонетические изменения, происходившие в этом диалекте. Недаром она используется для восстановления звучания китайских слов того времени.

В манъё.гане были специальные знаки для передачи слогов т: начальными звонкими. Правда, нередко такие слоги обозначались знаками для слогов с начальными глухими, но обратное встречалось редко.

В эпоху Хэйан были случаи применения манъё.ганы для указания на различия по ударению.

Таким образом, система письма в древней Японии была смешанной по своему характеру. Значительная часть написанного в то время (если не большая часть дошедшего до нас) представляет собой перевод на старописьменный китайский язык (вэньянь). Если учесть, что грамотные люди читали в то время и китайских классиков и буддийскую литературу на китайском языке, придется признать, что большая часть того, что писалось тогда в Японии, и львиная доля того, что читалось, было написано на вэньяне. Однако при чтении вслух все это, кроме ритуальных буддийских текстов, сразу переводилось на ДЯЯ. Поэтому написанное на камбуне, в том числе и китайская литература, не считалось в полной мере текстом на иностранном языке. Это было скорее всего одним из способов записи речи вообще — наиболее компактным и понятным для лиц разных национальностей, которые читали его вслух по-своему, подобно китайцам, носителям разных диалектов.

Были в Японии и свои писатели, писавшие на камбуне даже стихи. Антология таких стихов uuМ «Кwаlfшsаu» появилась в свет почти одновременно с «Манъё.сю:».

Еще ученый XVIII в. Исидзука Тацумаро обратил внимание на то, что не все омонимичные, казалось бы, знаки манъё.ганы применялись в текстах VIII в. для написания слогов, которые впоследствии стали звучать одинаково. Оказалось, что для 21-го слога есть две серии знаков. В каждом слове с одним из этих слогов применялся любой из имевшихся знаков, но только одной серии.

Работа Исидзука оставалась неопубликованной. На нее обратили внимание лишь после появления работ Хасимото Син-кити, который вскрыл и причину указанного явления — разное произношение 21 пары слогов, зависящее от разных гласных ДЯЯ [см. 31]. После этого восьмигласие ДЯЯ было широко признано и использовано для этимологии и исторической грамматики.

Лексика и словообразование

§ 11. О родственных корнях

Корни ДЯЯ большей частью не являются изолированными, а входят в группы близких по звучанию и значению комплексов. Так, isi ‘камень’, isо ‘каменистый берег’, isа-gо ‘песок’ [где -gо ( = kö) ‘мелкий пpeдмeт’ < Ao ‘ребенок’] не случайно имеют две общие фонемы и сходную:семантику.

Мi (срединная форма глагола mi-ru ‘видеть’) и тё/та-*глaз’ тоже близки.

Названия шести чисел образуют пары с разными гласными:

рitö ‘один’ mi ‘три’ jö ‘четыре’ рutа ‘два’ mu ‘шесть’ Jа ‘восемь’

Слово, обозначающее удвоенное число, образуется путем замены i на u, ö на а.

Общеизвестна пара ачi ‘старший брат’ — аnе ‘старшая сестра’.

Использование разных гласных для различения двух близких слов присуще маньчжурскому языку: аma ‘отец’ — еmе ‘мать’ ( ~ ДЯ ото ‘мать’); hаhа ‘мужчина’ — hеhе ‘женщина’ ( ~ Я kаkа ‘баба’) и т. п. Использование приема перегласовки как средства словообразования в алтайских языках отличается регулярностью и распространяется также и на часть заимствованной лексики.

Но в ЯЯ такой регулярности нет. Один и тот же способ различения крайне редко повторяется дважды, и то только в том случае, если семантические различия в обеих парах слов совершенно аналогичны (как в числительных). Отсутствие регулярности, объясняемое индивидуальным, не повторяющимся более смысловым различием между корнями, не позволяет считать звук, один или два раза различающий корни, словообразующим формантом. Так, mi ‘три’ и mu ‘шесть’ мы не можем расчленить на корень *m- и форманты -i и -u. Перед нами два родственных корня (mi и mu), т. е. нечленимые морфологически морфемы, близкие по звучанию и значению, но не восходящие к общему предку. Иначе говоря, у нас нет оснований предполагать, что в идентичных фонетических позициях из общего корня могли бы развиться два чем-то различающихся корня. Значит, в таких случаях мы имеем дело не с суффиксацией, а с корнеобразованием. Даже в mё и mi нельзя обнаружить внутреннюю флексию.

Морияма Такэси в статье «О соответствии ö—u как реликтовом явлении в древнюю эпоху. Опыт исследования дифференциации значений», отмечая, что в ряде случаев по-разному огласованные слова семантически близки, сопоставляет в этом плане и такие слова, как mё ‘глаз’, mi-ru ‘видеть’ и mör-u ‘нянчить.’ (т. е. ‘присматривать’); mаге ‘толпа’, ‘стая’ и mörö ‘все’ [см. 36, 6—7]. Общим для последней пары является значение «группа одушевленных однородных предметов» [ ~ кор. мурu ‘толпа’, ‘стая’, ‘рой’, кирг. мурвл ‘обилие’, нан. мa:poн ‘косяк (рыбы)’]. К последним в качестве РК я причисляю и möri ‘роща’ (как «группа неодушевленных однородных предметов»). В хантыйском слове мерu, имеющем значения ‘тол па’, ‘стая’, ‘табун’, ‘рощица’, общим является семантический ком-понент «скопление однородных предметов». Видимо, в прото-японском и протокорейском языках этот корень расщепился посредством перегласовки (кор. морэ ‘песок’). Для ДЯЯ такой способ был неизбежен, так как конечнослоговые согласные в нем отпадали. Следовательно, нужны были иные средства для дифференциации корнеслов.

Перегласовка использовалась и для образования многих: глагольных РК:

kazu ‘число’ : kazop-ë ‘считать’;
kok-u ‘молотить’, ‘теребить’ : kak-u ‘скрести’;
kik-u ‘слушать’ : kag-u ‘обонять’;
mor-u ‘капать’, ‘накладывать’ : mаr-u ‘испражняться’;
mëgur-u ‘обходить кругом’ : mag-e’/mag-u-ru ‘сгибать’;
nap-u ‘вить’ : napa ‘веревка’ : nape’ ‘росток’, ‘рассада’;
tir-u ‘осыпаться’ (о листьях), ‘падать’ (о снеге) ( — кор. mmэр-эдu- ‘опадать’, ‘осыпаться’, эвенк. торока- ‘пылить’), tiri ‘пыль (крупная)’ ( ~ индонез. tjirit ‘навоз’, ‘грязь’, ‘мусор’, коми чup[й-\ ‘крупяной снег’) : tur-u ‘вешать’, ‘подвешивать’, ‘удить’ (- ~ индонез. turun ‘спускаться’, ‘падать’), turi ‘удочка’ (—монг. tuiu ‘столб’), turugi ‘меч’ [—маньчж, mуpу ‘ремень, на который подвешивается меч’, горно-алт. mу-лунг ‘коса’ (волосы), индонез. tuli-tuli ‘шнур (для привязывания ножен криса к поясу)’, эвенк. mуmэ-кэн ‘меч’ : tare/tar-u-ru ‘свешиваться’, ‘капать’ [ — кор. tai- ‘вешать’ < cр.-кор. tэl-(SМ, 97), тюрк. tara- ‘расчесывать’, ‘рассеивать’, tarï- ‘сеять’]. Общий семантический компонент у всех глаголов типа tVr-«падать (свешиваться) сверху вниз».

РК образовались путем замены не только гласных, но и согласных:

pit- ‘мокнуть’ (в чем-либо), ‘заливаться’ : pidi ‘грязь’ ( —хак. niде- ‘пачкать’, ‘грязнить’, монгор. рudаō ‘грязный’);
kata- ‘твердый’ : kadi ‘кузнец’;
kapa ‘кожа’ : kapi ‘ракушка’ : kabi ‘колос’;
kaji ‘весло’ : kadi ‘руль’ (—нан. кудэ ‘руль’, таг. gaоd ‘гребля’).

Однако встречаются и РК, различающиеся двумя звуками: na ‘овощи’, ‘зелень’ : nаmа- ‘свежий’, ‘сырой’, ‘недозрелый’ : nape’ ‘росток’ ( —монг. nа-böi ‘листва’).

Сопоставим такого рода материально близкие пары РК двух, языков:

nа	‘овощи’	— кор. наль-	‘сырой’
nаmа-	‘сырой’	— кор. намуль	‘овощи’

Можно было бы ожидать, что слова, имеющие больше одинаковых фонем, будут ближе и по значению. Но в данном случае фонетически ближе слова, расположенные в горизонтальных рядах, а семантически — по диагонали. Думается все же, что в глубокой древности слова, более близкие фонетически, были ближе и по значению. Затем в одном из языков значения пары слов видоизменились — они обменялись одним из семантических компонентов. Это явление распространено довольно широко. Несовпадение значений затрудняет нахождение соответствий в других языках. Но поскольку такие два РК различаются между собой не особой морфемой, а фонемой (как минимум — одной), за которой не закреплено какое-либо собственное, пусть даже служебное, значение, эта фонема, участвуя в выражении лексического значения, обозначает и тот семантический дифференциальный признак, которым данный корень отличается от родственных.

Остальные дифференциальные признаки могут совпадать у нескольких РК. Так, в словах звукового типа kVgV прослеживается общее значение кривизны, сгибания:

kаgi ‘крюк’, ‘ключ’: kаgаm-u ‘гнуться’, ‘сгибаться’ ( ~ индонез. kаkï ‘нога’, мар. кагыр ‘кривой’, чув. какāр ‘крюк’, ‘клюка’, кирг. кагыл- ‘вбиваться’, ‘вколачиваться’);

kög-u ‘грести’ (нагибаясь) [—индонез. kоkоl ‘сгибаться’, ‘наклоняться’, kоkоt ‘изогнутый’, ‘крюк’, якут, кого ‘крюк’ (деревянный), тур. kök ‘корень’];

kugi ‘гвоздь’, ‘костыль’:kuguse ‘горбун’:kukur-и ‘нырять’ ( —удм. кук ‘нога’, ‘лапа’, ‘ножка’, кокырес ‘согнутый’, чув. кукāр-какар ‘искривленный’).

Если признать семантическую близость приведенных слов, то и внутренняя форма слов ktikïjkuku- ‘стебель’ (—индонез. kuku ‘ноготь’, ‘коготь’, ‘копыто’) и kukuрi ‘лебедь’ ( — тюрк. qivлi) также окажется обладающей семантическим компонентом сгибаемости. И в этих близких корнях мы наблюдаем обмен семантическими дифференциальными признаками, различающими их: фонетически слово ДЯЯ может быть ближе к одному, а семантически — к другому слову. Так, kökörö ‘сердце’ —тюрк. kökйz ‘грудь’ (ног. коькирек) и köffйl ‘сердце’, ‘желание’, ‘чувство’.

Разные группы РК не разобщены между собой, а связаны (частью фонем и одним-двумя компонентами значения). Так, значение слова kubi ‘шея’ может быть разложено на следующие семантические компоненты: 1) цилиндрический [полый] предмет, 2) нечто, сужающееся к середине, 3) нечто, могущее сгибаться (ср. тип kVgЧ): tе-kubi ‘запястье’, аsi-kubi ‘лодыжка’, kubisu/kibisu ‘пятка’, kubir-u ‘сжимать, перехватывая посередине’ (—тур. kubur ‘длинный сосуд в форме цилиндра’, ‘длинный и тонкий, как труба’, индонез. kеbuk ‘полая деревянная или бамбуковая трубка’, коми гум ‘полый стебель растения’, ‘все, похожее на полый цилиндр’). Ср. в осетинском:

«.k’u-.bаl ‘шея’, ‘голова’, k’sеbiï.t ‘затылок’ (относится к группе слов звукового типа kbl, обозначающих круглое)» [43].

Слово kubi имеет РК — kudа ‘трубка’ [ ~ кор. кульmmуtс ‘(дымовая) труба’, маньчж. гулдурu ‘труба’ (закрытый желоб), тюрк. qudu-{ ‘колодец (цилиндрический)’, коми куд ‘лукошко’, удз kulа ‘труба’, индонез. kuduk ‘затылок’, яв. gundаn ‘горло’]. Праформой kudа была *gulda (в языке удэ сохраняется -/-, а в ДЯЯ - -d-).

И kudа имеет общий с kubi семантический компонент — «цилиндрический предмет». Но есть и новый оттенок — «направление вниз» (см. тюрк. qudщ ‘колодец’), о чем свидетельствуют РК kudа-r-u ‘опускаться вниз’, kudirа ‘кит’, kudtt ‘отбросы’, ‘отходы’, kudаk-u ‘толочь’, ‘измельчать’ [ ~ тув. кудурук ‘хвост’, ‘охвостье’ (остатки от обработки зерна), удм ~ кыд ‘отруби’, ‘шелуха’, индонез. kudung ‘об(от)резанный\ ‘искалеченный’ (ср. слав, куц-ый, осет. k’udur(on) ‘чурбан’. k’udi ‘хвост’)].

На сродство корней ДЯЯ впервые обратил внимание проф. Андо: Масацугу, который считал близкими корни слов tото ‘вместе’, tотu ‘богатеть’, tomu(ru) ‘останавливать’, tamu(ru) ‘собирать’, ‘копить’, tumu ‘складывать’. Подобных групп он привел четыре, отметив при этом, что в ЯЯ их можно подобрать очень много [см. 29, 226]. Но Андо: вовсе не считал» будто каждая группа приведенных им слов имеет один общий корень [ср. 35, 440], состоящий из одних согласных. Для приведенных выше слов он дал формулу «t + гласный + m» [29. 226], т.е. включал гласный в корень. Это формула звукового типа (по терминологии В. И. Абаева), наделенного рядом общих семантических компонентов.

Правильность подобных сближений можно в ряде случаев доказать наличием в других языках корней, материально близких обоим японским РК. Если же двум РК противсстоит одно слово, имеющее значение обоих японских РК, значит, можно предположить расщепление протояпонского корня на два РК или конвергенцию двух РК в один корень, имевшую м есто в прошлом в языке, с которым производится сравнение. Таким образом, вопрос о корнеобразовании в ПЯЯ и вопрос о лексических параллелях в других языках оказываются тесно связанными. Так, u^лmi ‘море’ и u^xmi ‘гной’ можно считать РК при учете эским. uма- ‘море’, ‘содержимое вместилища’, ‘гной’; kар- ‘менять’ > ‘покупать’ и kарi ‘ракушка’ имеют общий семантический компонент «хватать» ( ~ тюрк. qар- ‘хватать’, ‘похищать’, таг. kарit ‘держание’, ‘схватывание’, рус. хаn-аmь)^ Но и корень kарi ‘ракушка’- ~ тат. кабыр-шк ‘ракушка’, таг.. kаbibi ‘съедобный моллюск’, индонез. kераh ‘моллюск’, ‘двустворчатая раковина’. Сравнивая эти РК, надо учитывать и этнографические моменты: использование раковинных денег на

многих островах Тихого океана и характер первобытной торговли, при которой «покупающий» сам брал то, что ему нужно.

Сравнение лексики ДЯЯ с корнями других языков, контакты носителей которых с предками японцев представляются исторически и географически вполне вероятными, позволяет сделать вывод, что лексика ДЯЯ имеет много общего с лексикой полисиллабических агглютинативных языков соседних народов Восточной Азии. Некоторая (меньшая) часть этих общих корней представлена и в индоевропейских языках, в том числе и в русском.

§ 12. Словообразование

В ДЯЯ обнаруживается уже довольно большое количество сложных и производных слов (о родственных корнях см. § 11). Имена имели очень мало аффиксов (об аффиксах см. § 16). В сложных именах с атрибутивной связью:сточняющий компонент всегда предшествует уточняемому: kаjа-по ‘тростниковое поле’, kаmi-ре ‘верховье’, ‘верхняя часть’, suwе-рitö ‘гончар’ (suwе ‘керамика’), sе-nаkа ‘спина’ (sе ‘спина’, nаkа ‘середина’). В качестве первого компонента сложного имени часто выступает адъективный корень: nikо-dе ‘мягкие руки’, niрi-mиго ‘новый дом’, tаkа-kï ‘укрепление на высоком месте’, sаninurТгсö opopasl-/rö uрё-ju (М, 1742) ‘с большого моста, окрашенного [в] красный [цвет]’ (см. также § 18).

Существует несколько фонетических примет сложных слов, отличающих их от словосочетаний, не связанных посредством формантов:

1) озвончение начального глухого уточняемого компонента (имеет место только при отсутствии другого звонкого в этом компоненте): tаkа-dönö ‘высокие палаты’, nаni-götö ‘какое дело’, sаsа-bа ‘листья (ра) низкорослого бамбука’, рi-ziri ‘правитель’, ‘мудрец’ (букв, ‘солнце знающий’);

2) чередование -ё (в именном корнеслове) с -а- (в исходе первого компонента сложного слова): mё ‘глаз’, но mаdо ‘окно’ (tо ‘дверь’); sаkё ‘рисовая водка’, но sаkаduki ‘чара’; раnе ‘лодка’ (e < *ë), но рunаkо ‘корабельщик’; uрё ‘верх’, но uраni ‘верхний груз’ (добавочный вьюк лошади); kаgё ‘тень’, ‘отраженный свет’, но kаgаjаku ‘сиять’ (jаku ‘гореть’); kаzе ‘ветер’, но kаzаmаturi ‘моление богу ветра’; tе ‘рука’, но tа-dunа ‘поводья’ (tunа ‘веревка’); иге ‘верхушка дерева’, но urаbа ‘листья на верхушке’; köwе ‘голос’ (формы на kсwа-появляются лишь в начале эпохи Хэйан). Чередования -bе с -bа-, -sе с -sа-, -jе с -jа, -dе с -dа- обнаружить не vдалось [см. 30, 37-42];

3) чередование -ï (в составе отдельного корнеслова) с -ō-или -к- (в исходе первого компонента сложного слова): kl ‘дерево’, но kökё ‘вид мха’ (букв, ‘дерева волосы’); kаtni ‘бог’, но kа-mаnusi ‘настоятель’ (букв, ‘богохозяин’), kаmumisо ‘божественное одеяние’ {тi—префикс, см. § 16); tukï ‘луна’, но tu-kujо ‘лунная ночь’; umisаti ‘морская добыча’, но sаtubitö ‘охотник’: kuri ( < *kurï) ‘каштан’, но kurusu ‘каштановая роща’;

4) в сложном слове уже не действуют правила сингармонизма. В отличие от неодносложного простого слова, где не могли употребляться о и ö, е и ë\ е и е, ё и ё, в сложных словах такие «несовместимые» гласные встречались беспрепятственно даже в соседних слогах: wоtö-kо ‘мужчина’, nöbо-по ‘верхнее поле’, nikо-jökа-ni ‘улыбаясь’ и т. п. Это дает возможность отличить в ряде случаев простое слово от производного и сложного. Такие слова, как kökörö, tökörö. огла-сованы одинаково, как простые, что не подтверждает гипотезы о наличии в этих словах древнего непродуктивного суффикса -rö. Форма mёd-е ‘любя’ указывает на наличие морфологической границы между корнем с исходом на согласный и флексией -е ( < *-ë). Разная огласовка компонентов многих сложных слов свидетельствует о сравнительно позднем (лишь в ДЯЯ) их образовании;

5) если первый компонент сложного слова заканчивался, а второй начинался на гласный, один из этих двух гласных выпадал: kаnuti ( < C.kane ‘металл’ + uti ‘битье’) ‘кузнец’, tökiра (М, 805) ‘вечные cкaлы’ > ’вeчный’ «tökö ‘вечный’+ ‘скалы’), kunuti (М, 797) ‘внутри страны’ (Кkшii ‘страна’ + uti ‘внутри’), раjаmаdukарl (К, 306) ‘гонец’ ( < paja- ‘быстрый’+ uma ‘лошадь’ Л-tukарï ‘посланец’), kаrерi (К, 335) ‘подсушенный вареный рис’ ( < kare ‘засыхая’4-iрi ‘вареный рис’), tаkаma (К, 182) ‘высокое небо’ «tаkа ‘высокий’4-аma ‘небо’), könurе (М, 827) ‘вершина дерева’ ( < kö-nö-ure), utаgё (J, 117) ‘попойка’ ( < uti-agë ‘рукоплескания [во время попойки]’) и др. Таким путем образовались и некоторые служебные слова: nаri (связ-кa) < -я/ (суффикс дательного пaдeжa) + ari (‘быть’);

6) компоненты сложного слова не могли быть разделены даже минимальной паузой. Это подтверждается на материале поэтических произведений, где неоформленная часть сложного слова не может составлять отдельного стиха, слово не может начинаться в одном стихе и заканчиваться в следующем.

Иногда сложное слово характеризуется несколькими признаками одновременно. Казалось бы, одним из главных признаков сложного слова в отличие от словосочетания должно быть отсутствие у первого компонента падежного суффикса. Однако есть примеры лексикализовавшихся именных словосочетаний, содержащих суффикс родительного падежа -по, а также устаревшие к VIII в. -nа и -tn (см. §§ 25 и 26).

О слиянии оформленного определительного словосочетания в одно слово можно судить по наличию в нем перечисленных выше фонетических признаков, имеющих место лишь при едином значении комплекса: mа-tu-gё ‘ресницы’ (букв, ‘глаз волосы’), kö-nö-kurе (М, 4053) ‘полумрак в чаще’ (букв, ‘деревьев сумерки’).

При стечении гласных мог выпадать либо первый, либо второй. Так, wаgа iре ‘мой дом’ давал wаgаре (М, 816 и 837) либо wаglре (М, 841). Устранение зияния посредством выпадения одного из гласных возможно лишь при отсутствии ощутимой паузы между определением и определяемым (что вообще характерно для ЯЯ): wаgiто ‘моя милая’ и т. д.

Иногда в сложном слове сохраняются древние фонетические признаки одного из корней, исчезнувшие у него при употреблении в качестве отдельного слова. Так, древнее i находим в kitаsi/kаtаsiро ‘твердая соль’, jōkösimа/jökösаma ‘кренящееся на бок’, ‘кривда’, sаkаsimа/sаkаsаma ‘наоборот’, аkаrа-simаkаzе ‘шквал’ (но аkаrаsаmа-ni ‘внезапно’), kаkusimа-nij kаkusаmа-ni ‘таким образом’, kötösimа/kötōsаma ‘иначе’.

Некоторые сложные слова были в то время уже устаревшими. Так, название кустарника семейства бобовых со вздутыми плодами красного цвета аkа-kаgаti (К, 103) Ясумаро считал устаревшим и пояснял как imа-nö ророduki ‘нынешний пузырник’ (ср. роро ‘щеки’ и аduki ‘красная фасоль’).

В Аdutnа ‘Восток’ можно выделить лишь ma ‘промежуток’, ‘место’ ( ~ протоурал. ma ‘земля’, эским. ма ‘обширное пространство’). Аdu- же на японской почве не этимологизируется (ср. эст. idu ‘восток’). Если adu- < idu ‘восходить’ (ср. Idu— название полуострова на востоке Японии), то аduma означает ‘место, [где] восходит’.

Сложное слово могло состоять из трех и большего числа корней: mаmа-аni-wоtö (К, 123) ‘неединоутробные старшие [и] младшие братья’, оро-gё-tu-рimе (К Ш, 84) ‘великая богиня еды’ (kё ‘еда’), ki-sаri-тоti (К, 160) ‘приносящий еду для покойников’ (ki ‘приходя’, sаri ‘уходя’, тоti ‘имеющий’), mа-nаsi-kаtu-ma (К, 193) ‘прочный остов [лодки, плетенный из побегов бамбука] без прозоров’ и др.

Не для всех свойств сложных слов найдены объяснения. Так, отрицательное прилагательное nаsi ‘нет’, ‘не имеется’ в сложном слове выступает в заключительной форме (а не в определительной, как в словосочетаниях, и не в виде адъективного корня, как другие прилагательные): mï-nаsi-gо ‘сирота’ (букв, ‘тела-без-ребенок’), mi-nаsi-gара (М, 2007) ‘река без воды’, jаmu töki nаsi-ni (М, 915) ‘без перерыва’. Эта особенность nаsi сохраняется и в НЯЯ: kаnе-nаsi-ni ‘без денег’.

Иногда начальный глухой второго компонента не озвончается: роtа-kuрi ‘тлеющая головешка’, tō-kаma ‘острый серп’ и др.

В ряде сложных слов первый компонент усекается на один — последний — слог: tögаri ‘соколиная охота’ (tö < töri ‘птица’), аbumi ‘стремена’ «аsi-рumi букв. ‘ного-топтание’). Особенно часто усекается -du в midu ‘вода’: mitubо ‘пузыри на воде’, ‘пена’, miduku ‘мокнуть в воде’, miwэ ‘фарватер’ (букв, ‘воды хвост’), idumi ‘источник’ (букв, ‘выходящая вода’, глагол в заключительной форме, ср. выше Аdumа).

Не во всех сложных словах происходит выпадение одного из гласных, оказавшихся рядом. В прозаических текстах, даже записанных силлабически, мы не можем установить, происходило ли устранение зияния или нет: mе-usi ‘корова’ (mе ‘сам-ка’), тоtе-аsоbi-mönö ‘игрушка’ (аsоbi ‘игра’), kаzаriuma ‘украшенная лошадь’, kараоtö ‘шум реки’, ороиml-ni (М, 1089 и 2741) ‘в огромном море’ (стих из пяти слогов — значит, оба находящихся рядом гласных могли сохраняться).

Об образовании слов путем редупликации (полной или частичной) см. § 14.

В ДЯЯ встречаются сложные глаголы следующего состава:

1) субстантивный корень-(-простой глагол: sirizöku ‘отступать’ (siri ‘зад’), mеараsu-ru ‘сватать’ (девушку) (араsu-ru ‘сводить’), kотu ‘рожать детей’ (um-u ‘рожать’);

2) соединительная основа глагола 4-простой или производный глагол: kаrisöku ‘выкосить’, miоkuru ‘смотреть в даль’, ‘провожать глазами’ и т. п.

Наконец, в ДЯЯ в фонетически единое цеiое иногда сливаются косвенное дополнение и глагол-сказуемое: Аsаgīгlgö-товl kаrigаnе sö nаku (М, 3665) ‘[В] утреннем тумане прячась, гуси кричат’; simаgаkurеnuru (М, 3692) ‘укрылся [на] острове’ [на наличие сложного слова указывает озвончение начального глухого k- второго (и третьего) компонента]. Есть и случаи слияния дополнения с определяющим его сказуемым определительного предложения: wаgiтоkо-gа tökiаrарigörö-mö... (М, 3666) ‘одежду, выстиранную любимой...’; kё-по ni-kотönö (К, 193) ‘существа с волосами мягкими’. Такие сложения не давали даже окказионального слова и имели не лексическое, а скорее синтаксическое происхождение; поэтому проф. Е. М. Колпакчи интерпретировала их как случаи «частичной инкорпорации» [см. 59, 39]. Правда, в ДЯЯ в отличие от языков, где инкорпорация является несравненно более частым приемом образования единиц, больших, чем слово, в подобных случаях мы не находим сокращения фонемного состава сливающихся слов (нет лишь формантов, указывающих на синтаксическую позицию каждого компонента данного новообразования, поскольку они перестают в таких случаях быть самостоятельными членами предложения). Немногочисленные примеры такого рода типологически не характерны для ЯЯ.

§ 13. Табу

Определенное влияние на обновление лексики ДЯЯ оказывало распространенное в той или иной степени у всех народов табу на слова, особенно связанные с охотой и рыболовством. Запрещение употреблять названия промысловых животных, птиц и рыб было связано с убеждением первобытных людей, что животные понимают человеческий язык и сами умеют говорить [см. 49]. Вместо запрещенных наименований употреблялись так называемые подставные слова (по-японски imi-kötдbа). Табу распространялось и на названия орудий лова, самих охотников и рыболовов.

Так, в «Кодзики» дичь называется kё-nö аrаmönö, kё-nö nikотönö (К, 193) ‘существа с волосами грубыми, существа с волосами мягкими’. Отсюда и слово для животных вообще — kёdаmönö/ kёmönö букв. ‘волосатое существо’. Рыба называлась раtа-nö рirömönö, раtа-nö sаmönö (К, 193) ‘существа с плавниками широкими, существа с плавниками узкими’, хотя в быту фигурируют и слова nа ‘рыба’, Iwо/uwо ‘рыба’. Думается, что название для птиц töri значило букв. ‘добыча’ [от глагола töru ‘брать’, который применялся, когда речь шла об охоте ( ~ тюрк. tоrсï ‘птицелов’)].

Орудия лова назывались просто sаtl ‘удача’: umisаti ‘морская удача’, т. е. ‘удочка’, jаmаsаti ‘лесная удача’, т. е. ‘орудие охоты’.

Если сопоставить tиri-bаri (К, 193) ‘удочный крючок’ с корнем ti, который применялся, когда этот крючок проклинали (чтобы на него другой ничего не мог поймать), то обнаружим, что бранное слово ti ( ~ тюрк. tik ‘шить’, ‘втыкать’, индонез. tikаm ‘укол’) было табуированным, а обычное tиri-bаri ( ~ и.-е. *bhar- > pyc. бор, борода) является подставным.

Сам охотник назван jаmаsаti-рikо (К III, 134) букв. ‘лесной удачи муж’, а рыболов — umi-sаti-рikо (там же) ‘морской удачи муж’. Не исключено, что и другое название рыболовов — аma (этимологически ‘плетельщик’) является по происхождению подставным.

Охота на птиц названа в «Кодзики» tоri-nö аsоbi (К, 164) букв. ‘птичье развлечение’.

Безусловно, подставным является название для волка и большой змеи оро-kаmï (J, 156) букв. ‘великий бог’ или mа-kаmï (там же) ‘настоящий бог’. Такие слова заменяли запретные, которые не сохранились. Древнейшие запретные слова «отпугивают названное существо, иногда его оскорбляют и сердят» [49, 3], поэтому подобные слова заменялись.

Доказательством того, что приведенные слова являются подставными, а не обычными названиями промысловых животных, является и то, что они записаны в тексте «Кодзики» по слогам, что неукоснительно делается во всех случаях, когда речь идет о каких-либо магических действиях. Вера в магическую:силу слова была очень сильна в древней Японии. В мифах животные наделены даром речи.

Животных семейства кошачьих в древней Японии не было. С тиграми японцы были знакомы только по рисункам и по рассказам очевидцев, побывавших в Корее. Но шкуры тигров уже ввозились, и слово tоrа (М, 199 и 3833) было заимствовано: Каrаkuni-nö tоrа tö iрu kаmï-wо... (М, 3885) ‘Бога, называемого тигром страны Кореи...’ [ср. тюрк. tо ~ trа- ‘резать (рвать?) на куски’]. О кошках nе-kо упоминаний мало. Возможно, nе ( < C.nia?) — звукоподражательный корень.

Японский медведь — kuma — черный с белым пятном на шее (РК — kurа- ‘темный’, kuто ‘туча’). Kumа ~ кор. ком, эвенк. ломоты. Тем не менее kuma могло быть подставным словом. В сложных словах на первом месте kumа- означал ‘огромный’: jарirö kumаwачi ‘огромный крокодил в восемь саженей’, ku-mаkаsi ‘огромный дуб’.

Лисица в фольклоре Дальнего Востока занимает большое место. Название ее во многих языках табуируется. ДЯ kitunеj Āutunе, возможно, < ki-ku- (‘желтый’)-Wи+wяe ( ~ халха унэг).

Подставным является слово nе-zumi ‘мышь’ (букв, ‘[в] корнях живущая’). «Две мыши» (белая и черная) символизируют день и ночь, бег времени (см. J, 559).

Наименование кур niра-tu-töri (К, 129) ‘домашняя (дворовая) птица’ также выглядит описательно. Звукоподражательное kаkе (М, 2800) ‘петух’ [ср. kаkе-mаku (М, 813) ‘то, что [яj скажу’] впоследствии было вытеснено словом wо-dоri букв. ‘самец-птица’. Не было ли и это результатом языкового табу, но уже не охотничьего, а домашнего, к которому относят запреты на названия и мыши, и даже волка?

Часто табуируются также названия ножа, меча. Каtаnа ‘нож’ обычно возводят к kаtа ‘сторона’ + nа (ср. nаg-u ‘косить’), т. е. противопоставляют обоюдоострому. Но эвенк., нег. кото ‘нож’, кхмер, kаt ‘резать’, таг. kаtау ‘бойня’, ‘убой’ (скота), kаtаd ‘кусок’, ‘обрезок’ говорят о том, что и первый корень связан со значением «резать», а возможно, и «твердый». Тurugi ‘меч’ выглядит подставным, происходящим от tur-u ‘висеть’ («у якутских охотников на Вилюе нож [называется] mу рус» [49, 124]); tаti ‘меч’ (букв, ‘режущее’) в «Кодзики» иногда заменяется на ml-раkаsi ‘носимое у пояса’ (ср. НЯ wаki-zаsi ‘кинжал’, букв. ‘[на] боку воткнутое’).

Значения слов, подвергающихся табу, нередко совпадают в разных языках, по крайней мере частично. Гораздо меньше совпадений в подставных словах. Но есть и они.

В якутском слова «седло» и «вьюк» заменяются подставным хара ‘черное’ [см. 49, 128]. Можно предположить, что и в

ДЯЯ kura ‘седло’ < kигa ‘темный’, тем более что и запретное якутское слово бi«гыp ~ -ДЯ ni ‘груз’, ‘вьюк’, nör-u ‘садиться (верхом, на лодку и т. п.)’.

Такие запреты относятся к возникшим позже охотничьих дорожным табу. Недаром само mi-ti ‘дорога’ включило в себя префикс вежливости mi- (в ti-mata ‘дорог развилка’ он отсутствует).

Е. М. Колпакчи обратила внимание на то, что многочисленные имена богов в «Кодзики» по сути не являются собственными именами, а говорят о том, что делают эти боги. В имя богини солнца само pi ‘солнце’ не входит: Ama-terasu букв. ‘Небоосвещающая’ ( ~ индонез. awang ‘небо’, terang ‘дневной свет’, эвенк. mыргал- ‘светать’). Если же ter-as-u есть вежливая форма от ter-u ‘освещать’, то Amaterasu будет значить ‘[B]небе^Lcияющая’.

Само название запрета в ДЯЯ imi соответствует якутскому запретному слову iмimар ‘выминать шкуру’ [см. 49. 130].

Табуироваться может и счет. И действительно, мы видим, что никак нельзя верить числам, называемым в мифах. Обычно называлось число, которое считалось счастливым. Так, магическое действие совершалось трижды [например, три раза (mi-tabi) взмахивали волшебным платком, чтобы избавиться от змей или ос]. Неоднократно у богов рождается по трое детей (миф об Аматэрасу, Сусаново, Тукуёми и др.). Охотник трижды просит брата-рыбака обменяться орудиями лова. Три года охотник живет в подводном царстве.

Еще чаще применялось число «восемь», которое в глубокой древности было, видимо, предельным, хотя в языке мифов есть уже и слова то/по ‘сто’ и ti ‘тысяча’. Но точно считались лишь дети богов, их имена и поколения; в других случаях предпочитались числа «три» и «восемь». Так, небесные боги шлют посланца утихомирить земных, три года он не возвращается; тогда посылают второго, через восемь лет — третьего. Jаsimаguni (К, 129) букв. ‘страна восьми островов’ в действительности значит ‘островная страна’ или ‘страна множества островов’. При погребальном обряде происходили гульбища: pi jaka jo jаjо (К, 160) ‘дней — восемь дней, ночей — восемь ночей’, что комментатор поясняет обычно как ‘несколько дней и ночей’. В песне Сусаново говорится:

Jаkшпо tаtu	Восемь облаков встает,
Iduто jареgаki	Восемь рядов оград Идумо.

Но поскольку система счета уже создалась и без нее трудно было обойтись, слушателям мифа могло показаться, что восемь это не так уж много. В ряде случаев это число было увеличено: у земного бога Опокунинуси было 80 братьев (jaso), детей—momo jaso’180’. Имя Уatipokö-nö kamï означает ‘бог 8000 пик’. На небесный совет собирается jароjörоdu-nö kаmï (К, 154) ‘8 000000 богов’, если считать, что jörödu ( ~ кор. ёрэm ‘большое число’) означало ‘10000’, а не множество вообще.

Какое-то время, но также в глубокой древности, предельным числом было, по-видимому, тото ‘сто’. Некоторым подтверждением этого может служить и редуплицированный характер этого слова, и то, что при счете сотен применяется не тото, а ро (см. выше), как и при счете десятков не töwо ‘десять’, а sо. Нередко тото ‘сто’ применялось в значении множества вообще: тотоtоri-nö tukuwеsirö-nö mönö (К, 188 и 196) ‘приданое на столиках, поднять которые [в состоянии лишь] 100 [человек]’; тото tаrаzu jаsо kumаdе-ni (К, 170) ‘на дороге [с числом] поворотов 80, меньшим, чем 100’ ( = ‘нa длинной дороге к вечности’).

Мото tаrаzu букв. ‘не хватая [до] ста’ превратилось в постоянный эпитет к jаsо ‘80’, а также (по одинаковому первому слогу) и к jаmаdа-nö miti ‘горной дороге’. Мото tаrаzu в «Maнъë:cю:» ставится и перед i[so\ ‘50 , а также перед другими словами, начинающимися на i-\ ikаdа ‘плот’, ituki ‘священное дерево’ [Мото tаrаzu itukl-gа jеdа-ni... (М, 3223) ‘На многочисленных ветвях священного дерева...’].

Всего в «Maнъë:cю:» насчитывается 29 сложных слов с тото в значении ‘много’ в качестве первого компонента: то-тоkusа-nö kötö (М, 1456) ‘разнообразные (всевозможные) слова’; тото-ni ti-ni pitö-ра iрu-tömö (М, 3059) ‘хотя люди говорят по-всякому (букв, на сто, на тысячу ладов)’, тото-titаbi (М, 774) ‘10000Э (или 100, 1000) раз’=’много раз’.

В мифах сравнительно новых, где прощупывается историческая подоплека, появляется и новое предельное число ti ‘тысяча’. Охотник делает рыбаку iрораri (К, 193) ‘500 крючков’ вместо утерянного одного, затем tiраri ‘тысячу крючков’; tiрirönара (К, 170) ‘веревка в 1000 саженей’; силач приносит iроbikiisi (К, 123) ‘камень [, такой тяжелый, что его должны были бы] тащить 500 [человек]’. В «Манъё:сю:» есть девять слов, начинающихся на ti в значении ‘много’: tiрunе (М, 1067) ‘много судов’ и др.

Довольно поздно в языках появляется абстрактное слово «число». В первой части «Кодзики» его еще нет: А-tö imаsi-tö tömögаrа-nö ороki-sukuпаki-wо kurаbёtеmu (К, 114) ‘Давай сравним, чьих сородичей больше: моич или твоих’ (букв. ‘Я-и ты-и сородичей много-мало сравним-ка’). Вместо абстрактного слова kаzu ‘число’ употреблено сложное слово, состоящее из антонимичных прилагательных. Сам процесс счета в мифах не находит отражения. Это дает нам право предположить, что на ранних этапах развития ДЯЯ счет был запретным делом (ср. в русском Цыnлят по осени счumаюm — по суеверным представлениям, подсчет только что вылупившихся цыплят до добра не доведет).

«Нечистым» (kеgаrе ‘скверна’) считалось все связанное с пролитием крови (отсюда kеgа ‘рана’), в том числе менструации, роды и смерть. Роженица строила себе клетушку, обмазанную глиной (ubu-jа ‘родильный дом’ ~ тюрк. ubut ‘стыд’, uщu ‘рожать’ — РК), верх которой украшался перьями баклана < и), птицы, которая легко ловит рыбу и легко ее отрыгивает. Это должно было способствовать легким родам. Видимо, древние японцы чувствовали связь между словами u ‘баклан’ и и ‘получать’, ‘мочь’ ( ~ тюрк. u ‘мочь’), um-ti ‘рожать’.

Для покойника строили то-jа ‘похоронный дом’. Подставными словами для sinu-ru ‘умирать’ было usu-ru ‘исчезать’, kаmuаgаr-u (К, 213) букв. ‘боговозноситься’ (применялось только в речи о вождях). Впоследствии такого рода подставные слова начинают считаться более вежливыми.

Эхо называлось jаmа-Ыkо (М, 3680) букв. ‘горный принц’, а впоследствии kо-dаmа букв. ‘дух дерева’.

При указании на число богов употреблялось счетное слово раsirа букв. ‘столб’, что также связано с поклонением силам природы, в частности лесу. Однако, как отмечает Зеленин, первобытному человеку было чуждо представление о едином духе-хозяине всех гор, всех рек и т. п. [см. 49, 119]. Каждая гора, река, каждое озеро имеют своего духа-хозяина (см. рус. Медной горu хозяйка). Вот чем объясняется такое богатство японского пантеона. Земной бог Орэkuninиsi-nö kаmï(‘Бог великий хозяин страны’), вынужденный уступить свою власть представителю «небесных богов», удаляется в потусторонний мир, завещая поклоняться ему на определенной горе (ср. бур. лус ‘хозяин вод, рек и озер’, рус. русалка). Nusi ‘хозяин’ употреблялось и при вежливом обращении к людям: А-gа пиsi-nö mi-tаmа tаmарitе... (М, 882) ‘Получив почтенную душу моего хозяина...’ > ’Пoлyчив от Взс любезную помощь...’. Ср. СЯ jаmа-по kаtni прост, ‘мегера’, ‘моя жена’ ( < ’горный бог’).

Часто табуируются, как известно, и названия вождей и жрецов (как сопричастных к пролитию крови или обладающих таноственной силой). Такое слово, как ml-kаdо (сначала ‘ворота дворца’, потом ‘дворец’, ‘государственное учреждение’, ‘государство’ [см. М, 4245]). превращается в описательное название императора; mi-jа (М. 29 и 315) ‘дворец’ (букв, ‘почтенное жилище’) после VIII в. приобретает значение ‘принц’. В «Кодзики» вождь называется еще kimi, что словари X в. объясняли как «название верховного», т. е. как РК к слову kаmi ‘верх’. Уже в «Vlанъёхю:» kimi ‘употребляется и в роли местоимения 2-го лица. Kаmi ‘верх’ — РК kаmï ‘бог’ ( ~ тюрк. qаm ‘шаман’). Возможно, что и sаmа — именной суффикс со значением вежливости в НЯЯ восходит к тунгусо-маньчжурскому сама ‘шаман’ (ср. постпозитивное употребление nusi, о котором пишут комментаторы «Манъё:сю:»). Главный жрец храма назывался kаmu-nusi, что скорее значит ‘шаман-хозяин’, чем ‘хозяин богов’: ведь жрецы выше богов не ставились, хотя им тоже приписывалось небесное происхождение.

Обрядами, связанными с табу и очищением от скверны, ведал особый род imi-bе. Очищение заключалось прежде всего в омовении в проточной воде. Глагол раrар-u ‘очищаться’ сохранился и в НЯЯ в значении ‘вытирать’, ‘чистить’ ( ~ фин. реrаtа). Думаю, что такого же происхождения и раrар-u ‘прогнать (злые чары)’ и раrар-u ‘платить (очищаясь от долгов)’.

Другим глаголом, обозначавшим очищение,, было susug-u ‘смыть’ (первоначально скверну, теперь — позор), поэтому tаti-раsiri-isusugiki (К, 232) я понимаю как ‘вскочила, побежала и совершила омовение’ (t—■ префикс). На то, что isusugiki означает ритуальное действие, а не торопливость, как полагают некоторые комментаторы, указывает то, что это слово написано мaнъë:гaнoй (если бы isusugiki было формой глагола isоgu ‘спешить’, то одно su — лишнее; если бы оно было формой Isоisо-su ‘спешить’, то -gi—лишнее). Да и сама ситуация подтверждает, что речь идет именно об очищении: Оро-mōnönusi-nö kаmï ‘Великий бог-хозяин вещей’, влюбившись в красавицу, превратился в nï-nuri-jа ‘[в] красное выкрашенную:стрелу’ и попал в нее... Их дочь была названа Рötö-tаtаrа-isusugi-рimе ‘Девица, [родившаяся после] очищения от проклятия (осквернения) лона’ (tаtаr-u ‘проклинать’). Но впоследствии она изменила себе имя, «ненавидя то, что называется лоном» [К, 232]. Здесь один из первых примеров того, что избегают употреблять слово по соображениям приличия.

Существовал ритуал очищения еды и питья, для чего служили специальные глиняные сосуды iрарi-bё (К, 280). Бой было принято начинать, посылая iрарijа (К, 280) ‘очищенную:стрелу’ [глагол ipapu > Hn iwаu ‘праздновать’ комментаторы «Кодзики» связывают с глаголом im-u ‘быть запретным’, ‘та-буироваться’. В ДЯЯ понятия «чистить» и «рвать» (тошнить) выражаются одним словом (pak-u)\.

Древним японцам представлялись наваждением и эпидемии — jе-jаmi (К, 270), называемые далее kаmï-nö kё (К, 270) ‘божественным наваждением’, впоследствии топопоkе ‘чьим-то наваждением’. В тексте, где речь идет об эпидемии, народ называется оро-mi-tаkаrа (К, 269) ‘великим почтенным сокровищем’, что похоже на подставное слово. Это же слово применялось и для описательного наименования отдельных людей, принадлежащих правителю: Кijоki оротitаkаrа-ni mа-sеbа... (К, 297) ‘Если [Вы] сделаете [их] своими почтенными женами (букв, чистыми великими сокровищами)...’.

Наваждением считались и некоторые физические недостатки, например, немота: mаgötö töраzu (К, 300) ‘настоящих вещей не спрашивал’, т. е. ‘был немым’; Раzimеtе аgitöрi-sitаmарiki (там же) ‘Впервые залепетал’ (аgitöрi сравнивают с аgitö ‘подбородок’).

Выше были приведены примеры подставных слов, образованных из исконных морфем. Но «запреты открывают широкий простор для сознательного заимствования слов из чужого языка» {49, 136]. Возможно, что к таким заимствованиям относятся, например, числительные — канго.

Некоторые подставные слова оказались незафиксированными в памятниках, но это не значит, что все они возникли позднее. Так, *kuti-napa ‘змея’ (букв, ‘гнилая веревка’), видимо, было древним словом; *kï-nezumi ‘белка’ (букв, ‘древесная мышь’) применялось до появления в японском китаизма risu.

Ряд слов, кажущихся подставными, появляется сравнительно поздно под влиянием буддийских верований. Так, nаkа-tu-kаml (J, 515) ‘барс’ (букв, ‘средний бог’) назван так потому, что «бог с хвостом барса» занимал центральное место среди восьми богов (лШЧi). С этого божества название было перенесено на самого барса.

Usаgiutnа ‘осел’ (букв, ‘заяц-лошадь’) — не подставное слово, а название нового для древней Японии вида однокопытных, данное по форме ушей.

Таtibаnа ‘мандарин’ (букв, ‘стоячие цветы’) — наименование нового плодового дерева, о привозе которого в Японию:споминается в «Кодзики» (от tаti-bаnа ~ названия дикого цитруса).

§ 14. Редупликация

Редупликация — полная и частичная — сыграла большую роль в японском словообразовании (чисто грамматическая роль ее в ДЯЯ невелика). В основном путем полной редупликации усиливается лексическое значение повторяющегося корня: tömödömö (К, 147) ‘все вместе’, kötögötö-ni (К, 144) ‘всё’, kunuti kötögötö (М, 796) ‘все в провинции’, раrоbаго-ni ото-роjuru kаmö (М, 866) ‘представляется очень далекой’.

Редуплицированное слово чаще всего является наречием: ijöjö mаsumаsu (М, 793) ‘все более и более’ (mаsumаsu ~ редупликация глагола mаsu ‘увеличиваться]’), sinubisinubi (К, 168) ‘тайком’ (редупликация срединной формы глагола si-nub-u ‘таиться’), nаропарэ-ni (М, 800) ‘послушно’, ‘без возражений’ (повторяется корень наречия), nаkачаkачi (М, 3033) ‘очень’, ‘никак’ (nаkа ‘середина’).

Удвоенный корень мог получать оформление прилаrательного: Aga mi-kökörö sugasugasi (К, 107) ‘Мое настроение хорошее’, pinepinesi (М, 3848) ‘состарившийся’, ‘лежалый’ (о зерне), potöpotösiku-ni (М, 1403) ‘еще немного’, më роnö-pono’si (J, 659) ‘глаза подслеповаты’.

Нередко редупликация получает глагольное оформление: kamï-wo kаmu-tudореtudореtе (К, 153) ‘собрав богов божественным собранием’, kamu-jarapijarapite (К, 99) ‘изгнали божественным изгнанием’,итiитitе (К, 74) ‘родив’, itu-nö tiwakiti-wakitе (K, 182) ‘мощно прокладывая [себе] дорогу’. Такое повторение основы имеет скорее видовое, чем словообразовательное значение (изменения лексического значения и категориальной принадлежности основы не происходит). Ср.: Sаkаri-ni sakeru umë-nö раnа... (М, 851) ‘Цветы сливы, цветущие пышным цветом...’, где редупликации нет, но имя sak-ar-i ‘цветение’ и sak-u ‘цвести’ образованы от одного корня.

Ряд названий парных частей тела представляет собой повторение односложного корня: mimi ‘уши’, роро ‘щеки’, тото ‘ляжки’ (отсюда по внешнему сходству и тото ‘персик’, ср. записанную несколько позже сказку о Мото-tаrо: — мальчике, «родившемся из персика»).

В терминах родства редупликация еще мало применялась. Зафиксированы только: titi ‘отец’, papa ‘мать’, mаmа- ‘сводный’, ‘неродной’ (mamatiti ‘отчим’, mйmарара ‘мачеха’), pi-pigo ‘правнук’.

Редупликация одного слога в именах использовалась в основном для наименования многочисленных по своей сущности предметов: sasa ‘низкорослый бамбук’, kuku ‘стебли’, sisi ‘звери’ > ’мяcо’ (чаще оленя и вепря), susu ‘копоть’, ‘сажа’, suzu ‘колокольчики’ (звукоподражание?), seze ‘стремнины’ (удвоение se ‘стремнина’), tutu ‘трубка’, ‘вид птиц’, tödö ‘морской лев".

Nаnа ‘7’ и тото ‘100’ — редупликации, выражающие множество вообще (а не четность).

Маma ‘обрывы’, ‘крутизна’ (сохраняется в диалектах Гумма, Ниигата, Нагано).

Повторением одного слога образовывались и наречия, преимущественно звукоподражательные: kaka naku — о клекоте орла. kogo — о звуке при трении или разминании чего-либо, tödö ~ о стуке в дверь, топоте копыт, sisi —о крике оленей, tаdа ‘прямо’, ‘непосредственно’, ‘только’, jaja ‘чуть-чуть’, sosо ‘понемножку’ (двигаться).

Выше представлены почти все редупликации односложной-корня. Их немного потому, что в ДЯЯ было мало различающихся между собой слогов.

Гораздо большую роль играет редупликация двух слогов: sarasara ‘снова’, ‘повторно’ > (то же sаrа-ni), töкitöki ‘время от времени’, ‘иногда’, tökidöki ‘в свое (определенное) время’ \Tökïdöki-nö раnа-ра sаkеdōmö... (М, 4323) ‘Хотя цветы цветут в свое время...’], sibаsibа ‘часто’, l.аtugаtu-mö (М, 652) ‘по крайней мере’, ‘хотя бы’ (от глагола katu ‘терпеть недостатки’), onöonö/onömöonömö ‘каждый’, kusagusa ‘различный’ (от kusa ‘трава’), kuraguratö ‘темно [в глазах]’ (от kura-’темный’), körögörö-pa (М, 487) ‘долгое время’ (от körö ‘время’), kбтоköто ‘взаимно’, ‘друг другу’ [от kömo ‘и это’ (J, 311)]| takatakani (М, 4107) ‘с нетерпением (ждать)’ (от taka- ‘вы! сок’, т. е. ждать, поднимаясь на цыпочки [см. J, 410]) и др (см. также §§ 16 и 21).

В целом, однако, удвоений двуслогов в ДЯЯ не так уж много. Некоторых ныне употребительных редупликаций тогда не было. Так, отсутствовало pikapika ‘блистая’, хотя глагол pikar-u ‘блистать’ есть. Имеющиеся редупликации являются повторением корней, употребляющихся и самостоятельно. А ономатопоэтических наречий, образованных путем удвоения неупотребляющихся самостоятельно двуслогов, почти не было, хотя в НЯЯ их много. Немало таких наречий (или ономатопоэтических слов) начинается со звонкого согласного, который в ДЯЯ почти не встречался в анлауте (зафиксировано лишь bisibisi — о шмыгании носом). Допустим, что они появились позже. Но pikapika не могло быть образовано позже VIII в., так как в IX в. корень глагола pikar-u звучал уже Fikа-. Значит, в случае более позднего образования мы имели бы FikаFikа, в СЯЯ — дikадikа. Однако в ономатопоэтиках переход p- > /*’- > Л- не произошел. Можно предположить, что они сохранились в СЯЯ в прежнем виде (без озвончения начального глухого второго компонента и с начальным p-) с древних времен. Полное их отсутствие в текстах ДЯЯ можно объяснить или тем, что они еще не появились в то время, или тем, что они были достоянием каких-то диалектов, считались слишком вульгарными, натуралистическими и не могли поэтому найти доступ в лирическую поэзию. Sawasawa-ni ‘с шумом’ хотя и звукоподражательное слово, но корень его находим в глаголе sawaku (М, 924) ‘шуметь’ (о птицах), что соответствует СЯ sawagu и zawa-mek-u (s- > z-). Таким образом, особой группы четырехсложных ономатопоэтик с неупотребительным двусложным корнем, как в СЯЯ, мы в ДЯЯ не находим. Правда, прилагательное tadutadusi (М, 575) ‘одинокий’, ‘рискованный’ не имеет в текстах однокоренных соответствий, но это можно считать случайностью. Важно, что слова такого типа оформлены как прилагательные, наречия или глаголы и тем самым входят в систему частей речи, а не являются в ней каким-то чужеродным элементом.

Не меньшее значение имела для словообразования в ДЯЯ частичная редупликация (первого или последнего — второго — слога корня). К VIII в. этот процесс, видимо, завершился: от новых корней частично редуплицированные основы не производились. Если в слове первый слог идентичен второму, не всегда легко решить, что перед нами — редупликация односложного корня плюс формант или удвоение первого слога двусложного слова. При сравнении töm-аr-u и tö-döm-аr-u ‘останавливаться’ находим в последнем удвоение первого слога. В рlрlku ‘быть жгучим на вкус’ [раzikаmi kutl рlрlku (J, 621) ‘перец рот обжигает’] и рlрlrаku ‘испытывать жгучую боль (резь)’ редупликация принимает глагольное оформление.

Значение частичной редупликации глагола -— указание на многократность или продолжительность действия: tatak-u ‘стучать’ (ср. рус. тук-тук), stisum-u ‘продвигаться вперед’ (ср. sum-u ‘жить’ < ’дышать’), susur-u ‘хлебать’ (РК sup-u ‘сосать’), susuk-u ‘обмывать’ {suk-u ‘лить себе в горло’), sоsоk-u ‘лить на кого-либо’, tаtаr-u ‘проклинать’ (ср. katar-u ‘говорить’).

Первый слог мог удваиваться и при именном словообразовании: tаtаrа ‘большие мехи’, tаtаmi ‘циновка’, ‘ковер’ [от tаiаm-u ‘складывать’ (не менее чем вдвое)], susuki ‘камыш’, sasagë ‘коровий горох’, sasanami ‘рябь’ (sаsаrа ‘мелкий’, nami ‘волны’), tutаmi ‘плотина’ (tum-u ‘наваливать’). Таким образом, некоторые частично редуплицированные трехсложные слова восходят к двусложной основе.

При повторении первого слога начальный глухой, оказавшись в интервокальном положении, мог озвончаться: më tudu-гaka-ni su (J, 471) ‘глаза испуганно округлены’, tudura ‘вьющиеся растения’, tudumi ‘барабан’ (в виде узкой трубы, несколько суженной посередине, РК tutu ‘трубка’), pibiki ‘отзвук’, kigisu/kigisi ‘фазан’ (kigi — звукоподражание крику фазана, -su —суффикс названий птиц; ср. kizi ‘фазан’), kö-gör-u ( < kör-u) ‘замерзать’.

Процесс озвончения глухого второго слога в слове с частичной редупликацией имеет место и в последующие эпохи: ДЯ tutuk- > tuduk- ‘продолжаться’,. ДЯ sasanami > Hn saza-nami ‘рябь’ и т. д. Озвончение начального глухого второго компонента характерно для сложных слов на всем протяжении истории ЯЯ. Тем самым редуплицированные слова приравниваются к сложным.

В словах, где редуплицируется второй (последний) слог, в результате чего слово получает трехсложную основу, также прослеживается связь с двусложными корнями: siрорэ-ni ‘в слезах’, ‘мокро от слез’ (от sipo ‘морское течение’, ‘соль’), turara-ni (М, 3627) ‘рядышком’, ‘в одну линию’ [от tura ‘выстраивание в ряд’, tura/turu ‘тетива’, ср. СЯ turага ‘сосулька’], umаma ‘название дерева’ (ср. tumë ‘ногти’, tum-u/tu-mаm-u ‘срывать’); Арiminu-ра рlsаsа-nimo... (М, 665) ‘Как бы долго [мы] не видетись...’; рisа-si ‘долгий’); kоbwiе ра-rага-ni (М, 4369) ‘лодочки разбросаны’.

Полагают, что по крайней мере часть таких слов является сокращением полной редупликации (ср. СЯ bаrаbаrа-nï).

К частично редуплицированным можно отнести и такие слова, как раnараdа (K, 232) ‘очень’, где повтор неполон.

§ 15. Семантика

Здесь речь идет о семантике только корней значимых слов и смысловых связях между ними (о семантике служебных морфем см. разделы, посвященные грамматике). Синонимика и ряд других проблем, относящихся обычно к семантике, по недостатку места не рассматриваются.

Известно, что значения слов не остаются неизменными. Они могут меняться в очень широких пределах. Считают, что одно и то же слово может при этом расщепиться на два омонима, например: дача ‘давание’ и дача ‘загородный дом’.

Еще чаще этимологически единые слова приобретают в разных языках различные значения: рус. poг ~ укр. piг ‘рог’, ‘угол’ (внешний), рус. noзop- ~ чеш. pozor ‘внимание’, рус. раз-бoй ~ ~ рум. rаzbоу ‘война’, рус. вama ~ ДЯ wata ‘шелковая вата’ ( < cанcкр.), рус. ne«a ~ лит. рiеnа ‘молоко’ и т. п.

Если, сопоставляя между собой японские морфемы, мы будем ограничиваться лишь корнями с явно близкими значениями, мы рискуем упустить РК с разошедшимися значениями. Но для того чтобы наши сопоставления не были произвольными, нужно использовать параллели с другими языками.

При установлении смысловых (этимологических) связей между словами ДЯЯ различаются следующие случаи:

1) два слова ДЯЯ звучат одинаково, но имеют далекие значения;

2) два слова писались одинаково, но в СЯЯ различаются ударением; в таком случае полагаем, что и в ДЯЯ они различались, т. е. были разными словами;

3) два сходных слова принадлежат к разным частям речи (например, к именам и глаголам), т. е. отличаются между собой морфологически;

4) два корня имеют одну или две разные фонемы и семантически довольно далеки.

В первом случае надо отличать омонимы разного происхождения от прямого и переносного значений одной и той же лексемы.

Во втором случае необходимо установить, используется ли в ЯЯ ударение для дифференциации лексических значений.

В третьем и четвертом случаях нужно, установив смысловую:связь сопоставляемых корней, определить, являются ли они РК или нет. Как это сделать? При семантическом подходе в отличие от чисто этимологического не обязательно прибегать к материально близким параллелям из других языков. Поскольку в логике наименования много общечеловеческого, достаточно найти одно слово (а еще лучше несколько), имеющее оба значения, присущие фонетически близким словам ДЯЯ. Наличие такого слова в другом языке считается лучшим доказательством того, что две лексемы сравниваемого языка (в данном случае ДЯЯ) обладают не случайным, а закономерным сходством [см. 57, 104]. Близость двух корней ДЯЯ убедительно доказывается и наличием в другом языке соответствующих двух слов, образованных от одного корня путем аффиксации, почти не используемой при именном словообразовании в ДЯЯ. Наконец, доказательством смысловой связи между двумя словами ДЯЯ может служить наличие двух РК с теми же значениями в другом языке. При анализе смысла слова каждое его значение надо представлять себе как набор семантических компонентов. Тогда окажется, что большая часть этого набора совпадает. Приведем ряд примеров:

1. Pune ‘судно’ : ‘сосуд’ —рус. судно : судно ~ др.-нем. skif ‘лодка’ : ‘сосуд’. По форме оба предмета сходны. Оба они используются как вместилище, имеют общий дифференциальный признак «отношение к воде». Но лодка плавает по воде, а сосуд вмещает в себе воду. Вывод: это два значения одного слова, а не случайные омонимы.

2. Mune ‘грудная клетка’ : ‘конек крыши’ — рус. грудь : слав, гряда ‘балка’ — удм. мурес ‘грудь’ : ‘брусок, которым закладывается отверстие улья-колоды’. В ДЯЯ mune (первоначально только ‘грудная клетка’) приобретает и значение ‘продольный брус каркаса крыши’ (отходящие от этого бруса стропила напоминают ребра).

3. Катё² ‘кувшин’⁵ : kam < ?- ‘черепаха’ —рус. череn-ок : череn. : череn-аха —тагал. ka/a[ng] ‘панцирь черелахи’ : ka-lаlаng ‘глиняный кувшин’ (индонез. kambar ‘вид крупной черепахи’). Эти слова малайских языков близки к японским и материально.

4. Катё² ‘кувшин’ : kama⁰ ‘котел’ : kamа[do]° ‘очаг’ — тагал. kаlаlаig ‘кувшин’: kаlаi ‘очаг’ (из глины) : kawa ‘котел’. В древней Японии котел составлял с очагом одно целое. После перехода к изготовлению металлической посуды название кувшина по функции могло перейти и на котел (с некоторым фонетическим изменением для дифференциации). Вместе с тем очевидна связь этих культурных слов с кор. кама, эвенк. калан ‘котел’, тюрк. qаmïс ‘ковш’. Близки к ним и эзенк. канаm ‘берестяный короб для мяса и рыбы’, индонез. kеmbаl ‘мешочек’ (по семантическому компоненту «вместилище»).

⁵ Надстрочные цифры указывают, каким по порядку язлязтся ударгн-ный слог в данном слове в СЯЯ Знак ⁰ обозначает, что сгюзо и.iеет ровный тип ударения, т. е. не имеет слогов высокого регистра.

5. Ката⁰ ‘котел’ : kаmа¹ ‘серп’ ( — тюрк. qаm- ‘сваливать на землю, тур. каma ‘клинок’, тагал. каmрilаn длинная сабля’). Оба предмета металлические, имеют закругленную форму.

6. Kura-⁰ ‘темный’ : kura² ‘кладовая’ — башк. кара ‘черный’ : кура ‘хлев’, тюрк. qигаt- ‘накоплять’ — индонез. gurаm ‘темный’ : kurшig ‘сарай’, ‘хлев’ (ср. рус. mемный : mемница ‘помещение без окон’).

7. Sum-i¹ ‘угол’ (чаще внутренний) : sumi² ‘уголь’ (при sum-u ‘жить’) —рус. угол : уголь (близость по цвету: в углу темно и уголь темный). Sumire ‘фиалка’- < sumi + ire ‘баночка для туши’.

8. Таkа-² ‘высокий’ : takë² ‘гора’ [-—тюрк. ta\ ‘гора’, кор. mхок ‘бугорок’ (SМ, 146), халха maг ‘плато’] : takë- ‘бамбук’ ( ~ эск. mакылг’u ‘длинный’, кор. mэ < jnaй ‘бамбук’, таг. tan-gkaу ‘ствол’).

9. Umi¹ ‘море’ : umi² ‘гной’ — эск. uма-к ‘море’ : ‘гной’ — маньчж. омо ‘озеро’, ‘пруд’ : бур. умха ‘гниль’. Общие семантические компоненты: «жидкость», «непроточность», «непригодность для питья». Ср. эвенк. yмu:в- ‘собираться’, ‘скапливаться’ : ‘напоить’, тюрк. imйr- ‘стекать’.

10. Кита² ‘медведь’ ( ~ кор. ком, эвенк. хумэй ‘медведь’, кума ‘нерпа’) : ‘угол’, ‘изгиб (дороги)’, ‘место, где плохо видно’ [см. J, 269]. Ср. пп. 7 и 79.

11. 7"abi ‘путешествие’ (--таг. tapak ‘шаг’, тюрк. taba ‘по направлению к’ (послелог)] : ‘раз’ ( ~ -монг. dаb-qur ‘раз’, ‘слой’, индонез. tubitubi ‘неоднократно’).

12. Kara ‘стебель’,’ствол’ : ‘кровное родство’,’род’(только в сложных словах) : ‘ручка (орудия)’. Ср. СЯ kara ‘кора’, ‘раковина’ : ‘пустой’.

13. Karasi ‘горький’, ‘пересоленный’ : karasi ‘горчица’.

14. Pata² ‘ткацкий станок’ : ‘полотнище знамени’, т. е. вертикальная полоса материи, изготовляемая на ткацком станке ( ~ кор. nадак ‘ткань’, маньчж. хаma ‘тонкая лента’, индонез. раtаm ‘отделка одежды’). См. также п. 15.

15. Pata ‘плавник (рыбы)’ : pata¹ ‘суходольное поле’ — яв. раtil ‘ядовитые плавники’ : индонез. padang ‘равнина’, ‘поле’ ( ~ алт. *pata ‘поле’, и.-е. *pet(H) ‘широкий’, ‘расстилаться’, таг. patag ‘ровный’). Общее в семантике — «плоская форма». См. также п. 14.

Выше мы сделали допущение, что слова, отличающиеся в СЯЯ ударением, различались и в ДЯЯ (разумеется, ударение в ДЯЯ не могло быть таким же. как и в СЯЯ). Но не исключена возможность того, что некоторые из них были в ДЯЯ полными омонимами, а дифференцировались позднее. Если окажется, что какая-то пара слов, не яriяющичся полными омонимами в СЯЯ из-за разного ударения, в ДЯЯ не различалась фонетически, значит, наши предположения о родстве этих слов-получат дополнительное подтверждение. Но уже сейчас ясно, что в СЯЯ для различения РК используется и ударение. Этот факт затрудняет поиски соответствий в других языках, так как очевидно, что при фиксированном месте ударения в них (например, в тюркских — на последнем слоге, в монгольских — на первом) слова, соответствующие японским, должны различаться фонемами корня или словообразовательными аффиксами, подобно тому как русским словам мука : мука в польском языке с его постоянным ударением на предпоследнем слоге соответствуют mаkа : mеkа, различающиеся коренным гласным.

Можно предположить, что японская система ударений не восходит к ПЯЯ, а появилась при складывании диалектов ДЯЯ, чтобы компенсировать отпадение конечнослоговых согласных, которыми различались слова в ПЯЯ. В некоторых диалектах ударение так и не возникло, в других — слова различаются регистром только последнего слога, например, в говоре Миэ префектуры Нагасаки, обследованном Е. Д. Поливановым.

Выше было приведено несколько сопоставлений слов, морфологически близких, но принадлежащих к разным частям речи (см. пп. 8, 13). Разумеется, есть немало слов, чья принадлежность к глаголам обусловливает наличие у них особых словообразовательных морфем. Тем самым их сопоставление с именами усложняется.

16. Ko ‘ребенок’ ( > ko- ‘маленький’, ko мука’) : корï ‘любовь’ — рус. малый : мuлый [см. 57, 108].

Широко распространен в разных языках изосемантнческnii ряд МОЛОТЬ : НАЗВАНИЕ ЗЛАКА или МУКА (тюрк, tög-’толочь’, ‘молотить’ : tögi ‘пшено’) [другие примеры см. 57. 104—105]. Аналогичные ряды в ДЯЯ см. пп. 17—19.

17. Nиk-и ‘выдергивать’, ‘удалять’ : nuka ‘высевки’.

18. Kok-u’мять’, ‘обрывать (листья)’, ‘молотить’:ko ‘мука’..

19. Mom-u ‘мять’ : momi ‘неочищенный рис’ (--кор. мо-мuль ‘гречиха’); ср. mаmё ‘бобовые’.

20. Puru- ‘ветхий’ : purup- ‘встряхивать’, ‘веять’, ‘просеивать’ —рус. веmхuй : веять — горно-алт. зеки ‘ittяffi’ : эс-кин ‘веялка’ — тюрк. burun ‘прежде’ : bur- ‘пахнуть’ — индонез. purba ‘старинный’ : рuruk ‘проваливаться (в яму)" (эст. puru ‘крошка’). См. п. 42.

21. Риги- ‘ветхий’ (с которого «лесок сыплется») : рur-u ‘идти’ (о дожде, снеге) [ ~ -кор. nnурu- ‘поливать’, ‘лить’ (о дожде), бур. бурга- ‘падать’ (о снеге), рус. nурга]. Р. Э. Миллер сопоставляет puru- с тюрк. uzun ‘долгий’, но puru- не относится к людям и семантического компонента, «долгоживущий» не имеет [ср. 22, 172].

22. Asa ‘утро’ (антоним—jupu ‘вечер’): asita ‘утро’ ( антоним — jupupe) : asu ‘завтра’ —рус. уmро:зауmра. Считают, что asa и asu имеют общий корень, но в gействитель ности это РК, так как словообразовательных формантов нет [ср. J, •21]. Коми асыв ‘утро’ : аски ‘завтра’ (асъя ‘утренний’) — индонез. asar ‘время’, ‘момент’ : ësok ‘завтра’ (ср. таг. aga ‘утро’, ? др.-инд. asita ‘темный’).

23. Pë ‘очаг’:pë (счетное слово для домов) : pë ‘посуда’ (обожженная в очаге). СЯ /nettsui ‘очаг’ < pë-tu-pï ‘очага огонь’. РК — pï ‘огонь’.

24. ТаkijРtаgi ‘бурное течение’: tаgit-u ‘струиться’ (в СЯЯ taki ‘водопад’: tagir-u ‘бурлить’, ‘кипеть’)—халха даргил ‘бурное течение’, и.-е. *tek"- ‘течь’: ‘бежать’, таг. takas ‘беглец’.

25. Гaru ‘капать’: tarumi ‘водопад’ (mi ‘вода’) —таг. ta-lоп ‘водопад’ : tаluktök ‘вершина’. См. пп. 24, 27.

26. Pira ‘ровное место’: para ‘поле’, ‘степь’ — индонез. pa-rаs ‘ровный’: parak ‘сад’, ‘плантация’ — кор. сон-nnадак ‘ладонь’: пол ‘равнина’ [—ами (на Тайване) nара, нивх, nu-рuф ‘равнина’, но таг. раrаng ‘лес’, ‘гористая местность’, мокша nopa ‘роща’, коми nарма ‘девственный лес’, ‘возвышенность’]. Те-nö pira ‘ладонь’,

27. Таmа ‘шар’:’капля’ : ‘драгоценный камень’: tаmа-ni ‘редко’: tаmар-u ‘жаловать’, ‘дарить’ — якут, mамма ‘капля’, татар, mам-чы ‘капля’ (тюрк, tam- ‘капать’): таг. tambok ‘выпуклость’ : tamo ‘выигрывание’: кор. mыму- ‘редкий’: эвенк., удэ mама- ‘платить’.

28. Та ‘кто’: na ‘что’ (—тюрк, nе ‘что?’, таг. na ‘что’, ‘который’).

29. Таmi ‘народ’: tamï/tamu-ru ‘объезжать’, ‘кружить’(см. п. 27) : tam-ar-u ‘скапливаться’ (о воде) (РК tömö ‘вместе’: tu-mа ‘супруги’) — тюрк. tamïr ‘кровеносный сосуд’:’канал’-— татар, mамыр ‘корень’: ‘род’, ‘племя’ — якут, mымыр ‘кровеносный сосуд’: muмырбар ‘кровные родственники’ — таг. dаmō ‘трава’:dami ‘большое количество’ —халха mамчр ‘кровеносный сосуд’: бур. диал. mабин ‘род’ (ср. и араб, даяун ‘кровь’, эск. mамах’ак ‘всё’). Логика развития значений: от первоначального сравнения (по аналогии) разветвляющихся вен и артерий с корнями растений к более позднему и более абстрактному сравнению:с разветвляющимся племенем.

30. Аjаbиm-и ‘опасаться’: аjарu- (с X в.) ‘опасный’ : aja-ni ‘странно’, ‘очень’ — тюрк. aja- ‘беречь’, ‘жалеть’ :ajl ‘очень’ — халха аюул ‘опасность’: эвенк. аяву-н ‘любовь’. Логика развития значений: опасаться вообще (чего-то странного, необыч-ного) > опасаться за кого-либо, что-либо (беречь) > опасаться за любимого > любить.

31. Kusa ‘трава’: kusu ‘камфарное дерево’: kusuri ‘лекарство’ —фин. kаsvi ‘растение’: kuusi ‘ель’ —монг. kuSi ‘карликовый кедр’: индонез. kusa, kuskus — виды трав, чув. курйк ‘трава’: ‘растение’.

32. Kapa ‘кожа’: kabi ‘колос’: kabï ‘всходы’, ‘плесень’ — тюрк. < 7ap ‘оболочка плодного пузыря’, ‘бурдюк’: qараq ‘плева’:’веко’:’покрышка’ —индонез. kapa/ ‘огрубевшая кожа’, ‘мозоль’: kapang ‘плесень’ (первобытные люди считали плесень какой-то коркой, которой могут обрастать предметы).

33. Kapa ‘кoжа’:kapi ‘ракушка’ —индонез. kapa/:kераft ‘двустворчатая раковина’, ‘моллюск’ — татар, кабык ‘кора’, ‘скорлупа’, ‘кожа’, ‘шкура’ : кабыр-чык ‘ракушка (в татарском; языке глухие оз’вончаются между гласными).

34. Кара ‘кожа’, ‘шкура’, ‘то, что покрывает предмет, обертывая его’: kara ‘кости’, ‘скорлупа’, ‘шелуха’, ‘сброшенная кожа (змеи)’, ‘раковина’: индонез. kараl ‘мозоль’: kаrаh кора’: kеrang ‘двустворчатая раковина’.

35. Kabï ‘плесень’: sabï ‘ржавчина’ — индонез. kapang ‘плесень’: karat ‘ржавчина’. Между тем урало-алтайские языки имеют общее с ДЯЯ название ржавчины: эвенк. сэмmу, коми сiм, ханты samу, халха зэв. Это говорит о том, что в эпоху перехода к железному веку данные языки не были полностью разобщены. Но в индонезийском языке, несмотря на наличие того же корня, ржавчина была названа иначе —по сходству с kаrаh ‘пятно’, ‘нарост’, ‘корка’.

В ДЯЯ широко представлены и случаи, когда одно слово или родственные слова обозначают прямо противоположные понятия: свет и тьму, тепло и холод, начало и конец, чистоту и грязь, хвалу и брань (своего рода единство противоположностей). Это явление свойственно многим, особенно древним, языкам [ср. рус. uсходный ‘начальный’: uсход (дела) ‘конец’].

36. Kagë/kaga- ‘тень’: ‘отражение’: ‘отраженный свет (луны)’, kaga-mi’зеркало’(медное): kagajop-u’сиять’, ‘блистать’.. Пример из «Mанъё:cю:» (песня 2642):

Тömösibï-nö	Светильника
Каgё-ni kаgаjорu	При свете (букв, в тени) сияющий.

37. Уamï ‘тьма’ (РК jömï/jömö ‘преисподняя’): jak-u ‘гореть’ — маньчж. ямч.жu ‘вечер’, тюрк. jam ‘сор’, jama ( < cанcкр.) ‘бог-царь загробного мира’, чув. ям ‘курение дегтя’ (изготовление на огне черного дегтя): эвенк. яктан ‘старая гарь’, тюрк. jaa-tur ‘зажигать’, маньчж. яка ‘жар от vгольев’. См. пп. 38 и 39.

38. damï ‘тьма’: jani ‘смола’ ( — маньчж. янгa[нь] ‘факел из лучин смолистых деревьев’, тюрк. jan- ‘гореть’, халха ян-öa«[г] ‘дымоходная труба’) — тагал. gаbi ‘ночь’, ‘вечер’: gаЫ ‘смола’, ‘деготь’, индонез. t/an ‘черная смола’.

39. Уamï ‘тьма’: jama ‘гора’, ‘лес’ [ — эвенк. ja:fj ‘сопка’, ‘безлесная гора’, коряк, янгъянгай ‘гора’, тур. уаmад ‘склон (горы)’, коми ямас ‘полоса земли, обнажившаяся при спаде паводка’].

40. Aka- ‘красный’: akari ‘свет’, ‘покраснение’, akiraka ‘светлый’, ‘ясный’: aki ‘осень’ (в Японии обычно осенью:стоит хорошая погода) — тюрк. аq ‘белый’: a.т ‘бурый’, ‘рыжий’, ‘красноватый’. Во многих языках понятия «красный» и «белый», «светлый» выражаются сходным образом.

41. Aka- ‘красный’: aka ‘грязь (на теле)’, аkutа ‘сор’ ( — бур. аг ‘грязь’, ‘налет’, ‘осадок’, таг. agiw ‘грязь’, ‘копоть’).

42. Puk-u ‘дуть’ (РК pukupukusi ‘легкие’): puku ‘вытирать’, ‘стирать’ —др.-инд. pu < 7 ‘дуть’: pu ‘чистить’, ‘очищать’: puj ‘вонять’ [ср. НЯ pun-to — наречие (о вони)]. Этот корень ономатопоэтический, встречается во многих языках: айну ’uku ‘дуть’ (ртом), ульч., нан. nуксu", НЯ pubuki (неполная редупликация) ‘пурга’, кор. nуль- ‘дуть’.

43. Kizu ‘зарубка’: kazu ‘число’, kazop-ë ‘считать’ (—тюрк. aazтan- ‘приобретать’, qаz-nаq ‘казна’).

44. Kazе/kaza- ‘ветер’: kazar-u ‘украшать’ ( —хак. чаза-’украшать’). Слов с -z- в корне в ДЯЯ очень мало.

Хотя небесные светила и нельзя рассматривать как прямые противоположности, но все же названия солнца и луны в ряде языков не случайно имеют большое сходство: монг. нара ‘солнце’: eapa ‘луна’.

45. Pi ‘солнце’: posi ‘звезда’ — ороч, хосu-кта, нан. хо-се-ктa ‘звезда’: нан. посtiн ‘искра’. См. п. 46.

46. Pï ‘огонь’: potaru ‘светлячок’ — рус. ‘свет’: ‘светлячок’.

•47. Тöki ‘время’: ‘час’ (шестая часть дня или ночи независимо от их фактической длины, т. е. летом дневные часы обозначали более длинный отрезок времени, чем ночные) — укр. час ‘время’: рус. час ‘60 минут’; рус. год : укр. година ‘60 минут’. Раз в одном и том же языке (как и в близкородственных) значения слов, обозначающих время и его отрезки, могут сильно варьировать, соответствия в более дальних языках, естественно, могут несколько различаться по своей семантике: эвенк. mыкин ‘теперь’: фин. tuokiо ‘миг’, ‘мгновение’: тюрк. tïоïn ‘время’, ‘момент’: кор. чок ‘в случае когда’: осет. du.’g/ dоgае ‘время’: коми duk ‘момент’: арм. t’ok’ ‘длительность’: тюрк. öаq ‘пора’, ‘время’, халха tiaг ‘время’. См. п. 48.

48. 7oki ‘время’: tökö ‘вечно’: tukï ‘луна’: ‘месяц’ (по лунному календарю) — тюрк. tщïl ‘источающий блеск’: tuсï ‘всегда’ —тюрк, tïоïn ‘время’: tï: ‘всегда’. В слове tukï находим семантические компоненты: «сияющий» (РК tuja ‘блеск’), «круглый» (халха дугуй ‘круг’), «изменяющийся по фазам» (РК tukï ‘истощаться’, ‘исчерпываться’, ‘иссякать’ — тюрк. tйkй- то же).

49. Тi ‘кровь’ [—монг. сi-sun ( < *ti-sutn) ‘кровь’]: ‘молоко’: ‘грудь’ (женская), НЯ titi ‘молоко’, ‘грудь’, индонез. tёtёk ‘грудь’, рус. mumьки, индонез. tetes ‘капля’ (т. е. то, что течет).

50. Më ‘глaз’:mi-ru ‘видеть’: mi-mi ‘уши’ (—нивх, мы-дь ‘слушать’). В ряде языков слова со значениями ‘око’ и ‘ухо’ как органы чувств выражаются при помощи РК.

51. Kik-u ‘спрашивать’:’слушать’ (ср. коми, удм. кыл-’слышать’, айну kisar ‘ухо’).

52. Кир-и ‘есть’: kubi ‘шея’: kap-u ‘поить’, ‘кормить’ ( ~ -кор. куnnу- ‘хотеть есть’, индонез. kuрil ‘отделять’, ‘отщипывать’, фин. kupu ‘зоб’).

53. Kirapi ‘нелюбовь’, ‘антипатия’: кор. кырun- ‘любить’., ‘обожать’ (эвенк, кирuпяу ‘противно’, индонез. kirik ‘пугаться’ соответствуют по значению японскому слову). Такие параллели свидетельствуют о том, что у данных языков есть и общие слова абстрактного значения, которые, как известно, появляются сравнительно поздно из конкретных (ср. индонез. kirap ‘колебаться’, ‘подниматься и опускаться’).

54. Kura- ‘темный’: kirаkirа-si ‘ослепительно красивый’ — индонез. guram ‘темный’: ki/ap ‘блеск’, ‘сверкание’, ‘мелькающий (мерцающий) свет’ (чередование света и тьмы),

55. Кirа- ‘сверкающий’: kïr-as-u ‘затуманиться’, kïri ‘туман’ —тюрк, qïrащ ‘иней’: < 7ïr ‘караковый’.

56. Kör-u, kögör-u ‘замерзать’, köi/kōju-ru ‘мерзнуть’: ko-gare/kogaru-ru ‘подгорать’, ‘обугливаться’, ‘сгорать от любви’ —НЯ kоge-ru ‘подгорать’: kogoe-ru ‘коченеть’ —эвенк. конгоро- ‘почернеть’, тюрк. < 7o-,’ur ‘жарить’: индонез. kаngеtt ‘страстно желать’.

57. Kopï/kopu-ru ‘любить’: köpor-u ‘замерзать’ (противоположные значения).

Одной из особенностей многих древних языков, отличающих, их от современных, является недостаточное количество названий для разных цветов. В ДЯЯ для обозначения цветов употреблялись: прилагательные на -ki, особые морфемы (типа ki-f kö-/ku- ‘желтый’), применявшиеся в качестве первых компонентов сложных слов, а также сложные имена в родительном; падеже, восходящие к названиям растений, из которых добывалась та или иная краска. Прилагательные могли употребляться и в составе сложных слов (в качестве первого компонента; без форманта -ki),

58. Awo- ‘зеленый’, ‘синий’, ‘голубой’ (единое нерасчленен-ное значение): awi ‘индиго’ (см. J, 61). О значении awo- в составе словосочетания или сложного слова можно судить неопределяемому или по второму компоненту сложного слова: awojama ‘зеленая гора’ (покрытая лесом), awounabara ‘синяя гладь моря’, awogoma/ awouma ‘вороная лошадь с синим отливом’, awogumo ‘голубое небо’ (awi— тюрк. аvïlqu ~ дерево* дающее красные плоды. Сок из плодов этого дерева используется и как краситель).

59. Kurenawi ‘алый’ ( < Kure ‘Южный Китай’+nö + awi ‘индиго’): kurenawi ‘ложный шафран’ (многолетнее растение, из которого добывалась красная краска; в СЯЯ называется bеnibаtiа).

60. Midöri ‘зеленый’: minö ‘плетеная накидка от дождя (из камыша или осоки)’. Видимо, midöri < midu ‘вода’ + irö ‘цвет’ (если предположить метатезу гласных). Мidörikо ‘малыш’ (до трех лет). Ср. рус. молодо-зелено.

61. Миrаsаki ‘фиолетовый’: ‘воробейник аптечный’ (из корней которого изготовлялась фиолетовая краска) < mura-saki ‘кучно-цветущий’.

62. Pa ‘лист’: pana ‘цветок’: paje ‘расти’, paj-as-u ‘выращивать’ : pajasi ‘лес’ — монг. poj, нивх, nал ‘лес’, индонез. раjа ‘заросшее болото’ —нем. Вlаtt ‘лист’: Вlйtе ‘цветок’: рус. nлод.

63. Рапа² ‘цветок’ ( ~ индонез. bunga, мокша nанчф ‘цветок’): panat-u² ‘испускать’ (о лучах, запахе): pana⁰ ‘нос’ ( ~ уйг. раnаq ‘плосконосый’, монг. hunаr ‘запах’). Семантические компоненты: «испускающий запах» (цветок), «воспринимающий запах» (нос), «кончик предмета».

64. Pa° ‘лист’ ( ~ венг. /a, монг. баг ‘дерево’, индонез. раngаn ‘леc’):pa° ‘перо’: pane⁰ ‘крылья’. Общие семантические компоненты: «плоский», «то, чем обрастают». См. пп. 62, 63, 65.

65. Pa¹ ‘зуб’: ‘лезвие’: ‘гребень (горы)’ [семантический компонент «плоский» (как и у pa ‘лист’) сохраняется, но добавляется еще «острый», «режущий»] — индонез. papar ‘ровный’, ‘плоский’: рараrаn ‘лезвие ножа’: тамил, pa/, эрзя neй, удм. линь ‘зуб’.

66. Panat-u ‘испускать’: раnаs-u² ‘говорить’: panare³ ‘отделяться’, ‘отдаляться’, ‘отходить’: раnе² ‘отбрасывать’.

67. Pasi/pazi ‘конец’, ‘край’: ‘начало’ (pazimë ‘начинать’, раzim-аr-u ‘начинаться’) — хак. nас, тюрк. bаS ‘голова’: ‘начало’.

68. Тlрisа- ‘маленький’: эвенк. чunuса ‘пташка’ — венг. iei-рiсi ‘малюсенький’, ‘крохотный’: рус. чибис ‘небольшой кулик’.

69. Уak-u ‘жечь’: kaga-jak-u ‘сиять’: juki ‘снег’ —тюрк. jаq- ‘гореть’: коми югыд ‘свет’, ‘блеск’, эвенк. дюке ‘речной лед’ (РК коми юж ‘плотный снег’).

70. Siro- ‘белый’: simo² ‘иней’: simo² ‘низ’, ‘низовье реки’: simi ‘проникать’, ‘просачиваться’ (вниз). Наиболее конкретное значение ‘иней’ состоит из большего числа семантических компонентов («оелый», «падающий вниз», «влажный», «колодный»), чем адъективный корень, который имеет самое абстрактное значение (один компонент — «белый»). См. пп. 71, 72.

71. Kиro- ‘черный’: kumo¹ ‘туча’ (ср. 70):kami’ ‘вepx\ ‘верховье (реки)’. Kuто содержит следующие семантические компоненты: «черный» ( ~ кор. ком- ‘черный’, тюрк. kömūr ‘уголь’), «находящийся вверху», «пасмурный» ( ~ коми кымöр ‘туча’, кунöр ‘облако’, индонез. kаbit ‘туман’, ‘пасмурный’, kabis ‘туманный’, ‘облачный’).

72. Кито ‘облако’, ‘туча’: kumori ‘облачность’, ‘потускнение’ : kёmuri ‘дым’ ( ~ индонез. kеbul ‘густой дым’). Kuто не только соотносимо с индонезийским словом и РК kumori, но имеет связь с ДЯ kë ‘воздух’ и халха бурхuра- ‘дымиться’, ‘клубиться’ [ср. и рус. клубы (дыма)].

73. Simë- ‘отсыревать’: ‘окрашивать’: sornë (неполный пере-лом i) ‘окрашивать’ [ ~ тюрк. simlā- ‘растирать (краску)’, хак. сом ‘рисунок’].

74. Nиrе ‘увлажняться’, ‘намокать’, nur-аs-u ‘мочить’, ‘окатывать водой’:nur-u ‘красить’, ‘намазывать’ — эвенк. нурэ ‘грязь’, коми нюр ‘болото’, халх. норо-х ‘мокнуть’: маньчж. иupу- ‘рисовать’, ‘писать кресками’, нан. ниру-, сунда nulis. ‘писать’.

75. Кито ‘туча’: kumo ‘паук’ ( ~ эвенк. кумu-кэн ‘насекомое’, кор. комu ‘паук’, эским. кумак ‘вошь’, индонез. kawa-kawa ‘паук’). Общие семантические компоненты: «черный»., «имеющий округлую форму», «находящийся вверху». Ср. и тюрк.. kūmi-ёй ‘комар’, тур. kunda ‘вид ядовитых пауков’.

76. Siro- ‘белый’: sir-u ‘знать’, ‘понимать’ ( < ’yяcнять себе’), sir-as-u ‘известить’, ‘дать знать’ ( ~ кор. сыльги ‘ум’, эвенк. ca\- ‘знать’, ca:pu: ‘знающий’): sirusi ‘знак’, sirus-u ‘записы-вать’ (изосемантический ряд — ЗНАТЬ : ЗНАК).

Таким образом, слово в ДЯЯ обладает значением, состоящим из значительно меньшего числа семантических компонентов, чем имеется признаков у предмета, который он обозначает.. По набору семантических компонентов РК несколько отличаются друг от друга. Корни, которые не обладают общими семантическими компонентами, не являются родственными. Те же корни, которые относятся к одному звуковому типу, обладают и общим — минимально одним — семантическим компонентом.

Совокупность корней всех звуковых типов составляла систему корней ДЯЯ. Дописьменные заимствования включались в эту систему: они относились к ближайшему по звучанию и значению звуковому типу. Так, tora ‘тигр’ по семантическому компоненту «хватающий» сближалось с tor-u ‘брать’, ‘хватать’,, по компоненту «сильный» —с tikara ‘сила’ ( ~ тюрк. tïтra-’становиться сильным’, ср. и tïrсfjаq ‘ногти’). Uma ‘лошадь’ по семантическому компоненту «средство передвижения» не отличалось от umi ‘море’; umë ‘слива’ воспринималось как РК по отношению к uma- ‘вкусный’.

Части речи

§ 16. Существительные

С точки зрения словообразовательной имена, встречающиеся в текстах, можно подразделить на:

а) собственно существительные — названия;

б) отглагольные имена, совпадающие морфологически с соединительной формой глаголов (в СЯЯ часть их отличается от глаголов ударением) и обозначающие действие или его результат;

в) отадъективные имена — наименования качеств (с суффиксом -sa).

Простые имена лишены словообразовательных суффиксов: kisa ‘слон’, adi ‘вкус’, ‘вид утки’, ‘ставрида’, kuga ‘суша’, tökörö ‘место’, kisаki ‘государыня’, тотïti ‘пожелтевшие листья’ (от тотïtu ‘желтеть’).

Имена могли агглютинировать уменьшительные, увеличительные префиксы и префиксы почтительности:

1) уменьшительный префикс ko- ( < ko ‘ребенок’): kотаtu (М, 593) ‘сосенка’, kosima (М, 1202) ‘островок’, kobu-suma (М. 3454) ‘ширмочка’ (озвончение -p-), pimo-kogatana (К, 186 и 291) ‘ножик [на] шнурке’;

2) уменьшительный префикс wo- ( < wo ‘хвост’?): wоbunе (К, 193) ‘лодочка’, wogamo (М, 3527)’уточка’, wosaio (М, 3574) ‘деревушка’, wokadi (М, 1780) ‘маленький руль’, wokai (М, 3299) ‘маленькое весло’;

3) увеличительный префикс opo- (от адъективного корня opo- ‘большой’): opоmuroja-ni (K III, 158) ‘в большую горницу’, opojuki (М, 4285) ‘глубокий снег’, opoumi (М, 1089) ‘большое море’ и т. п. Opo- употреблялось и переносно: opo-monö (J, .163) ‘великая вeщь’ > ’eда’, ‘вареный рис’; ороkïmi ‘великий государь (государыня)’; ороjаkё ‘большее строение’ > ‘дворец’ > ’присутственное место’; ороbа ‘бабка’ (ср. woba ‘бабушка’); opodi ‘дед’ (ср. u:di ‘дедушка’);

4) префикс почтительности mi- (не смешивать с mï ‘тело’): mikamï ‘божество’, mikötö (букв, ‘почтенное дело’) — ставилось после имен богов и обожествленных вождей древности (независимо от пола), miko ‘сын бога’, ‘царевич’, Тöjö-miki tatematurase (K, 139) ‘Откушайте благодатного вина!’ (жена вождя мужу); töро-по икаdо (М, 794) ‘далекое учреждение’ (на острове Тукуси), букв. ‘почтенные ворота’; misö-nöрu-nö iimё (М, 864) ‘сливы в саду хозяина [пиршества]’; kimi-ga mipune-nö (М, 3656) ‘твоего корабля’ (женщина в обращении к мужчине);

5) сложный префикс почтительности оротi-: оротikötö (М, 894) ‘августейший приказ’; Оротiарё-wоbа kö-tögötö-ni miikusа-dömö-ni tатарiki (K, 223) ‘Предоставил всем своим воинам прекрасное угощение’; Sönö оротïutа... (K, 228) ‘Его августейшая песня...’; оротiаtumönö (K II, 223) ‘горячее’ (суп). Считают, что именно из префикса оротi- в последующую эпоху (IX—XII вв.) образовался вежливо-ласкательный префикс wotV-/wo-. В ДЯЯ его еще не было [см. J, 163].

В ДЯЯ имелись и непродуктивные префиксы, исходное значение которых трудно восстановить:

1) префикс sa—входил в состав как имен, так и глаголов и прилагательных (чаще в стихах): sаjоtökö (J, 342) ‘ночное ложе’, sajonaka-ni (М, 618) ‘в полночь’, sakïri ‘туман’, sane-közi ‘выкорчевывание корней’, sanukata (М, 1742) ‘полевое вьющееся растение’, sagörömo ‘одеяние’, sanesi sameteba (J, 317) ‘если выспаться’, sadöposi ‘далеко’, saninuri-nö (М, 1742) ‘выкрашенное в красное’. Такой префикс почти полностью:стратил значение в отличие от sa- ‘майский’: satukï ‘пятый месяц’, sapapë-nasu ‘подобно майским мухам’ (надоедливо). В отдельных случаях префикс sa- может предшествовать не первому, а второму компоненту сложного слова: pajasaamë (J, 291) ‘ливень’. В других сложных словах того же типа одно из двух a, оказавшихся рядом, выпало: kosamë ‘дождик’ ( < ko+sa+amë), pisamë ‘холодный дождь’, parusamë ‘весенний дождь’, murаsаmё ‘короткий ливень’ [оsa- см. 2, 220 и сл.];

2) префикс ta- «присоединялся ко многим именам, наречиям, глаголам, прилагательным» [J, 408]: tawarapa (М, 129) ‘подросток’, tanaga-nö ‘долгий (век)’, tawasurete (М, 392), ‘позабыв’, juta-ni tajuta-ni ‘колыхаясь’, tajasusi ‘легкий’.

В ДЯЯ были и полуаффиксы, сохранявшие лексическое значение имен, от которых они произошли:

1) wo-/-wo ‘самец’, ‘мужчина’: wousi-nö ko ‘бычок’. Wо употреблялось и как самостоятельное слово: Kimi-wo kite wo-pa nasi (K, 139) ‘Кроме тебя, мужчины у меня нет’. В wo-döri ‘петух’ морфема wo, не теряя своего значения, применяется в позиции префикса. Есть случаи и суффиксального его употребления: jamоwo ‘вдовец’, masurawo ‘бравый прекрасный мужчина’, isawo ‘храбрый достойный муж’;

2) me-/-me ‘самка’, ‘женщина’: metöri ‘курица’, meusi ‘корова’, meko ‘жена и дети’, jатоте ‘вдова’ [ср. префикс me-(в значении ‘самка’) в кхмерском языке и суффикс мень с тем же значением — в коми).

Суффикс -sa превращает адъективный корень в имя на протяжении всей истории ЯЯ: köjoru-nö nagasa (М, 985) ‘длина этой ночи’. Но в ДЯЯ -sa, присоединяясь к некоторым (немногим) именам, образовывал слово, указывающее на направление: tatasa-nimо... jōkösа-то (М, 4132) ‘и прямо вверх... и вбок’. От нескольких глаголов движения при помощи -sa образовывалось отглагольное имя: kaperusa (М, 3614) ‘возвращение’, jukusa kusa (М, 281) ‘отправление [и] приход’.

Суффикса -mi, который в последующие эпохи выполняет ту же функцию, что и -sa, в ДЯЯ еще не было; -mi, присоединяясь к корню прилагательного, создавал особую грамматическую форму (см. § 18).

О сложных именах см. § 12.

Поскольку имя без особых суффиксов могло обозначать как один предмет, так и неопределенное множество их, можно считать, что категорий единственного числа и множественного числа в ДЯЯ не было.

Однако отдельные суффиксы, агглютинируясь к именам, могут (хотя и редко) указывать на множественность лиц и предметов:

1) -ra: /mo-ra-wo miramu рiiō... (М, 863) ‘Тот, кто, наверное, видит девушек...’; Wоtömе-rа-ра töкöjö-nö kuni-nö аmа-wоtōmе-kато (М, 865) ‘Девушки, наверно, анге/.ы (букв, страны вечности рыбачки)’ (в именном сказуемом суффикс множественности -ra не повторен); Papиri-ra-ga ipapu jasirö-nö тстi-tibа-то... (М, 2309) ‘Даже листья кленов у храма, где служат священнослужители...’;

2) -dömö: тi-ikusа-döтö-ni (К, 223) ‘всем воинам’; ama-wotöme-dömö (М, 3697) ‘девушки-рыбачки’; Kötögötö-ni n.wo-dömö-wo орiаtumёtе... (К, 186) ‘Созвав всех рыб...’; Аrаluru kuni-iu kаmïdömb-nö sара nаrи (К, 153) ‘Там много буйных земных богов’; Mörömörö-nö uwоdömö mïnа < dukapëmatura-mu» (К, 186) ‘Все рыбы [ответили]: «будем служить»’ (употреблен суффикс множественности -dömö, хотя на множественнссть дважды указано лексически). -Dömö < tömö ‘вместе’, ‘друг’;

3) -tati: mörömörö-nö kamïtati-ni (К, 157) ‘всем богам’; /nisipe-nö nana-nö sakasiki рitō-iаtimö... (М, 340) ‘Семь мудрых мужей древности...’ (суффикс употреблен, невзирая на наличие числительного). Выражаемая суффиксом -tati «степень вежливости выше, чем у -dömö» [J, 424].

Эти суффиксы сохраняются на протяжении всей истории ЯЯ. Однако частотность их употребления невелика (за исключением местоимений личных, см. § 20).

§ 17. Числительные

Числительные количественные представляют собой систему, в которой одинарное число противопоставляется удвоенному: pitö Т— puta ‘2’; mi ‘3’ — mu ‘6’ (ср. мари кум ‘3’ —- куд ‘6’); jö ‘4’ — ja ‘8’ (ср. монг. dö- ‘4’).

В памятниках ДЯЯ ja чаще всего означало ‘несколько’. Числа itu ‘5’ и nana ‘7’ не имеют удвоенных соответствий (nana ~ -эвенк, диал. надна). Число 7, как и 8, считалось счастливым.

Гöwo ‘10’ соотносят с глаголом tawa-mu/töwo-mu ‘загибать (пальцы при счете)’, ср. халха maв ‘5’ (от mавгай ‘лапа’).

Нечетное числительное kököiö ‘9’ встречалось редко. Ср. kōködа ‘много’ (где kökö — редупликация kö ‘это’, ср. sököba ‘много’).

Числительные от 11 до 19 образовывались путем присоединения к töwo ‘10’ морфемы [a]mari ‘лишек’ (в смысле ‘плюс’) и соответствующего числительного от 1 до 9: töwomarijö-раsirа-nö kаmï (К, 71) ‘14 богов’; töwотаrinаnа-jö-nö kаmï (К, 142) ‘17 поколений богов’ (pasira ‘столб’ — счетное слово для богов).

Особых порядковых числительных в ДЯЯ не было (суффикс -me, при помощи которого порядковые числительные образовывались позже, словарями ДЯЯ не фиксируется). Значение ‘первый’ выражалось посредством корня patu- (РК pitö ‘Г) в сложном слове на первом месте: patupo ‘первые колосья’, pa-tujuki ‘первый снег’. Но первая и вторая жены назывались разными лексемами: ko.nami (K, 223) и upanari.

Как и в СЯЯ, при абстрактном счете числительные от 1 до 9 снабжаются суффиксом -tu: Каtutе рitötu-то еtаmараzu (К, 193) ‘Но так ни одной [рыбы] и не поймал’; Siротitutаmа sipopurutama apasete putatu-wo sazukë te (К III, 143) ‘Отдал (подарил) [ему] два талисмана: соленаполняющий и соле-иссушающий’ (ниспосылающие проливные дожди и засуху); Mi рitōtu-ni jа-kаsirа ja-wo ari (К, III, 87) букв. ‘На теле одном восемь голов, восемь хвостов есть’.

При счете людей вместо -tи применяется -ri: putari ‘двое’ (ср. слав, vъtоrъ ‘второй’), Putari [i]këdö... (М, 106) ‘Хотя идем вдвоем...’, pitöri ‘один’ (о человеке). Но ‘три человека’ — mitаri. При счете большего числа людей суффикс -ri не встречался.

При счете десятков к корню числительного, обозначающего единицы, присоединялся особый корень so (не смешивать с sö ‘тот’): jösо ‘40’, jaso ‘80’. В СЯЯ от сложных слов такого типа остались: misoka ‘30 дней’, ‘30-е число’ и o/misoka ‘последний день года’ (букв, ‘большое 30-е число’).

Мото ‘сто’ (в диалектах Pю:кю: muшu) применялось при счете от 100 до 199. Нo при счете сотен этот корень заменялся на -po. После десятков и сотен в ДЯЯ встречался суффикс -ti (ср. -tu после единиц): Мisэti аmаri рutаtu-nö ka-tati jasokusa tö södаrеru рitö-nö рхmisi аtоtökörö (J, 32) ‘Место, где побывало множество людей (букв, со следами, натоптанными людьми 32 видов и 80 сортов)’; Каnаsuki-то iроti mögаmö (J, 453) ‘Ах, если б мне 500 железных мотыг!’.

7"i ‘ 1000’- ~ монг. tй-mеn (ср. слав, mы-сяча); чаще ветреналось в текстах в значении ‘множество’: Momo-ni ti-ni pitö" pa Ьрu-tömö tukïgusа-nö uturöри kökörö wаrе тоtаmё jатö (М, 3059) ‘Хотя люди говорят по-всякому (букв, на сто, на тысячу [ладов]), разве мои чувства поблекнут,.как трава цу-ки?’ (т. е. что бы ни говорили, я тебе не изменю). Нередко ti входит в состав сложных слов: Таkаtlро-nö mijа-ni iроti-mаri jаsоtösе masimasiki (K, 206) ‘Прожил во дворце на [горе] «Тысяча высоких пиков» 580 лет’; tigï ‘выступающие концы стропил’; tikura-okito ‘предметы, которые жертвовал грешник во время очищения’, uаги ‘изобильный’ (то же mo-rnodaru); tiраjарiti(букв, ‘тысячебыстрые люди’ (постоянный эпитет к местности Уди; первоначально относился к членам рода—udi); tipe ‘множество слоев’ (облаков, волн); tijö ‘много лет’ (букв, ‘тысяча поколений’).

Количество счетных слов и суффиксов, которых так много в НЯЯ, в ДЯЯ было небольшим. Как видно из приведенных выше примеров, нередко числительные даже при счете вполне конкретных предметов никаким счетным словом или суффиксом не сопровождались. Можно отметить только суффикс -ka (при счете дней).

Нередко корень числительного сливался с именем, образуя одно сложное окказиональное слово: jamata[-nö] woröti (К, 103] ‘восьмиглавый змей’, momоtöri-nö köwe (М, 834) ‘голоса множества (букв, ста) птиц’, Рitöjо рitöрi-то jаsukеku-то nаsi (М, 2936) ‘[Ни] ночью, ни днем не нахожу себе покоя’, pitörigo (М, 1007) ‘единственный ребенок’, jарiröiö.чö (К, 191) ‘дом в восемь саженей’, tidöri ‘множество птиц’. При этом некоторые неодносложные числительные могли утрачивать последний слог: ipo-tu töri (М, 4011) ‘500 птиц’ (ipo ‘500’ вместо itu-po); tötukаturиgi (К Ш, 87) ‘меч [толщиной] в 10 рукояток’ (tö вместо töwо).

Jörödu ‘огромное множество’ (--кор. ëpom ‘большое число’, ëpo ‘несколько’, ‘много’): Jörödutаbi kареrimi-surеdö... (М, 131) ‘Хотя много раз возвращался и смотрел...’; jörödujö-ma-deni (М, 1114) ‘до скончания века’, ‘вечно’. Jörödu писалось иероглифом Я ‘10000’. Исходя из этого, jароjörödu-nö kаmï (К, 154) должно было значить 8000000(800x10000) божеств’, но в действительности это значило ‘сонмы’.

Когда числительное, являясь самостоятельным членом предложения, предшествует имени, оно оформляется формантом родительного падежа -nö, подобно другим именным и наречным определениям: jötu-nö рuiе (М, 4264 и 4265) ‘четыре судна’; /nisipe-nö nana-nö sakasiki pitötati-mö... (М, 340) ‘Даже семь мудрых мужей древности...’ (имеются в виду семь китайских мудрецов). Числительное может стать определением, слившись с классификатором: А/anakusa-nö takara... (М, 904) ‘Драгоценности семи сортов...’.

§ 18. Прилагательные

В ДЯЯ нет относительных прилагательных типа русских: детукий, деревянный, лесной, горный. Сходные значения выражаются при помощи первого субстантивного компонента сложного слова, например: jаmаkараmidu (М, 3017) ‘горной реки воды’, или формантами притяжательного или родительного падежа существительного: wotömera-ga wemapi-nö ni-popi (М, 4114) ‘девичьих улыбок прелесть’; kï-nöne (М, 1753) ‘древесные корни’; kinu-nö [o]bi-wо (М, 3791) ‘шелковый пояс’. Но эти определения не являются прилагательными в ДЯЯ.

Адъективные корни (keijo:gen), почти не употребляющиеся самостоятельно, нередко применялись в ДЯЯ в качестве первых компонентов сложных слов. Как отметила Е. М. Kолпакчи, о большей древности таких сложений по сравнению:с оформленными прилагательными говорит то, что некоторые адъективные корни так и не получили формантов качественных прилагательных: -ki (в определительной позиции), -si (в заключительной) и -ku (в срединной). Таковы nipi- ‘новый’, kari-’временный’, kara- ‘пустой’, niki- ‘мягкий’: аmё-nö nipisu (К, 170) букв. ‘небесное новое плетение’ > ’отверстие для дыма в новой кyxне’ > ’новая кухня’; ijapasi-ni (K, 114) ‘на самом конце (ряда)’; pata-nö samönö (K, 173) букв. ‘существа с плавниками узкими’ [ср. sebakeredö (М, 1023) ‘хотя и узкий’].

Некоторые прилагательные, которые могут принимать оформление в ДЯЯ, нередко остаются неоформленными, выступая в качестве первого компонента сложного слова: slrоgаnе (М, 804) букв. ‘белометалл’ =’серебро’, kurogane букв. ‘черноме-талл’ =’железо’, samumidu (М, 3875) ‘холодная вода’, sirota-рё-nö (М, 804) — применялся в качестве постоянного эпитета к снегу, облакам, одеждам (tapë ‘белые волокна коры бумажной шелковицы, из которых делали пряжу’ ~ полин. tapa ‘материя, изготовляемая из луба’).

Похоже на то, что адъективный корень не получал оформления прилагательного и не становился самостоятельным словом в том случае, когда он обозначал постоянное, неотъемлемое качество предмета, выраженного вторым компонентом сложного слова. Видимо, поэтому и в СЯЯ сохранилось много таких сложных слов — топонимов, фамилий и т. п.: О.shimа. букв. ‘Большой остров’, Kogawa букв. ‘Маленькая река’, Ojama ( < V7o+jama) букв. ‘Маленькая гора’.

В ЯЯ нет и таких прилагательных, как nравый, верхний,, южный и т. п. Видимо, потому, что эти слова обозначают относительные понятия, а прилагательные в ЯЯ выражают объективно существующие качества вещей.

Прилагательные в ЯЯ не изменяются по степеням сравнения, хотя имеются обороты, передающие соответствующие значения описательно (см. § 29).

Парадигма спряжения качественных прилагательных (типа -ku и типа -sikи) состоит из форм, обозначающих синтаксическую позицию, характер связи со следующим предложением или модальность:

определительная форма: siroki ‘белый’, аtаrаsiki ‘новый’;
заключительная форма: sirosi ‘бел’, аtаrаsi ‘нов’;
срединная форма: siroku ‘бело’, аtаrаsiku ‘ново’;
причинное деепричастие: siromi ‘так как бел’, аtаrаsimi ‘так как нов’;
уступительное деепричастие: sirokedö/sirokeredö ‘хотя и бел’, аtаrаsikеdö/аtаrаsikеrеdö ‘хотя и нов’;
условно-временно-причинное деепричастие: sirоkеbаjsirоkе-rеbа ‘если (когда, так как) бел’, аtаrаsikеbа/аtаrаsikеrеbа ‘если (когда, так как) нов’;
вероятное наклонение: sirokemu ‘вероятно, будет белым’, аtаrаsikеmu ‘вероятно, будет новым’.

Глаголы в форме долженствовательного наклонения - (суффикс -bësi, см. § 47), наклонения видимости (суффикс -rasi, см. § 50) и дубитативного наклонения (суффикс -masizi, см. § 48) принимают окончания перечисленных форм прилагательных (последние два — только окончание определительной формы -ki).

Прилагательные принимали некоторые формы спряжения не непосредственно, а предварительно слившись с глаголом бытия ari. Как и перед всяким глаголом, в позиции перед ari прилагательное принимает срединную форму на -ku, но, поскольку два гласных в ДЯЯ не могли стоять рядом в одном слове, первый из них (в данном случае -u) выпадал: mukade opokari (К, 122)’стоножек много оказалось’; Söre kapo jökarikereba... (К, 232) ‘Так как ее лицо было красивым (букв, хорошим)...’: Kanasikarikeri (М, 793) ‘Становится еще печальней’; Аtnа-nö рага оnödаkаrа fшrаku, Asipara-nö naka-tu-kuni-mö mïna kurаkаrаmu (К, 99) ‘’Небесная равнина, естественно, темна, вся страна среди тростниковых равнин тоже, наверно, темна’; Sönö otömiko putapasira-pa ito minikukarisi-ni jöritе... (K, 308) ‘Так как их младшие сестры были обе очень противными на вид...’.

Примечание. Может возникнуть предположение, что современная форма типа shirоkаttа ‘был бедым’ происходит из формы ДЯЯ sirokari-tаri. Но в действительности такой формы не существовало, а форма типа shirоkаttа появилась в НЯЯ по аналогии с глагольными формами предшествующего времени. Таким образом, путем присоединения вспомогательного глагола ari к прилагательному можно было образовать не все, а лишь некоторые формы (в частности, от адъективных слов не образуются формы пожелательного наклонения).

Заключительная форма прилагательных употреблялась в-позиции сказуемого главного предложения: /tо аj’аsi (К, 196r ‘Очень странно’ (в отличие от славянских языков в подобной позиции в ЯЯ употребляются именно прилагательные, а не наречия).

К заключительной форме могла присоединяться частица -mo: ...mirеbа kаnаsi-то (М, 4149) ‘Когда видишь... печально’; ...mirаku-si jösi-то (М, 4167) ‘Приятно любоваться...’.

Однако если в предложение вводилась восклицательная частица (sö/zö) или вопросительная (ka, ja), заключительное сказуемое принимало определительную форму: Wо tö irösе-töра idurе-kа раsiki (К, 291) ‘Кто тебе милее: муж или старший брат ( = я)?’; /röse-zö раsiki (К, 291) ‘Старший брат милее’.

При наличии двух частиц, одна из которых требует определительной формы, а другая заключительной, применялась заключительная форма: Kujasi kamo (М, 796) ‘Ах, как жаль!’,

В позиции определения и перед союзами применялась определительная форма на -ki: ka-guroki kami-ni (М, 804) ‘на черные волосы’; siroki tadamuki (К, 132) ‘белые руки’; Аjаsikt imё-wо mitаri (К, 291) ‘[Я] видел странный сон’; Wо nаki ni ikаni-sitе-kаmö раrаmеru (К, 273) ‘Как же ты забеременела, если [у тебя] нет мужа?’; Sönö kapo sugata jö-ni tаguрl nаki gа... (К, 273) ‘Тот, кто [по красоте] своего лица [и] фигуры не имел [себе] равных в мире...’.

Но перед союзом tö, следующим за прямой речью (нередко перед глаголом речи или мысли), применялась заключительная форма: ...рitö rnlnа kötö паsi tö ipisi töki-jоri... (М, 1311) ‘...с тех пор как [мне] сказали, что люди [живут] все без тревог...’.

В некоторых случаях отсутствие форманта -ki пытаются .объяснить необходимостью:соблюдения стихотворного размера (пять или семь слогов в стихе): kusi-mi-tama (М, 813) ‘странный дух’; naganagasi joru (М, 2802) ‘долгая-долгая кочь’,

В umasi miti (К, 193) ‘хорошая дорога’ в позиции определения, казалось бы, должна была употребляться определительная форма (umaki), а не заключительная (umasi).

§ 19. Глаголы

Глаголы в ЯЯ не изменяются по лицам, числам и грамматическим родам, не обладают инфинитивом и притяжательными аффиксами. Они имеют флективное строение.

Так, корень глаголов 1-го спряжения самостоятельно не употребляется, имеет в исходе согласный, к которому присоединяется та или иная флексия (-u — окончание конечной формы, -i — окончание срединной формы, -e — окончание повелительного наклонения и др.). Например: -u в агиk-u ‘хожу’, ‘ходишь’, ‘ходит’ противопоставляется -i в аruk-i ‘ходя’ (как окончание конечной формы —- срединной) и -е в аruk-е ‘ходиГ (как окончание, выражающее констатацию, — окончанию, выражающему императивность). Таким образом, окончания глаголов обладают многозначностью — одним из признаков флексий. Они не подвержены сингармонизму.

Глаголов 2-го спряжения очень мало, .потому что они имеют односложный корень на -i. Он (корень) служит и срединной формой, а также присоединяет к себе суффиксы отрицательного, вероятного, повелительного и других наклонений и видов: mi-r-u ‘вижу’, ‘видящий’, mi ‘видя’, mi-zu ‘не вижу’, ‘не видя’, mi-mu ‘вероятно, [y]вижy\ mi-jö ‘смотри!’ и др.

Глаголы 1-го и 2-го спряжений имеют конечную форму на -u, которая (как и у всех глаголов в СЯЯ) выступает и в определительной и в заключительной позиции.

В отличие от них глаголы 3-го и 4-го спряжений имели особую определительную форму на -r-u: kop-u (заключительная форма) ‘люблю’ — kop-u-r-u ‘любящий’. Срединная форма у глаголов 3-го спряжения оканчивалась на -ï: kopï ‘любя’, ‘любовь’, у глаголов 4-го спряжения—на -ë: tök-u ‘развязывается’ — tök-u-r-u ‘развязывающийся’ — tökë ‘развязываясь’.

Немногочисленные неправильные глаголы типа ar-i ‘быть’, ‘иметься’ (в НЯЯ герешедшие в 1-е спряжение) имели заключительную форму, совпадающую:со срединной (ar-i ‘находиться’, ‘находясь’), и определительную форму (ar-u ‘имеющийся’, ‘находящийся’). В остальном они были сходны с глаголами 1-го спряжения. Сливаясь с суффиксом дательно-местного падежа -ni, когда он входил в состав именной части сказуемого, ari теряло значение местонахождения и превращалось в связку -nari: Тi jbrödu-nö ikusа-nаri tömö... (М, 972) ‘Если даже врагов будет тьма-тьмущая...’ (букв. ‘Если даже является многотысячным войском...’); Umë-nö pana ima sakari-nari (М, 850) ‘Сейчас цветы сливы в полном цвету’. В предложении связка -nari могла выступать в любой форме. Однако она обычно отсутствовала перед tö ipu ‘так говорят’, tö оторu ‘так думают’. Если за -ni следовала какая-либо частица, слияния -ni с последующим ari не происходило, и конечное -i в -ni, естественно, не выпадало. Как показывает подсчет слогов в стихах, иногда выпадения -i не происходило и при отсутствии частицы [см. § 27, п. «г > ].

Прочих неправильных глаголов было всего четыре: sin-и ‘умирать’, in-u ‘уходить’, su ‘делать’, ku ‘приходить’. Sin-и и in-u имели определительные формы — sin-u-r-u ‘умирающий’ и in-ur-u ‘уходящий’. В остальном они спрягались по 1-му спряжению: sin-i ‘умирая’, sin-а-zu ‘не умирая’, ‘не умираю’ и т. д. Su и ku также имели определительные формы: su-r-it ‘делающий’ и ku-r-u ‘приходящий’, но при образовании большинства других форм меняли коренной гласный: si ‘делая’, ki ‘приходя’(—монг. kйг- ‘доходить’, jюрк. kil-ikеl- ‘приходить’); se-zu ‘не делая’, ‘не делаю’, kö-zu ‘не приходя’, ‘не прихожу’.

Условно-временнö-причинное деепричастие от всех глаголов состоит из основы [такой же, как и у определительной (или конечной) формы], флексии -ë- и суффикса -ba: aruk-ë-ba, mi-r-e-ba, su-r-e-ba.

Около двух десятков глаголов 1-го спряжения имеют корень с исходом на -ir-. Поскольку -ï- было показателем принадлежности к 3-му спряжению и непременно чередовалось с -u-, среди глаголов 1-го спряжения не было ни одного такого, который имел бы неизменяемый корень с исходом на -ïr-. Вот почему тюрк. кыр ‘резать’ соответствует в ДЯ глаголу 1-го спряжения kir-u (а не kïr-u), а кор. ыгырu- — ДЯ nigir-u ‘сжимать’ и др. Kubir-u ‘душить’ считают производным от kubi ‘шея’ ( < *kubir?).

Были глаголы 1-го спряжения и с корнем, имеющим исход на -er-: ter-u ‘светить’ (о солнце), për-u ‘скромничать’, ner-u ‘крепко держать’, ‘закалять’.

Если от одного корня образуются глаголы разных спряжений, один из них обычно является переходным, другой — непереходным:

tat-u (1-е спряжение) ‘стоять’ — tat-u-r-u (4-е спряжение) ‘ставить’:
jаk-u-r-u (4-е спряжение) ‘пылать’ — jak-u (1-е спряжение) ‘зажигать’.

Принадлежность к тому или иному спряжению еще не предопределяет переходности или непереходности, морфологически четко различаемых в ДЯЯ.

В большинстве случаев непереходные глаголы (подобно страдательному залогу) имеют суффикс -ar-/-ör-/-ur- (гласный суффикса зависит от гласного корня, т. е. он подвержен сингармонизму, что свидетельствует о древности этого форманта). Соответствующие им переходные либо являются глаголами 1-го или 4-го спряжения, либо обладают суффиксом -as-/-ös-/-us-, который совпадает с формантом побудительного залога:

tum-or-u ‘быть наложенным’ —tum-u ‘накладывать’, ‘рвать’;
töm-ar-u ‘останавливаться’ — töm-u-r-u (4-е спр.) ‘останавливать’;
wаt-аг-u ‘переправляться’ — wat-as-u ‘переправлять’; nök-ör-u ‘оставаться’ — nök-ös-u ‘оставлять’; оt-u-r-и (3-е спр.) ‘падать’ — оt-bs-u ‘ронять’; iuk-u-r-u (3-е спр.) ‘исчерпываться’ — tuk-us-u ‘исчерпать’; nör-u ‘садиться’ (ni ‘груз’) — nö-s-u-r-u (4-е спр.) ‘сажать’, ‘грузить’.

Переходному глаголу с суффиксом -as-/-ös-/-us- может соответствовать непереходный (с суффиксом -ar-/-ur- или без него) любого спряжения:

nag-ar-u-r-u ‘течь’ — nag-as-u ‘пускать по течению’;
tub-ur-u-r-u ‘быть раздавленным’ (tubu ‘зерно’) — tub-us-u ‘раздавить’;
ter-u ‘сиять’ — ter-as-u ‘освещать’ (о солнце);
ar-u-r-u (4-е спр.) ‘быть бурным’ — ar-as-u ‘разрушать’;
pu-r-u (3-е спр.) ‘сохнуть’ — ро-s-u ‘сушить’;
sug-u-r-u (3-е спр.) ‘проходить’ — sug-us-u ‘проводить’.

При помощи суффикса -as- образовывалась также в ежливая форма (в основном от глаголов 1-го спряжения): Na tшпаsu ko (М, 1) ‘Девушка, рвущая зелень!’; Аmё-nö ukiраsi-ni tа-tаsitе... (К, 153) ‘Став на зыбком небесном мосту...’; Sönö ja-wo törаsltе... (К, 157) ‘Взяв эту стрелу...’; Kujebiko-wo mеsitе tбwаsu töki-ni... (K, 144) ‘Когда [он] вызвал Куебико и спросил [его]...’.

Непереходный глагол, выражающий ощущения (vеrbа sеп-tiеndi), может совпадать с пассивной формой, переходный глагол от того же корня может принадлежать к 1-му или 2-му спряжению, вежливая форма от переходного глагола образуется посредством суффикса -аs-j-ös-:

mi-j-u-r-u (4-е спряжение) ‘виднеться’ — mi-r-u ‘видеть’ — mе-s-u ‘изволить видеть’ [форма mesu по аналогии с nasu ‘изволить спать’ ( < nе + as+u) образовалась из mi + as + u (под влиянием палатализованного m, гласный -а- сделался более передним — перешел в е)];
kikö-j-u-r-u (4-е спряжение) ‘слышаться’ — kik-u ‘слышать’ — kik-ös-u ‘изволить слышать’;
отöр-о-j-u-r-u ‘думаться’ —omöp-u ‘думать’ — отöр-оs-u ‘изволить думать’.

Но в следующих трех глаголах, образованных от одного корня, находим несколько иное соотношение значений: ki-r-u ‘надевать на себя’ ( ~ тюрк. kij-) — ki-s-u-r-u ‘надевать (на другого)’ — kе-s-u (вежливо) ‘одеваться’ (ср. kë ‘шерсть’, ‘волос’).

Были и другие глаголообразующие суффиксы, напримерг -nар-: аki ‘торговля’ — aki-nap-u ‘торговать’; ata ‘враг’ — ata-nap-u ‘противиться’, ‘враждовать’; iza ‘ну-ка’ — izа-nар-u ‘приглашать’, ‘заманивать’; ni ‘груз’, ‘ноша’ — ni-nap-u ‘нести’; otö ‘звук’ — otö-nap-u ‘звучать’; tömö ‘друг’ — tömö-nap-u ‘сопровождать’; иra ‘гадание’ — urа-nар-u ‘гадать’; usе/usu ‘исчезать’ — usi-nap-u ‘терять’.

По аналогии с этими глаголами мы можем выделить суффикс -nap- и в следующих глаголах: aga-nap-u ‘возмещать’, ‘искупать’, aza-nap-u ‘вить (веревку)’, oki-nap-u ‘добавлять’ ( > oginau), okö-nap-u ‘совершать’, mazi-nap-u ‘совершать магическое действие’, tugu-nap-u ‘возмещать’.

Однако в ДЯЯ этот суффикс был уже непродуктивным.

Таким образом, глаголы в ДЯЯ могли иметь следующий морфологический состав:

корень с исходом на согласный + флексия (минимально JC]VC-и); глаголы 1-го спряжения;
корень с ис кодом на согласный+ -u/-ï или -u/-ë[ + -r-u в определительной форме]; глаголы 3-го и 4-го спряжений;
корень с исходом на согласный + -ar-f-ör-/-ur- (показатель непеpеxoднocти)+-u;
корень с исходом на согласный + -as-/-ös-/-us- (показатель переходности)+-u.

Несколько глаголов (2-е спряжение) имело односложный корень с исходом на -i.

Многие глаголы 1-го спряжения образованы от именных или адъективных корней при помощи глаголообразующего согласного, к которому присоединяется та или иная флексия, состоящая из гласного:

pa ‘лезвие’ —pag-u ‘сдирать (шкуру)’;
ka ‘запах’ — kag-u ‘нюхать’;
to ‘точильный камень’ — tog-u ‘точить’ (ср. tögë/togu ‘совершать’, töga ‘проступок’);
nа ‘зелень’ — nag-u ‘косить’, ‘рубить’ (горизонтально).

По подсчетам Миякэ Такэо [см. 70, 93], 24% срединных форм от 2000 непроизводных однокоренных глаголов в ЯЯ (включая и ДЯЯ) выступают и в роли отглагольных имен (с изменением места ударения, если оно высокого регистра). Такие имена можно рассматривать как производные флективные по происхождению формы. Так, в СЯЯ nagi² ‘штиль’, судя по ударению, является отглагольным именем от nаg-u¹’косить’ (море во время штиля ровное, как выкошенное поле). Глагол СЯЯ nag-u¹ ‘стихать’ восходит к глаголу 3-го спряжения в ДЯЯ nagï/nagu-ru. Но слово со значением ‘штиль’ 30 раз записано в памятниках в виде nagi, а не nagï. Следовательно, это значение является переносным, а форма восходит к глаголу 1-го спряжения. Корень nag- входит и в состав глагола 4-го спряжения nag-ar-u ‘течь’, ‘плыть по течению’ (с семантическим компонентом «двигаться почти горизонтально»).

В ЯЯ всего около 10 глагольных корней с исходом на -t-: möt-u ‘иметь’ (ср. mötö ‘основание’, ‘cтвол’ > ’под’, ‘прежде’), mat-u^l ‘ждать’ (ср. mati² ‘участок земли’).

Примечание. Если в СЯЯ от одного глагола образуется два имени— имя действия и название предмета, в первом ударение падает на второй слог, а во втором — на первый: tat-u¹ ‘стоять’, ‘отправляться’ — tati² ‘отправление’, tati¹ ‘здание’; tat-u¹ ‘резать’ (вертикально) — tati²’кройка’, tati’ ‘меч’.

Несколько многосложных глаголов имели по два варианта: с корнем на -t- "и с корнем на -г-: аjаmаt-u/аjаmаг-u ‘ошибаться’, kōроt-u ‘разрушать’ (köроrе/köроги-ru ‘разрушаться’), panat-u ‘испускать’, ‘говорить’ (при более позднем Fаnаs-u; непереходный глагол — раnаrе/раnаru-ги ‘отдаляться’).

Глаголов с конечным слогом -tu так мало, что можно усомниться в наличии продуктивного глаголообразующего суффикса -t- даже в VIII в. В большинстве случаев -t- относится к корню: kat-u ‘побеждать’ ( ~ тюрк. qаtlаn- ‘быть мужественным’), pit-u ‘мокнуть’, ‘заливаться’.

Одним из наиболее распространенных глаголообразующих формантов является -r-: kötö ‘речь’, ‘слова’ — katar-u ‘разговаривать’ ( ~ индонез. kata ‘говорить’); te ‘рука’ — tor-u ‘брать’; asi ‘нога’ — аsаr-u ‘разыскивать’; aka- ‘красный’, ‘светлый’ — akar-u ‘светлеть’, ‘краснеть’.

Но в глаголах 1-го спряжения с односложной основой на -г- этот согласный обычно относится к корню.

Чередования гласных у глаголов 3-го и 4-го спряжений с односложным корнем захватывают и коренной гласный: u ‘мочь’, ‘получать’ ( ~ тюрк. u- ‘мочь’) —e ‘получая’ ( < *ë); pu ‘высыхать’ — pï ‘высыхая’ и т. п. Происходит известное и в других языках «наложение» одной морфемы на однозвучную другую: u служит одновременно и коренным гласным, и гласным флексии (как в русском знаменосец вместо знаменоносец). При этом, если корень глагола, как подтверждают сравнения с другими языками, в ПЯЯ оканчивался на согласный (ср. ДЯ pï ‘огонь’ и кор. pït), он может вновь появиться, но лишь в двусложных формах: pur-u ‘высыхающий’, но pï ‘высыхая’. Таким образом, отпадение -г- в срединной форме глаголов 3-го и 4-го спряжений еще не может служить доказательством его суффиксальной природы. Так, ki/ku-ru ‘приходить’ ~ тюрк. kii-. «Неправильность» этого глагола в ДЯЯ заключается и в том, что его срединная форма звучала не kï, а ki (что является точным соответствием тюркскому i). Видимо, до отпадения конечнослоговых она звучала *kir.

Два глагола с одним и тем же корнем — непереходный и переходный — зачастую различаются суффиксами -ar- и -as-. По аналогии с такими глаголами образуются соответствующие пары путем замены коренного -г- на -s-: kar-u ‘брать в долг’ ( ~ тюрк. qаr-ma ‘грабеж’, эвенк. гарки ‘задолженность’) — kas-u ‘давать в долг’ ( ~ эвенк. гaеaл ‘задолженность’, индонез. kasi[k] ‘давать’, мар. к$cын ‘долг’, ‘задолженность’), kареr-u ‘возвращаться’ ( ~ индонез. kеmbаli ‘возвращаться’, горно-алт. кайра ‘назад’, ‘обратно’) — kареs-u ‘возвращать’, nar-u ‘становиться’ ( ~ кор. иa- ‘возникать’, ‘становиться’) — nas-u ‘делать’, ‘превращать’ (ср. индонез. nasi ‘рис, сваренный для еды’), p^r-u ‘скромничать’ (умаляя себя) —pës-u ‘уменьшать’, ‘сокращать’ (позднее было заменено суффиксальным глаголом Fеr-аs-u).

Иначе говоря, при «столкновении» формантов спряжения с коренными фонемами побеждают, как правило, первые.

Хотя для словоизменения глаголов в ДЯЯ характерна именно суффиксация, было три префикса, к VIII в. утративших всякое значение, которые можно рассматривать как реликтовое явление для языка VIII в. Это sa- [Ajuko sabasiru (М, 859) ‘Форелька снуют’], ta-[Umë-nö pana tawori-kazasitе... (М, 835) ‘Наломав веток сливы и украсившись ими...’; Sönö jo-nö umë-wo tawasurete... (М, 392) ‘Позабыв сливы той ночи...’] и i-[...i-törasite... (М, 813) ‘...взяв с собой...’; Wаgа рi-nö mikо-nö imаsisеbа... (М, 173) ‘Если бы был жив наш принц, подобный солнцу...’]. Ср. с префиксами имен (§ 16).

Таким образом, и с точки зрения словообразовательной глаголы в ДЯЯ имеют флективное строение. Это не значит, что среди словоизменительных формантов ДЯЯ (как и СЯЯ) вовсе нет агглютинативных. Но они составляют меньшинство (см. раздел «Спряжение»).

§ 20. Местоимения

Личные местоимения были (сравнительно с эпохой XVI— XVIII вв.) немногочисленными. В отличие от тунгусо-маньчжурских и индоевропейских местоимений они не имеют супплетивных форм. Множественность выражается при помощи того или иного суффикса (а не другого корня), хотя иногда и без него местоимение обозначало нескольких лиц. Местоимения 1-го лица множественного числа не подразделяются на инклюзивные («мы с вами») и эксклюзивные («мы без вас»).

В отличие от алтайских языков в ДЯЯ местоимения не превращаются в глагольные форманты. На лицо, производящее действие, указывает подлежащее.

Личное местоимение, как правило, не может относиться к неодушевленному предмету. В таком случае применяются указательные местоимения.

Многие местоимения отличаются от имен суффиксом -re (например: a-re/wa-re ‘я’), не сохранявшимся, однако, в родительном и притяжательном падежах. В ДЯЯ он нередко отсутствовал и в других косвенных падежах.

1-е лицо. В роли местоимения 1-го лица выступал корень a/wa (сохраняющийся ныне в виде wa-): А-wo mаtu tö klmi-gа nurеkеmu (М, 108) ‘Когда [ты] ждал меня, ты, наверно, промок’; lmo-ga tamotö-wo wаrе-kösö mаkаmё (М, 857) ‘Рукав милой я превращу в подушку’; A-ga ko töbаsitu (М, 904) ‘Мое дитя умерло (букв, улетело)’; Wаgа sаkаri itаku kudаtinu (М, 847) ‘Мое здоровье очень пошатнулось’. Особых притяжательных местоимений нет, в качестве определения применяется личное местоимение в притяжательном падеже, например: а-gа/wа-gа ‘мой’. При этом aga всегда употреблялось перед nusi ‘хозяин’, kimi ‘господин’, sumеkаmï ‘местные боги’, pasimönö ‘любимый’, ko ‘ребенок’, mï ‘тело’, mune ‘грудь’, omo ‘лицо’, kopï ‘любовь’, uma ‘конь’, tamë ‘для’, ‘ради’; wa-ga применялось перед sеko ‘милый’, opokimi ‘великий государь’, imo ‘любимая’, рара ‘мать’, na ‘имя’, inötï ‘жизнь’, jö ‘мир’, ipe ‘дом’, jado ‘жилище’, kado ‘ворота’, sato ‘деревня’, pune ‘лодка’, juwe ‘причина’ и др. [см. J. 1].

Впоследствии a-ga вышло из употребления, а are приобрело значение указательного местоимения ‘вон то’ (3-го плана).

Kare wагеdömö орikudаsinаbа... (К, 117) ‘И вот. когда мы будем гнать [кабана] вниз...’ (kare было союзом).

В восточном диалекте встречалась форма wаrö: ïï’аrö tа-bi-ра tаbi tö отёроdö... (М, 4343) ‘Хотя [она] примирилась (букв, думает) с тем, что я все путешествую и путешествую...’.

В роли местоимения 1-го лица применялось и уничижительное имя wakë (его связывают с waka- ‘молодой’, ‘незрелый’): A-ga kimi-ра wаkё-wоbа sinе tö оторё-kато... (М. 552) ‘Так как моя госпожа желает, чтоб я умер...’ (только в речи мужчины к женщине).

2-е лицо было представлено несколькими местоимениями.

1. Na\re\ применялось по отношению к низшим и родным: Nа-kösö-ра wo-ni imаsеbа... na-wo [o]kite wо-pa паsi (К, 139) ‘Именно ты [мой] муж... кроме тебя, мужа [у меня] нет’; Nа-gа mikötö-ра tаrе-nï masu zö (К. 321) ‘Кто вы?’ (букв. ‘Твое величество кем изволит быть?’); Nаrе-то аrе-то jöti-чiюzö тоtеru (М, 3440) ‘И ты, и я имеем одинаковый возраст’; Nа-rе-wоzö jömе-ni роsi tö (J, 539) ‘Хочу в жены тебя". Изредка личные местоимения могли принимать определения (даже определительные словосочетания): ...utipasi watasu па-gа ku tö [olmöpëba... (М, 528) букв. ‘...так как [я] думал, что идешь ты, переходящая [через] мост...’. В обращениях nа могло относиться и к животным и растениям: 1раjаdо-ni tаtеru matu-nö kï. Na-wo mirеbа mukаsi-nö рitö-wо арimiru götösi (М, 309) ‘Сосновое дерево, стоящее у каменного дома! Когда вижу тебя, — все равно, что встречаюсь с человеком из далекого прошлого’ (персонификация как поэтический прием). Л/a без показателей падежей и частиц не встречалось, но nare применялось и без них: Oja-nasi-ni nare narikemë ja (J, 168) ‘Без матери разве ты родился бы?’.

2. Nатиti/патиdi/оропатиti — вежливое ‘Вы’. Встречалось редко. В последующие века перешло в nandтi ‘ты’, утратив оттенок вежливости. Множественное число передавалось посредством nаmutаti ( < namuti + tati): Juwе-ni nаmutаti-ni mеisи (J, 534) ‘Поэтому приказываю вам’.

3. imаsi — распространенная форма: imаsi-ра tаrе zö (К, 210) ‘Ты кто?’; imаsi-gа kоdömö... рutаri-ра... (К, 170) ‘Твои сыновья... оба...’; imаsi-ра аmа-tu kаmï-nö mikо-ni tukарё-таturати ja (К, 186) ‘Будете ли вы (рыбы) служить сыну небесного бога?’ (множественность формально не выражена): ...töро-nö mikаdо-ni imаsi-rа-si kаku mаkаrinаbа... (М, 973) ‘...если вы тут же отправитесь в далекое учреждение...’; Jmаsitаti mïnа-ра a-ga tikаki mерi-nаri (Мп, 17; J. 424) ‘Вы все мои близкие племянницы’ (imasi < imasu ‘изволить быть’).

4. Mimasi ( < mi- + imаsi) ~ более почтительная форма (чем imаsi): ...sитеrатikötö-nö тimаsi-ni tатарisi ате’-nö sitа-nö waгa (Мп. 5: J, 715) ‘...дела поднебесной, которые правитель передал вам’; A-pa mimasitati-nö kötö-pa kikazi (К. 115) ‘Я ваши слова слушать не буду’.

5. Маsi — вежливое слово, применялось при обращении с оттенком симпатии к сверстникам и младшим ( < masu ‘быть’).

6. Kimi (от имени kimi ‘правитель’, ‘господин’) — очень вежливое слово, обычно применявшееся при обращении женщины к мужчине (изредка — при обращении мужчины к мужчине): Urupasiki kimi-gа tапаrе-nö biра-nisi aru-bësi(М, 811) ‘Я должна была бы быть лютней, которую ты, любимый, привык держать в руках’; Uramesiku kimi-pa то аru ka (М, 4496) ‘Разве Вы [меня] ревнуете?’.

7. Ore — наиболее грубое в то время местоимение: Оrе-iюо törе tö nöritаmарitе tukараsеri (К, 321) ‘[Правитель] послал fменя], сказав, чтобы [я] тебя убил’ (букв, ‘сказав: тебя возьми’).

8. А’аЫtö (na + pitö ‘человек’) — уже в то время считалось устаревшим. Изредка применялось в бранной речи.

9. / — применялось редко, только в бранной речи. По этимологии связывается с указательным местоимением s/.

3-е лицо. Специальных слов (типа индоевропейских) по существу не было. Правда, изредка применялось si в основном с формантом притяжательного падежа -ga, что свидетельствует о его местоименном характере (wa и na в отличие от имен также применялись в притяжательном, а не в родительном падеже): ...aju-nö si-ga pata... (М, 4191) букв. ‘...форели—ее плавники...’; Suminара si-ga nаkёbа... (j, 346) букв. ‘Бечевка, смоченная тушью (для проведения прямой линии при плотницких работах), если ее нет...’.

Возвратные местоимения были довольно употребительны.

1. О ю\re\: Umisаti-mö onö-ga sаtisаti. imа-ра очömö-оnöто sаti kарёsаma (К. 193) ‘И морские орудия лова (букв, морские счастья) тоже [должны быть] свои. А теперь давай обменяемся орудиями лова: каждому свое’; Pune-götö-:ii оиö-gа kаsirа-wj tаrеtе (К, 103) ‘В каждый сосуд [восьмиглавый змей] опустил по голове (букв, свою голову)’; Оnö-gа nаkа-ni mаsеtе... (К, 321) ‘Усадив между собой...’; Onöre kudаrаzu-tömö... (К, 215) ‘Если даже я сам не спущусь...’. Onöre применялось и как бранное слово (местоимение 2-го лица), сохранявшееся и в НЯЯ: Onöre-juwe nörаjеtе woreba... (М, 3098) ‘Если [я] из-за тебя живу покрытая позором...’.

2. Onödukara [ < onö + -tu (суффикс родительного падежа) + + kara ‘тело’] ‘само собой’ (наречное местоимение): Araburu kamï-nö onödukara mïna kiritapusajete (К, 215) ‘Буйствующие боги все само собой были зарублены и повержены на землю’ (магической силой меча); Sumeru роdочi оiödukаrа раrа-minu (К, 273) ‘[Я] жила [с ним], поэтому само собой забеременела’. Как наречие onödukara нередко принимало суффикс -ni [см. J, 153].

3. Mïdukara ( < mï+-tu + kara) ‘само собой’: Onöre tö mï-dukаrа sö.nö putawotöme-ni tapakëte... (К, 318) ‘А сам стал жить с этими двумя женщинами...’.

Указательные местоимения по значению:сопоставимы с местоимениями 1-го, 2-го и 3-го лица. Морфологически (по факультативному применению:суффикса -re) они похожи на личные. Лишь по употреблению родительного падежа (-nö) вместо притяжательного (-ga) они отличаются от личных. При наличии -nö суффикс -re обычно не употребляется.

1. Kö[re] ‘это’ (о том, что принадлежит говорящему, или находится ближе к нему, в сфере его интересов; о только что упомянутом): Роtötögisu köjо nаkiwаtаге (М, 4054) ‘Кукушка! Улетай отсюда петь [в другое место]!’ (kö = kökö); Kötö-nö katarigötö-mö kö-woba (К —цит. по: J, 314) ‘О деле сказано вот что’; Раbаtаki-mö körе-ра рusараzu (К — цит. по: J, 314) ‘Даже хлопанье крыльями тут ни при чем (букв, этого не касается)’; Köre-nö paru mösi... (М, 4420) ‘Этими иголками...’.

Könö — определительная форма köre. Употреблялась в общем так же, как и теперь в СЯЯ.

2. Sö[re] ‘то’ (о том, что принадлежит собеседнику, ближе к нему или находится в сфере его интересов; об упомянутом выше; иногда употреблялось и в отношении удаленных предметов [см. J, 393]). Чаще других встречалась определительная форма sönö, реже —форма винительного падежа sö-wo и форма söre; есть и примеры на sö-ga:... tubaki sö-ga pa-nö pirö-gari imаsi, sönö pana-nö teri imasu... (J, 398) ‘...камелия, ее листья широки, ее цветы блестят...’; Amë-mo рurачu ka sö-wo jösi-ni sеmu (М, 2635) ‘Нз идет ли дождь? Он был бы мне предлогом’. В отличие от kö местоимения с корнем sö чаще указывали не на место, а на то, что было упомянуто ранее: Umë-nö pana söre-tömö mijezu juki-nö purereba(М, 1426)’Цветы сливы, как таковые, и не видны, так как идет снзг’; Paru-sаmё-nö sörе-mö siru-götö... (М, 1933) ‘Весенний дождь и это словно знает...’.

3. Ka[re] ‘то’ (о том, что отделено от собеседников) применялось несравненно реже, чем are в последующие эпохи. Многие считают, что в ДЯЯ в основном употреблялись лишь köre и söre. Но изредка встречались и местоимения с корнем ka: Ka jukëba... (М, 804) ‘Когда пойдет туда...’ (в противоположность Kaku jukëba... ‘Когда пойдет сюда...’); Аkаtöki-nö kа-ра tаrе töki-ni... (М, 4384) ‘Когда в предрассветный час [думаешь], кто он...’; kanö korö-tö (М, 3565) ‘с той девушкой’; А/ami-nö muta ka jöri kaku jöru tатато-паsи... (М, 131) ‘Подобно водорослям, которые прибивает то тут, то там по воле волн...’; Та sö kare tö ware-wo na topi-sö (М, 2240) ‘Кто он, меня не спрашивай’; A-ga mopu kimi-ga mi-pune-kamö kare (М, 4045) ‘Вон то, наверно, лодка, принадлежащая тебе, которого я люблю’.

Местоимения места: kökö ‘здесь’ и sökö ‘там’.

На направление указывали: köti, könata ‘сюда’ (слова типа *söti, *sönata не обнаружены), ka, kanata ‘туда’.

Вопросительные местоимения. 7"are ‘кто’, nani ‘что’, iduku ‘где’, iduti, uuре ‘куда’, itu ‘когда’, idurе ‘какой из двух’, ika ‘как’: Таrе-ра iku-kа-ni (К, 199) ‘Кто и во сколько дней?’; /tu-nö mа-nikа... (М, 804) ‘Не успеешь оглянуться...* (букв, ‘в когдашнее время...’); Nаni-si-kато (М, 3581) ‘Почему же?’; Nаni-tökаmö (К, 161) ‘Зачем же?’, ‘Как же?’; Nаzö kököbа i-nö nеrаjеnu то (М, 3684) ‘Почему же тут [мне] не спится?’; /duku-jori... (М, 802) ‘Откуда бы...?’; /duku-ju-ka... (М, 804) ‘Откуда ни [возьмись]...’; Wо tö irösе töра idurе ка раsiki (К, 291) ‘Кто [больше] любим — муж или старший брат?’: /kade-kamo (К, 147) ‘Как же?’; /ka-nika a-ga semu (М, 793) ‘Как же я поступлю?’.

§ 21. Наречия

Наречия обладают сравнительно большим числом словообразовательных формантов.

1. Отадъективные наречия оканчиваются на -ku, как и срединные формы прилагательных, но отличаются от последних тем, что выступают в предложении в качестве обстоятельства (а не срединного сказуемого или формы прилагательного перед связкой или полусвязкой): Kaku si-kösö... ta-поsiku nömаmё (М, 833) ‘Делая именно так... будем пнть весело’; Oki-tu siроsаwi tаkаku tаtikinu (М, 3710) ‘Морские бурные волны, высоко вздымаясь, набегают [на берег]’. Наречие может сопровождаться частицей: Karaku-mo kökö-ni wа-kare-suru kamo (М, 3695) ‘Как горько [тебе] здесь расставаться [с нами]!’.

2. Многие отыменные наречия агглютинируют формант -ni, совпадающий с суффиксом датрльно-местного падежа imем же формантом снабжаются и местоимения, играющие в предложении роль обстоятельств места, времени ила образа действия (см. § 20)]: sude-ni ‘уже’, simi-ni ‘густо’ (о цветах), nödö-ni ‘тихо’, ‘спокойно’, аnаgаtl-ni ‘насильно’, sаrа-ni ‘снова’, sаjа-ni ‘шелестя’, kаrl-ni ‘временно’.

Присоединение -ni к некоторым наречиям было факультативным; иногда -ni вносил особый оттенок значения.

Нередко формант -ni присоединялся не непосредственно к корню, а к словообразовательному суффиксу -ka, -rаkа или -jаkа: niраkа-ni ‘внезапно’, wаdukа-ni ‘немного’, ‘насилу’, siduka-ni ‘спокойно’, japaraka-ni ‘нежно’ (ср. прилагательное jupa- ‘нежный’), surnijаkа-ni ‘очень быстро’, kоtnа-jаkа-ni ‘тщательно’, tарirаkа-ni ‘гладко’, ‘спокойно’ (tapira ‘ровное место’), nikojaka-ni ‘мягко’ (ср. niko- ‘мягкий’).

3. Есть и немало неоформленных наречий (без специальных словообразовательных формантов): mata ‘опять’ (ср. mаtа ‘развилка’), imаdа ‘еще’, imа ‘теперь’, madu ‘прежде всего’, napo ‘еще более’, kököda ‘очень’, ina ‘нет’, тоtönа ‘как попало’, ‘необдуманно’, ija ‘очень’, arakazimë ‘заранее’, аmаtа ‘много’ (amar-u ‘быть в избытке’), аmаtа kорïsi-то (М, 1184) ‘[мне] очень тоскливо’, Kököda tikaki wо... (М, 1180) ‘Хотя и очень близко...’, taka ‘прекрасно’ (taka- ‘высокий’) и др. Большая часть их сохранилась и в СЯЯ.

Почти все они могли принимать частицу mo ‘и’, ‘также’, ‘даже’ или выделительное -pa: Mata-mo mаkаtnu (М, 384) ‘Снова посею’.

Некоторые наречия всегда сопровождались этой частицей: тоiōто ‘самый’ ( > Hn tnоttоtnо), tnэtбто imа-kösö (М, 2781) ‘именно теперь’.

В роли обстоятельства в предложении могли выступать и некоторые имена, обозначающие время или место: asa ‘утро’, ‘утром’, jupu ‘вечер’, ‘вечером’, saki ‘прежде’ [Kötö töreba nаgёki saki tаtu (М, 1129) ‘Когда беру [в руки] лютню, [я] прежде всего чувствую печаль’] и др.

4. Наречия от деепричастий. Уже с древнейших времен в разряд наречий переходят и некоторые деепричастия на -te: subёtе ‘все’, ‘все до единого’ (от глагола su.bв/subu-ru ‘сводить воедино’), apë/e ‘смело’, siрïtе ‘насильно’ (от sipï/ siрu-ru ‘заставлять’), раzimёtе ‘впервые’, ‘изначально’, kаnеtе ‘заранее’.

Можно предположить, что по аналогии с такими наречными словами -te, переосмысленное как один из показателей наречия, стало присоединяться к наречиям и прилагательным, оканчивающимся на -ka [МаsаkiЫtе... (М, 1183) ‘Если [все] будет благополучно...’], а также к таким, как jаgаtе ‘вблизи’ ( > Hn ‘вскоре’).

5. Наречия из отрицательных форм. Изредка в роли обстоятельств выступали и срединные отрицательные формы на -zu: kаnагаzu ‘непременно’, jаmаzu ‘беспрерывно’. Часть их выпадает из парадигмы глаголов и становится наречиями.

О многочисленных редуплицированных наречиях см. § 14.

Склонение

§ 22. Определение склонения

Склонением в ЯЯ называется оформление слова-темы, именного (наречного) определения, подлежащего, дополнений, предикативного члена и (некоторых) обстоятельств агглютинативными суффиксами — показателями того или иного члена предложения, роль которого может играть как слово, так и словосочетание или членное придаточное предложение. Падежный суффикс представляет собой, как правило, слог типа СV, лишь изредка возводимый к значимому слову ДЯЯ. Можно предположить, что немногочисленные двусложные форманты (jori, mаdе) возникли позже односложных.

Все именные части речи склоняются одинаково. Лишь наречия имеют дефектное склонение или не принимают падежных суффиксов вовсе.

Наличие склонения не означает, что все именные члены любого предложения оформляются. Многие подлежащие и прямые дополнения остаются неоформленными. Из однородных членов падежный суффикс присоединяется только к последнему.

Роль склонения в истории ЯЯ с веками возросла. Падежей стало больше. Количество неоформленных членов предложения в потоке речи сокращается.

Хотя все падежные форманты ДЯЯ (кроме -na и -tu, а также вариантов исходно-сравнительного падежа) сохранились и ныне, роль и употребительность их несколько изменились.

§ 23. Родительный падеж (суффикс -по)

Это самый распространенный падеж в ДЯЯ. В стихах «Mанъë:cю:» он применен 5185 раз [см. М IV, 333]. Это один из немногих приименных падежей, оформляющих определение (глаголы ЯЯ родительным падежом не управляют). К одному и тому же слову не могут относиться два определения на -nö, но именное определение может в свою очередь определяться другим именем с -nö: Мukо-nö [u]ra-nö irijе-nö sudöri (М, 3578) ‘птицы [, живущие на] отмели в дельте реки [, впадающей в] бухту Муко’. Принадлежность, выражаемая посредством -nö, понимается очень широко: Мukо-nö — приложение (название бухты); urа-nö ‘бухты’ указывает на место, куда впадает данная река; irijе-nö ‘дельты’ — также указывает на место (в сложном слове su-döri ‘отмели птицы’ атрибутивность выражена позицией первого компонента).

Обычно определение с суффиксом -nö обозначает более крупный предмет, а определяемое — мелкую часть его: körötnö-nö рiто-wо (М, 3585) ‘одежды завязки’; Umibe-nö jаdо-ni... (М, 3580) ‘В жилище на берегу моря...’(определение выражает более обширное пространство).

-Nö может оформлять и подлежащее придаточного определительного предложения, которое в отличие от подлежащего главного обычно не остается неоформленным: Аkikаzе-nö рukаmu sönö tukï... (М, 3586) ‘В том месяце, [когда] подует осенний ветер...’; Мотоtöri-nö köwе-nö kороsiki paru kitаru-rаsi (М, 834) ‘Кажется, что пришла весна, когда слышатся (букв, приятны) голоса множества птиц’; Sönö wotöme-nö ka-paja-ni ireru töki-ni... (К, 232) ‘Когда эта девушка вошла в уборную...’.

Суффикс -nö принимали и подлежащие придаточных предложений других видов: ...puru juki tö pitö-nö miru made... (М, 839) ‘...так, что людям кажется, что [это] идет снег’; Paru-nö kitaraba... (М, 815) ‘Когда придет весна...’; Sönö kamï-nö nöritamapaku (К, 147) ‘Этот бог сказал...’.

Наконец, посредством -nö иногда оформлялось и подлежащее главного предложения: Kuni-tu kamïdömö-nö sapa-naru (К, 153) ‘Земных богов много’; Amë-jоri juki-nö паgаrеkurи kamö (М, 822) ‘С неба словно сыплется снег’; Nаsö kököba i-nö narajеnu-то (М, 3684) ‘Почему же тут [мне] не спится (букв, сон не спится)?’.

В ряде случаев применение -nö было факультативным. В частности, в топонимии (приложение — название конкретной горы могло сливаться в одно слово с корнем jama ‘гора’). Ср. Ikотаjаmа kоjеtе sö... (М, 3589) Тору Икома перейдя...’ и /koma-nö jama-wo kоjеtе sö... (М, 3590) —то же значение. Разумеется, в выборе того или иного варианта играл роль размер стиха — количество нужных слогов (пять или семь).

Формант -nö мог отсутствовать и после подлежащего членного предложения (хотя обычно оно строится как определительное): Amawotömedömö simagakuru miju (М, 3597) ‘Рыбачки [за] остров прячутся — видно’. Ср. перевод на СЯЯ: Аmа-по musumеdото-sае shimаkаgе-ni kаkurеtе iru-поgа тi-еrи (М I, 64), в который введено дополнительно пять агглютинативных формантов, в том числе три падежных. Этот пример подтверждает меньшую роль падежей в ДЯЯ по сравнению:с СЯЯ.

-Nö обладало также значением уподобления: pi-nö mikаdо (М, 894) ‘микадо, подобный солнцу’; Mukasi-jori ipikeru kö-

tö-nö... (М, 3695) ‘Как говорят исстари..,’; Уaku siро-nö ka-rаkl kорï-wото аrе-ра sиrи kато (М, 3652) ‘Я испытываю любовь, такую же горькую, как соль, которую [добывают,] сжигая [водоросли]’.

В XIV томе «Mанъë:cю:», где помещены песни на восточном диалекте, в том же значении применялось -nösu: Nаmi-ni арu-nösu ареrи kimi kаmд (М, 3413) ‘О ты, с которым [я] встретилась, как встречаются с волнами!’. В западных песнях находим -nasu: /Vaku ko-nasu sitарi-kimаsitе... (М, 794) ‘Скорбя, как плачущий ребенок...’; Kagami-nasu mldu-nö ото... (М I, 10) ‘Поверхность воды, как зеркало...’; Kinu-ni tuku-nasu mё-nl tuku wa-ga se... (М, 19) ‘Как будто [что-то] пристало к одежде, так стоит перед глазами мой милый...’. Считают, что этимологически -nasu/-nösu близко к ni-ru ‘быть похожим’ [см. J, 523].

Посредством -nö имена могли соединяться с послелогами: sаkl-nö götö (K, 122) ‘как и раньше’; JuЫ mldu-nö mlчаwа-nö götösl jö-nö pitö w%re-pa (М, 1269) ‘Подобны пене на бегущей воде — люди [этого] мира [и] я’; Тukï-rtö uti-nö kаturа-nö götöki Iто-wэ Ikа-nl sеmu (М, 632) ‘Как быть [мне] с милой, которая подобна лавру на луне?’. Между глаголом и послелогом -nö, по-видимому, не употреблялось: Juku mldu-nö kареrачu götöku... (М, 3625) ‘Как не возвращается бегущая вода...’; Amë miru götöku... (М, 239) ‘Как смотрят на небо...’.

На подобие указывал еще сложный суффикс -zimönö (ср. mönö ‘вещь’), присоединявшийся непосредственно к имени: Slsl-zlmönö l-рарlрusitutu... (М, 199) ‘Как вепрь ползая по земле...’; Тöri-zimönö аsаdаtl Imаsltе... (М, 210) ‘Подобно птицам отправляясь рано утром.,.’; Jukl-zimöчö jukikаjорl-tutu... (М, 261) ‘Как снег буду приходить сюда...’.

Суффикс -nö не применялся после личных местоимений и имен, обозначающих лиц (ср. -ga, § 24). После топонимов-приложений и перед послелогами -nö чередовалось с -ga.

§ 24. Притяжательный падеж (суффикс -ga)

В стихах «Vlанъёхю:» -ga встретилось 997 раз. -Ga присоединялось к тем же членам предложения, что и -nö, оформляя две группы слов: а) слова, обозначающие предметы, имеющие собственное имя, и б) нарицательные имена, обозначающие людей, животных и растения. Личные местоимения обладают обоими признаками, поэтому они агглютинировали только -ga. Горы, река, острова, некоторые виды оружия (мечи) и т. п. имели собственные имена, но не являлась одушевленными предметами; umë ‘слива’ (дерево) — живой организм, но не имеет собственного имени. Слова, имеющие только один из этих признаков, агглютинировали то -nö, то -ga.

Суффикс -ga (как и -nö) нередко оформлял каждое из нескольких имен, последовательно определяющих одно другое: Wаgiтоkо-gа ( < wa-ga iтоkо-gа) kаiаmi-ni mitnu wо... (М, 3596) ‘Хотя хотел бы посмотреть в память [о] моей любимой...’.

Реликт притяжательного -ga сохраняется и в СЯЯ в таких выражениях, как wa-ga kuni ‘наша страна’, в старых топонимах: Sеki-ga-nara букв. ‘Заставы поле’. В ДЯЯ суффикс -ga (как и -nö) мог оформлять приложение-топоним: Nаtukusа-nö поsimа-gа saki-ni... (М, 3606) ‘На мысу Носима, [где растет] летняя трава...’ [natukusa-nö — постоянный эпитет (ма-кура-котоба), в данном случае к по ‘поле’].

После наименований неодушевленных предметов -ga встречалось редко: tati-ga wо-то (К, 128) ‘даже завязки меча’; pupaja-ga sita-ni (К, 139) ‘под мягким [предметом]’.

Чаще -ga следует за наименованием одушевленного предмета: Таdu-gа köwe su-то (М, 3595) ‘Раздается голос журавля’; /tuse-nö mikötö, mi-te-ni Тömlbikо-gа itаjаgusi-wо ора-siki (К, 213) ‘Бог Итусэ был ранен в руку стрелой (букв, получил в руку стрелу) Томибкко’; Umë-ga pana saku (М, 837) ‘Распускаются цветы сливы’ [ср. umë-nö pana (М, 838) ‘цветы сливы’]. Ямада Ёсио полагал, что -ga равносильно в таких случаях логическому ударению на определении, а -nö— на определяемом.

-Ga может оформлять и подлежащее определительного предложения. Приведем в качестве примера стихотворение из «Mанъё:cю:» (М, 3580) и его буквальный перевод:

Kimi-ga juku	Твое идешь
Umibе-nö jdйö-ni	Взморья жилище в
Kïri tаtаbа	Туман поднимется если,
A-ga tatinagëku	Мое поднимаясь вздыхающее
/ki tö sirimаsе	Дыхание — так считай.

Литературный перевод: ‘Если у жилища на взморье, куда ты идешь, поднимется туман, знай, что [это мое] дыхание, — я вздыхаю [по тебе]’; /masi-ga naku juwe-pa nani zö (K, 103) ‘Какова причина того, что ты плачешь?’; /dumo-takeru-ga pakeru tati... (К, 326) ‘Меч, который надел Идумо-та-керу...’.

Суффикс -ga оформлял глагольное словосочетание, которое предшествовало имени, образованному адъективным корнем с суффиксом -sa: Kögu punabitö-wo miru-ga tömösisa (М, 3658) ‘Ō зависть, [возникающая, когда] видишь гребущего лодочника!’; Papa-wo раnаrеtе jики-gа kanasisa (М, 4338) ‘[Какая] печаль уезжать, покидая мать!’; /masara-ni apubëki jösi-nö nаki-gа sabusisa (М, 3734) ‘Какая тоска: нет возможности встретиться снова!’. В этих случаях речь идет о людях, -ga оформляет определительное предложение.

Суффикс -ga нередко оформлял имя или глагольное словосочетание, когда они .предшествовали послелогу (tamë, götö и др.): оторu kо-gа tаmё (М, 845) ‘ради любимой’; Wаgiто-kо-ni misеmu-gа tаmё-ni... (М, 4222) ‘Для того, что/?ы показать моей милой...’; Kinöpu-simo mikеmu-gа götö-mö отöро-jиги kатö (М, 1807) ‘Кажется, будто видел [ее] еще вчера’; Musasabi-nö töri matu-ga götö... (М, 1367) ‘Подобно тому, как летяга подкарауливает (букв, ждет) птичек...’.

Наконец, -ga могло следовать после соединительной формы глагола, предшествовавшей прилагательному posi ‘хочу’: Pa-ru-nö pi-pa jama-si mi-ga posi (М, 324) ‘В весенний день хочется смотреть на горы’.

В позиции после приложений-топонимов и перед послелогами -ga свободно чередовалось с -nö (см. § 23).

В дальнейшем функции -nö и -ga были разграничены. -Ga стало суффиксом именительного падежа.

§ 25. -7« — устаревший формант определения

Суффикс -tu употреблялся в устоявшихся атрибутивных именных словосочетаниях, превращающихся в сложное слово (о чем свидетельствует в отдельных случаях озвончение начального глухого определяемого): nipa-tu-töri ‘домашняя птица’ (куры); sa-nо-tu-töri ‘полевые птицы’ (фазаны); оki-tu-töri ‘морские птицы’; umi-tu-di (М, 1781) ‘морские пути’; Asipara-nö nаkа-tu-kuni (K, 174) ‘Страна среди тростниковых равнин’ (образное название Японии); ama-tu-kamï (K, 157) ‘небесные боги’; kuni-tu-kamï (K, 153) ‘земные боги’; amа-tu-tumi kuni-tu-tumi («поritо», цит. по: J, 458) ‘преступления [против] неба, преступления [против] государства’; sоrа-tu-рikо (K, 199) ‘сын воздуха’ (sora — пространство между ama ‘небом’ и tuti ‘землей’); wаiа-tu-mi-nö kаmï (K, 193) ‘морской бог’: Siri-tu-tо-jо i-juki-tаgарi, mаре-tu-tо-jэ l-juki-tаgарi... (K, 276) ‘Из задних ворот пойдешь, — ошибешься, из передних ворот пойдешь, — ошибешься’.

Создается впечатление, что -tu — нечто вроде форманта относительного прилагательного. Такое предположение подкрепляется фактами агглютинации -tu к корню качественного прилагательного: Тikа-tu арumi-nö kuni (К, 300) ‘Страна ближнего пресного моря’; töpo-tu-bitö (М, 857) ‘дальний человек’ (постоянный эпитет к matu ‘ждать’).

Суффикс -tu нередко присоединялся к словам со значением «верх», «низ» (от которых во многих языках образуются относительные прилагательные): upa-tu kuni-ni (К, 199) ‘в верхнюю:страну’ (на сушу со стороны моря); sökö-tu iра’iе-ni (K, 170) ‘на каменном фундаменте’ (sökö-tu ‘донный’); mötö-tu kuni (K, 204, 303) ‘прежнее место жительства’, ‘родина’; kökö-

уori oku-tu kаtа-ni (K, 218) ‘отсюда в глубь страны’ (букв, ‘отсюда в сторону глубинки’). Такие примеры позволяют предположить, что в ПЯЯ были относительные прилагательные. Ср. еще ma-tu-gë ‘ресницы’ (букв, ‘глаз волосы’).

Таким образом, определение, оформленное посредством -tu, в первую очередь указывает на место, где находится предмет, выраженный определяемым, а отсюда - и на его свойства: ja-tu-ko (K, 213) букв. ‘домашний человек’ > ’раб’ (также уничижительно о враге); mi-ja-tu-ko (K, 305) букв. ‘дворцовый человек’ > ’губернатор’.

В отличие от -nö и -ga суффикс -tu не употреблялся после тiриложения и подлежащего придаточного предложения. На -tu после глагольного корня встретился только один пример (в J не отмеченный): tamë-tu-mönö (К, 101) ‘пища, которую во время вкушения первин давали вассалам’ (ср. tabë ‘есть’).

Считают, что по значению и звучанию ближе всего к -tu стоит -da в kë-da-mönö ‘звери’ (букв, ‘волосатые существа’) и ku-da-mönö ‘фрукты’ (предполагают, что -ku — вариант kï ‘дерево’; но, возможно, kudа- < kudаr-u ‘опускаться’).

§ 26. -Na ~ устаревший формант определения

Суффикс -na фонетически близок и к -da, и к -nö, а по значению — к -ga. Судя по некоторым примерам, можно было бы предположить, что a в -na возникает из ö под влиянием предшествующего a: mаnаkо ‘зрачок’ (букв, ‘глаза ребенок’ или ‘[в] глазу ребенок’), tanamata (К, 144) ‘между пальцев’ (ta ‘рука’), manakapi (М, 802) ‘между глаз’, ‘перед глазами’. Но есть примеры сложных слов, в которых корень перед -na гласного a не содержит: minаtо (М, 4006) ‘пристань’ (букв, ‘водные ворота’); minаwа (М, 1269) ‘водяная пена’ (но если minawa < mi- ‘вода’+ -nö + awa ‘пена’, na в этом слове появилось в результате выпадения гласного ö); nunаtö (К —цит. по: J, 554) ‘звон драгоценностей’ ( < nu + -na- + otö ‘звук’); ka-munabï (М, 3227) ‘местопребывание богов’.

Деформация или необычный вид корня является правилом для всех первых компонентов сложных слов с -na. Ни один из корней, предшествующих -na в приведенных примерах, в таком виде самостоятельно не употребляется: mа-, ta-, mi-, nu-, kаmu- встречаются только в сложных словах в качестве первого компонента. Значит, и сочетания с -na в ДЯЯ были уже сложными словами.

Такие слова, как jаgï/jаnаgï ‘ива’, существующие как без -na, так и с ним, содержат корень (ja), самостоятельно не употребляющийся.

-УVa (как и -tu) никогда не следует в конце стиха (синтагмы), т. е. не может быть отделен паузой от второго компонента. А именные определения на -nö и -ga беспрепятственно¹могут выступать отдельной синтагмой. Это также говорит о том, что -na и -tu уже в ДЯЯ связывали компоненты сложного слова. В свободных словосочетаниях они не употреблялись.

§ 27. Дательнс-местный падеж (суффикс -ni)

Суффикс -ni по частоте употребления стоит на втором месте после -nö — в стихах «Mанъë:cю:» он встретился 2731 раз. Это объясняется широким значением -ni — главного показателя обстоятельств и косвенных дополнений в ДЯЯ. Падежа с формантом -dе, обозначающего место действия в НЯЯ, еще не было. Имя с формантом -ni могло обозначать и местонахождение, и место действия, и направление движения к какому-либо месту или адресату действия, так как специальный падеж направления с суффиксом -pe только появлялся (см. § 28). Этимологически -ni можно сопоставить с nipa ‘гладь (моря)’. na ‘земля’ ( ~ -эск. -«u—-суффикс местного падежа, нен. кий ‘верх’; ср. рус. wuз). В соответствии с правилом групповой суффиксации -ni не может повторяться в одном предложении после однородных членов — дополнений или обстоятельств.

Хотя значение -ni в сущности было единым (указание на место-время), -ni выступало в качестве показателя нескольких, членов предложения:

а) -ni в составе обстоятельств места и времени: Sökö-ni тоjа-wо tukиritе (К, 160) ‘Там воздвигли погребальный домик’; Тuрi-ni umi-ni usinарitеki (К, 193) ‘И в конце концов потерял [крючок] в море’ (наличие двух слов с -ni в последнем примере говорит о том, что обстоятельство времени tuрi-ni и обстоятельство места umi-ni не считались однородными членами. Однако здесь, несомненно, одно, а не разные -ni): Аmа-nö tōтоsibï оki-ni nаdusарu (М, 3623) ‘Огоньки рыбаков мерцают в океане’; Apasima-wo jösö-ni-jа kорïmu (М, 3631) ‘Буду любоваться островом Апа издали’; /më-ni-si mijuru (М, 3647) ‘[Она] является [мне] во сне’. Когда за -ni, указывающим на место, следовало aru ‘находящийся’, они могли сливаться в результате синкопа (-ni + aru = narи). Значение ‘находящийся в’ у -naru при этом сохранялось: U⁷otu-nö sa-ki-паrи рitötа mаtu... (М, 537) ‘Одна сосна, растущая на мысе Воту...’; Тukusi-nаru niрорu kо-jиwе-ni... (М, 3427) ‘Из-за цветущей девушки, проживающей на Тукуси...’;

б) -ni в составе дополнения, указывающего на конечный пункт движения: Iре-ni witе irеtе... (К, 122) ‘Введя [его] в дом...’; Umi-ni idеtаги Sikаmа-kара... (М, 3605) ‘Река Си-кама, впадающая (букв, выходящая) в море...’; Nаrа-nö mi-

jаkо-ni tа-nаbikеru аmа-nö sirаguто... (М, 3602) ‘Белые облака в небе, .плывущие в столице Нара...’;

в) -ni в составе косвенных дополнений к некоторым глаголам-сказуемым: ...kötö kï-ni purete...(K, 123) ‘...кото (род лютни. — Н. С), задев за дерево...’; na-ni opu Nаrutо (М, 3638) ‘знаменитое Наруто’ {na-ni ‘имени’, opu ‘нести на себе’); Корï-ni sinubësi (М, 3578) ‘Наверно, умру от любви’; Kïri-ni tаtubёku nagëki-simasamu (М, 3531) ‘Почему же [ты] так вздыхаешь, что [твое дыхание] должно превратиться в туман?’; Jujusiki kimi-ni kорïwаtаru kато (М, 3603) ‘Люблю тебя торжественного’;

г) -nu при именной части сказуемого (дательный предикативный): Opobune-ni imo nöru mönö-ni аrаmаsеbа... (М, 3579) ‘Если бы моя милая была человеком, который ездит на большом корабле...’; Pitöri ariuru mö.nö-ni are ja (М, 3601) ‘Разве [я] такой человек, который может жить в одиночестве?’; Кï-niра аritömö... (М, 811) ‘Хотя [я] являюсь [безгласным] деревом...’ (слова лютни);

д) -ni в составе косвенного дополнения, обозначающего деятеля, при глаголе-сказуемом в страдательном залоге: Ka jаkёbа рitö-ni itöраjе, kaku jukёbа рitö-ni nikumаjе (М, 804) букв. ‘[Старик] туда пойдет, — людьми нелюбим, сюда пойдет, — людьми ненавидим’;

е) -ni в составе косвенного дополнения, обозначающего •адресата действия (сравнительно редкий случай): ...wо sönö рikоdi-ni sаdukёtаmарu (К, 123) ‘Отдает... своему муженьку’; Amawakabiko-ni tugëte ipaku... (K, 157) ‘[Она] сказала Ама-вакабико следующее...’.

§ 28. Зарождение направительного падежа (суффикс -ре)

Из именного корня -pe ‘место’, уже тогда встречающегося только в составе сложных слов [sitape-nö tukарl (М, 905) ‘посланец нижнего мира’ (т. е. с того света)], в эпоху создания памятников образуется, видимо, новый направительный падеж. Разные значения -pe (меcто > направление) находят аналогию в оттенках значения -ni (см. § 27). Первоначально -pe обозначало только место (будучи корнем сложного слова): Jаmаtö-ре-ni (K, 233) ‘в Ямато’; Оkï-ре-ni-ра kоbunе turа-rаku (K, 232) ‘В океан устремилась лодочка’ (здесь на направление указывает -ni). Затем надобность в -ni после -pe отпадает и -pe переосмысляется в формант направительного падежа: Wаgiто kuni-ре kudаrаsu (K, 232) ‘Моя милая уезжает на родину’; Siragi-pe imasu... (М, 3587) ‘[Ты,] едущий в Силла...’.

Но такое -pe употреблялось еще редко.

§ 29. Исходно-сравнительный падеж (суффикс -jоl-jоril-juj-juri)

Фонетические варианты этого суффикса не различались по значению. В дальнейшем закрепилась форма jori (не смешивать с формой глагола jöri ‘приближаясь’).

Дополнение с -jo/-jori/-ju/-juri обозначало исходный пункт (место или время), от (из) которого начинается движение: idu-ku-ju-ka (K, 202) ‘откуда-то’; Jаjа tо-jоri idеtе (K, 99) ‘Немного высунулась из двери’; Uti-jori nöritamaperu-pa... (K, 99) ‘Изнутри промолвила...’; Amë-jоri kudari tukitе... (K, 157) ‘[Фазан,] спустившись с неба...’; /pakï-jori naridesi pitö ka (М, 800) ‘Может быть, [он] человек, происшедший из [бесчувственного] камня [и] дерева?’; sörе-jоri nöti (K, 202) ‘с тех пор’, ‘впредь’ (букв, ‘от того после’); Are раjаku-jori раrа-mеru wо (K, 204) ‘Я уже давно (букв, с раннего [времени]) забеременела’.

Конструкция ...-jori simo ...-mаdе ‘от... и до...’ регулярно встречается в «Кодзики» в генеалогических списках (simo ‘вниз’).

-Jori не дифференцирует значений ‘от (ближайшего конца)’., ‘из (середины)’ и ‘от (противоположного) конца’: Jаmа-nö tа-wа-jоri miрunе-wо рikikоsitе... (К, 306) ‘Перетащив лодку волоком через горный перевал...’; Pasi sönö kapa-jori naga-rekиdariki (K, 103) ‘Палочки [для еды] приплыли по реке’; Kigisi-nö munе-jori töроritе... (К, 157) ‘[Стрела,] пройдя сквозь грудь фазана...’; Sönö ja-nö аnа-jоri tukikареsiku-dаsitаmарёbа... (К, 157) ‘Когда через отверстие [, пробитое] этой стрелой, метнули [ее] обратно вниз...’; Kökörö-jumo omopanu apida-ni... (М, 794) ‘Пока и в мыслях (букв, из сердца) еще ке появлялось...’ (в переводе на СЯЯ применяется не-kаrато, а -nimo); ...pune-jori opikureba... (К, 306) ‘...когда [она] догоняла [его] на лодке...’; Kati-jori jаrарitаmарiki (К, 232—233) ‘Преследовала [их] пешком’; Sönö tаtаmu siri-jоri idеmаsubёsi (К, 218) ‘Следуйте за ней’.

Таким образом, значение -jori шире, чем у русских предлогов «от», «из», «через», «сквозь».

Суффикс - jo/-jori/-ju/-juri имеет также сравнительное значение: Тunе-ju kе-ni nаku (М, 3328) ‘Звучит не так, как всегда’.

Нередко в качестве дополнения в исходно-сравнительном падеже выступает целое предложение, относящееся к любому отрезку времени: Kusuri pamu-jopa mijako miba... (М, 848) ‘Если бы вместо того, чтобы глотать лекарства, я взглянул на столицу...’; /n’öti-ni mukapi kopïmu-jupa kimi-ga mi-pu-ne-nö kadikara-ni mоga (М, 1455) ‘Чем тосковать [всю] жизнь [в разлуке], лучше бы [я] была рукояткой весла твоего корабля!’; Paru mimasi-jupa natugusa-nö sigëku-pa агеdй kе-рu-nö tапоsisа (М, 1753) ‘Чем мечтать о весне (букв, хотеть видеть весну), сегодня [было бы] приятнее, если бы летние травы были густы’; Jösö-ni misi-jора imа-kösö mаsаrе (М, 3417) ‘По сравнению [с тем, что я] видел издали, сейчас гораздо лучше’.

Считается, что все варианты этого суффикса имеют общее происхождение. Они связываются с именем juri ‘после’ (ср. также juwe ‘причина’). Употребительность суффикса сравнительно невелика.

§ 30. Предельный падеж (суффикс -mаdе)

Предельный падеж обозначает, до какого предела в пространстве или во времени продолжается то или иное явление (ср. § 29): Мijаkо-mаdе оkurimаwэsitе töbikареru möiö (М, 876) ‘До столицы проводив, прилетел бы обратно’; Оротijа-nö utl-mаdе... (М, 238) ‘До середины большого дворца...’; /dure-nö рï-mаdе аrе kорï-wоrаmu (М, 3742) ‘Я буду любить вечно (букв, до любого дня)’; Wоtötösi-nö sаkïtu tösi-jоri kötösi-mаdе kорurеdö... (М, 783) ‘Хотя [я] люблю:сже три года (букв, с года, предшествующего позапрошлому, и до нынешнего)...’.

Нередко -mаdе сопровождается суффиксом -ni, что мало изменяет значение -mаdе: Wаrе-ра kаjораmu jörödujö-mаdеni (М, 1134) ‘Я буду ходить [туда] до скончания века’.

Часто -madeni следует после предикатива в определительной форме (предложение перед -mаdе строится как определительное): Puru juki tö рitö-nö miru mаdе umё-nö раnа tiru (М, 839) ‘Цветы сливы опадают так, что людям кажется, что это идущий снег’; imа-jori mitösе tö iрu mаdера... (К Ш) ‘Отныне на три года...’; Ikujö puru mаdе... (М, 3637) ‘В течение многих веков [и до сих пор]...’; Mitöse-ni naru made (К, 153) ‘Прошло целых три года’.

Наряду со значением предела -made приобрело и значение ‘даже’ (‘вплоть до того, что’ > ’даже’): Kinu pakama kutu-sitagutu-made оrinuрi... (К И, 225) ‘Соткала и пошила кимоно, шаровары, даже носки...’; Аjаsiku-то nаgёkiwаtаru ka рitö-nö tорu mаdе (М, 4075) ‘То ли [я] так долго вздыхаю, что люди даже спрашивают [меня, в чем дело]’.

Этимологически -made можно соотнести с ma ‘промежуток’ (место или время). В памятниках made часто записывается ^тi C-ï"0 ‘правая [и] левая [руки]’, хотя в значении имени mаdе не встречается [см. J, 684]. Видимо, суффикс -mаdе понимался древними японскими писателями как состоящий из двух морфем: ma- ‘настоящий’ и te ‘руки’.

§ 31. Винительный падеж (суффикс -wo)

-Wо имеет общее происхождение с тунгусо-маньчжурским суффиксом винительного падежа -вa/-вэ/-вo. Не учитывающие этого японисты сомневались в том, что в ДЯЯ был винительный падеж. Они считали, что -wo произошло от эмфатической частицы.

Действительно, эмфатическая частица wo существовала, но в отличие от суффикса винительного падежа употреблялась в конце предложения, нередко после глаголов, обозначая утверждение или восклицание: /то mаtu аrе wо... (М, 3002)’ ‘Я-то, ждущий милую...’; Kimi-ga manimani a-pa jörinisi wo (М, 3377) ‘Я ведь слушалась (букв, опиралась на) тебя’. Эмфатический характер wo сохраняет и в составе концовки mönöwo: Umë-nö раnа-niто nагаmаsi mönöwо (М, 864) ‘Хотел бы стать цветами сливы, но увы!’.

Но такое непадежное wo встречалось не так уж часто. Оно не входило в состав прямого дополнения, управляемого переходным глаголом-сказуемым.

Эмфатический характер wo имело и после суффиксов других падежей в предложениях, в которых выражается повеление или пожелание: Jоru-nö imё-ni wо tugitе mi jе-kösö (М, 3108) ‘Во сне, ночью, являйся [мне!]’; эмфатическое wo-могло следовать и за срединной формой спрягаемого слова: Potötögisu kökö-ni tikаkа wо kinаkitе jö (М, 4438) ‘Кукушка! Сюда, поближе, прилети и пой!’.

Эмфатическая частица wо изредка встречалась и после подлежащего: Murasaki-nö niрореru iто wо nikuku аrаbа..* (М, 21) ‘Если бы милая, цветущая, как мурасаки, была бы противной...’.

Чаще частица wo ставилась после подлежащего при срединном сказуемом-прилагательном в форме причинного деепричастия с окончанием -mi: Тukujömi-nö рikаri wо kijотi..» (М, 3599) ‘Так как свет луны ярок...’; Miru pitö wo nami..„ (М, 3628) ‘Так как нет никого, кто посмотрел бы на них...’; Akijoru wo nagami-nika агаma (М, 3684) ‘Наверное, оттого что осенние ночи длинны’. Правда, частица wo при форме на -mi могла и отсутствовать: Siranami tаkаmi... (М, 3596) ‘Так как волны высоки...’.

По частоте употребления -wo (во всех значениях) стоит на третьем месте среди падежных суффиксов — в стихах «Манъё:--сю:» оно встретилось 1973 раза. Частицы встречаются значительно реже (так, самая употребительная частица mo ‘и’, ‘также’, ‘даже’, ‘хотя’ зарегистрирована лишь 1451 раз).

Но большей частью -wo употребляется в текстах в качестве суффикса винительного падежа: Kamо-zimönö ukine-wо sигеоа... (М, 3649) ‘Когда спал, качаясь (букв, когда делал качкосон), подобно утке...’ (zimönö ‘подобно’ — редкий суффикс); Kari-wо tukapi-ni etesi-gamo (М, 3676) ‘Я хотел бы получить гуся в качестве посыльного’; Aki-nö no-wo nipopasu pagi-pa sakеredömö... (М, 3677) ‘Хотя хаги, украшающие осеннее поле, цветут...’; /mo-wo omopi... (М, 3678) ‘Тоскуя о любимой...’, но Гuma [o]mopi kачеtе... (там же)’Истомившись [по] жене...’ (суффикс -wo отсутствует).

На протяжении всей истории ЯЯ существует конструкция типа Sönö pana-wo ajasi tö отöрitе... (К II, 226) ‘Посчитав эти цветы удивительными...’, где pana-wo оформлено как прямое дополнение к глаголу omopu ‘считать’, а не как подлежащее к сказуемому-прилагательному.

В ДЯЯ отсутствовал творительный падеж. Значение оруд-ности выражалось конструкцией «прямое дополнение (с суффиксом -wo)+mö[ti]tе ‘имея’, ‘держа’»: Umisati-wo mötitе nа turаsu ni... (К, 193) ‘Когда [он] удочкой (букв, морским счастьем) ловил рыбу...’; Kökö-wo mötе... (К, 164) ‘Таким образом...’ (идиом).

Был в ДЯЯ и слабоуправляемый винительный с суффиксом -wo: Ikаnikа рitöri nаgаki jо-wо nеmы (М, 462) ‘Как же буду спать один долгую ночь?’; Wа-gа kорïwаtаru könö tukl-görö-wo (М, 588) ‘Я провожу в тоске весь этот месяц’; Nа-gаki раruрi-wо omopikurusаmu (М, 1934) ‘Проведу в тоске долгий весенний день’; Wаrе-ра zö mаkаru töроki Тоsаdi-wо (М, 1022) ‘Я направляюсь по длинной дороге [в] Тоса’; Wа-tаtumi-nö kаsikоki miti-wо jаsukеku то nаku nаjаmi kitе... (М, 3694) ‘Прибыл по опасной морской дороге, чувствуя себя совсем не спокойно, страдая’.

Прямым дополнением к переходному глаголу может выступать целое предложение: Аkikаzе-nö рukаmu-wо mаtаbа... (М, 4219) ‘Если ждать, когда подует осенний ветер...’; Тöроki wаtаri-wо mijаbiwо-nö asobu-wo mimutö...(M, 1016) ‘Посмотреть бы, как играют знатные люди на далеком переезде...’.

Сливаясь с выделительным -pa (см. § 32), -wо превращалось в сложный суффикс выделенного прямого дополнения -wоba: Aritutu-mö kimi-woba matamu (М, 87) ‘Пока буду жив, тебя буду ждать’; Рirumе-nö mikötö аmа-wоbа sirasimesu tö... (М, 167) ‘Небом управляет богиня солнца...’.

Таким образом, к VIII в. употребление винительного падежа стало нормой. Отсутствие -wo в ряде прямых дополнений (чаще, чем в НЯЯ) объясняется тем, что употребление некоторых падежных показателей в ДЯЯ было факультативным (см. § 34).

Прямые дополнения без суффикса -wo можно считать, по мнению Е. М. Колпакчи [см. 4], оформленными нулевым суффиксом так называемого абсолютного падежа. Это положение можно было бы принять при условии, если бы применение нулевого показателя было в каких-то пределах нормой.

§ 32. Вопрос о выделительном падеже (суффикс -pa)

1843 раза в стихах «Maнъë:cю:» встретился формант -pa (впоследствии стал произноситься -wa). Он оформлял слово-тему, обозначающую как деятеля, так и объект действия.

1. Слово с -pa обозначает субъект: Karigane-pa mijаkо-tii jukаbа... (М, 3687) ‘Если гуси полетят в столицу...’; Тu-kï-ра раjа-то idеnu kаtnо (М, 3651) ‘Ах, если бы луна поскорей взошла!’. В таком случае сказуемое не всегда является глагольным: Jö-nö nаkа-ра tшiе kаku-nömï tö (М, 3690) ‘В мире [дела] [обстоят] только так’; Urаmï-jоri kаdi-nö оtö-suru-ра аmаwоtömе kато (М, 3641) ‘То, что из устья реки доносится скрип уключин, [означает приближение] рыбачек?" (здесь -pa оформляет предложение-тему).

2. Слово с -pa обозначает объект: Мijаkо-ра wаsurеkа-nеtu-то (М, 3613) ‘А столицу не мог позабыть’; Ama teru tukï-pa mituredömö... (М, 3650) ‘Хотя и увидел луну, сияющую в небе...’; Wаrе-nömï-jа jo рunе-ра kögu tö (М, 3624) ‘Только я один плыву на лодке ночью’; Аmа-nö izаri-ра tö-тоsl ареri miju (М, 3672) ‘Видно, как рыбаки зажигают вокруг огоньки’.

В предложении могло быть два слова-темы: Möröbitö-pa kepu-nö apida-pa tапоsiku аrubёsi (М, 832) ‘Все в течение сегодняшнего дня будут веселы’.

После -pa в ДЯЯ могли следовать частицы: Wаrе-ра zö mаkаru töроki Тоsаdi-wэ (М, 1022) ‘Я направляюсь по далекой дороге в Тоса’; Piru-pa mo pi-nö kötögötö (М, 155) ‘И днем [я плачу] ежедневно’; Apisi kо-rа-ра то (М, 284) ‘О детка (букв, дети), которую [я] встретил!’; Satс-pa si mo sapa-ni aredömo... (М, 1050) ‘Хотя и деревень много имеется...’.

§ 33. Совместный падеж (суффикс -tö)

Совместный падеж относится к малоупотребительным. -Та (как в падежном, так и в союзном значении) встретилось в стихах «Манъё:cю:» 939 раз. Падежное -tö означает, что одушевленный предмет, выраженный словом, к которому присоединяется этот суффикс, совершает действие вместе с лицом, обозначенным подлежащим: Корurаmu kiml-tö wоrаmаsi mö-nöwо (М, 2306) ‘С тобой, наверно, любящим [меня, я] хотела бы быть’; Nаri-то nаrаzu-то nа-tö рutаri-ра-то (М, 3492)

‘Быть или не быть, [но только] вдвоем с тобой’; Mimasi Asi-parasiköwo-nö mikötö-tö aniwоtö-tö narite... (К, 144) ‘А ты, побратавшись с Асипарасико...’; Are, iröse-tö turibаri-wо ka-pëte... (К, 193) ‘Я у старшего брата крючок для удочки вы-менял...’.

Думается, что соединительный союз tö этимологически и функционально близок к суффиксу -tö: Ороtömö tö Sарёkï-nö udi-ра... (М, 4094) ‘[Род] Опотомо и род Сапэки...’; Are tö imаsi tö аmё-nö sitа-wэ siritеmu tö su (К, 291) ‘Я и ты будем править поднебесной’; Na-wo tö а-wо рitö-sö sаku-nаru (М, 660) букв. ‘Тебя и меня люди разлучают’; Awojanagï umё-tönö раnа-wо... (М, 821) ‘Цветы зеленой ивы и сливы...’. Как видно из примеров, союз tö употреблялся как между соединяемыми однородными членами, так и после каждого из них.

За именем, оформленным суффиксом tö, может следовать послелог tömö ‘вместе’: Amë tuti tö töто-ni mögато tö ото-рitutu... (М, 3691) ‘«Ах, если бы [жить вечно] вместе с небом [и] землей» — думалось мне...’.

Некоторые японисты считают, что tö как формант наречий и изъяснительный союз tö, предшествующий глаголам речи и мысли, имеют иное происхождение, чем падежное tö. Но в ДЯЯ они произносились одинаково — tö (см. § 21 и примеры выше).

§ 34. Факультативность падежей

Отсутствие падежного показателя может объясняться или невозможностью его применения в данной синтаксической позиции (после обращения, именного сказуемого без связки, ряда обстоятельств), или его факультативностью (после непоследнего из однородных членов, подлежащего, прямого дополнения), обусловленной, по мнению Г. П. Мельникова, свойственной всем алтайским языкам «тенденцией к экономии служебных элементов» [см. 52, 66].

Отсутствие форманта свидетельствует об отсутствии в данном случае падежа: Akipagï susuki tirinikеmu kато (М, 3681) ‘Листья осенних леспедецы и мисканта уже, наверное, опали’; /zari-suru ama... uramï kögu-rasi. Kadi-nö otö kiköju (М, 3664) ‘Рыбаки, которые занимаются ловлей [рыбы]... как будто ходят на веслах по] устью реки. Слышен плеск весел’; 7abi juku ware-wo... (М, 3636) букв. ‘Уезжающего [в] путешествие меня...’; Тöро-nö kuni imаdа-то tukаzu... (М, 3688) ‘И далекой страны еще не достигнув...’ (здесь kuni ‘страна’ неоформлено, поэтому неясно, что это — слово-тема или косвенное дополнение).

Экономия суффиксов сказывается в том, что формант падежа может отсутствовать даже в том случае, если характер управления очевиден не из данного словосочетания, а из более широкого контекста: Тitiрара-wэ mirеbа tарutоsi. Meko mi-геbа mёgusi utukusi (М, 800) ‘Глядя на отца [и] мать, [видишь, что они] почтенные [люди]; глядя [на] жену, детей, [чувствуешь, как они тебе] милы’. Хотя в другом окружении meko mirеbа может означать ‘когда жена и дети смотрят’, в данном контексте meko по аналогии с titipapa-wo понимается как прямое дополнение (а не как подлежащее) и без падежного форманта. См. также § 31.

Сравнивая ДЯЯ с НЯЯ и СЯЯ, можно прийти к заключению, что с веками процент членов предложения, оформляемых падежными суффиксами, неуклонно растет. Сфера факультативного употребления формантов падежей сужается. В составе непоследнего однородного члена они вовсе исчезли, в составе дополнений применяются все чаще. Исключения из правила о групповой суффиксации в НЯЯ уже не наблюдаются.

Спряжение

§ 35. Определение спряжения

Спряжением глаголов в ЯЯ называется функционирование их форм (в основном синтетических), которые различаются по залогам, наклонениям, временам и видам, а также в зависимости от синтаксических позиций и выражения вежливости/грубости. Прилагательные в ДЯЯ спрягались в соответствии с их синтаксическими позициями, а их производная форма (на -ari) могла принимать часть видовых формантов.

Изъявительное наклонение (с нулевым суффиксом)

§ 36. Конечные формы глаголов (действительный залог)

Все глаголы в заключительной форме (совпадающей с определительной в 1-м и 2-м спряжениях) имеют в исходе гласный u, который у односложных глаголов 4-го спряжения и неправильных глаголов su и ku совпадает с коренным гласным, а у глаголов 1-го и 2-го спряжений является флективным окончанием, отличающим заключительную форму от срединной (см. § 39). Заключительная форма обозначала процессы, протекающие в настоящем, а в речи о прошлом нередко обозначала одновременность, т. е. употреблялась в относительном значении. В речи о будущем простая финитная форма изъявительного наклонения не применялась, так как будущее мыслилось только как предполагаемое.

Определительная форма у глаголов 1-го и 2-го спряжений (типа tor-u, mi-r-u) совпадала с заключительной, а у глаголов 3-го и 4-го спряжений (типа tur-u ‘сопровождать’) имела сложный формант -u-r-u, например: tur-u-r-u ‘сопровождающий’. Сложный формант -u-r-u у глаголов с односложным корнем «накладывался» на коренной гласный u, например: u-r-u ‘получающий’, pu-r-u ‘сохнущий’. Роль флексии конечной формы переходила ndи этом к последнему -u.

Вневидовые заключительная и определительная формы нередко применялись и в тех случаях, в которых в СЯЯ требуется длительный вид.

Во временном отношении определительная форма отличалась от заключительной более частым употреблением в относительном значении одновременности.

В речи о прошлом: ...slги töki si... kаnаsikаrikеri (М, 793) ‘Когда узнал... стало еще печальнее’; Sönö pï-nö mаsаkаri-ni iлоjuru töki-ni аrimаsеru mikо... (К, 191) ‘Сын, родившийся тогда, когда этот огонь пылал вовсю...’; Kesa a-ga musu-me-nö каtаru-wo kikëba... (К, 199) ‘[Я] слышал, что сегодня утром моя дочь сказала...’.

В речи о настоящем: ...wakaju turu iтоrа-wо mirаmu рitö-nö tömösisа (М, 863) ‘О [как я] завидую людям, которые, наверно, видят девушек, ловящих молодую форель...!’; Kimi-wo rnаtu Маturа-nö urа-nö wоtömега-ра... (М, 865) ‘Девушки в бухте Матура, которые ждут Вас...’ (форме matu в СЯЯ соответствует форма длительного вида); Oki jики рunе-wо kа-реrе tö ka (М, 874) ‘Уходящему в открытое море судну «Возвращайся» — так, наверно, [говорила]’.

В речи о будущем: Таrаsiрimе kаmï-nö mikötö-nö nа tu-гаsu tö mi-tаtаsi-sеrisi isi-wо tаrе miki (М, 869) ‘Кто видел камень, на который стала богиня Тарасипимэ, чтобы ловить рыбу?’ (будущее в прошедшем); Uшаsu töki-ni аtаritе... (К, 191) ‘Когда наступило время рожать...’; Арu jösi-mö nаsi (М, 807) ‘Нет возможности встретиться’; A-ga tаtinаgёки iki tö sirimаsе (М, 3580) ‘Знай, [это будет мое] дыхание: я буду вздыхать [о тебе]’; ...mijаkо-mаdе оkurimаwоsitе töикареru mönö (М, 876) ‘[Ах, если б стать мне птицей!] До столицы проводив [тебя, я] прилетел бы назад’ (гипотетичность); ити töki sаkiku агаzi (К, 191) ‘Когда буду рожать, [пусть роды] не пройдут благополучно [, если я тебе изменила]’; Киги töki tö iто-gа mаtигаmu (М, 3663) ‘Наверно, любимая ждет, когда [я] приеду’; Гatu tukï-götö-ni jöкиru pi-mo arazi (М, 3683) ‘В каждом последующем месяце не будет дня, когда [я] буду отворачиваться [от тебя]’.

Из этих примеров видно, что утверждение Е. М. Колпакчи о том, что бессуфиксальная форма (типа toru) в речи о будущем встречалась крайне редко [см. 6, 93], справедливо лишь в отношении заключительной формы.

Суффикс -as-, присоединяясь к корню глаголов 1-го спряжения (как переходных, так и непереходных), выражал почтение к производителю действия, выраженного глаголом (см. выше, turasu вместо tur-u ‘ловить’, tаtаsi вместо tati ‘стоя’, в речи о богине).

Определительная форма применялась не только в атрибутивной, но и в заключительной позиции при наличии в предложении восклицательной (sö/zö) или вопросительной (ka, kато, nато) частицы: ...kоjеtе sö a-ga киги (М, 3589) ‘[Гору] перейдя, я прихожу’; Аmаtа jö sö пиги (М, 3673) ‘Много ночей сплю [в гавани]’; Kökörö naki amë-nimo аги ka (М, 3122) ‘Бессердечный дождь!’; ...араmа tö iра-ра tare-шx\x ka (М, 2916) ‘...тот, кто говорит «встретимся», кем является?’; Аmё-jоrï juki-nö паgагекигц kamo (М, 822) ‘С неба снег сыплется что ли?’.

В ДЯЯ частицы mо, tö, töто следовали за заключительной формой: Таdи-gа köwе su mo (М, 3595) ‘Раздаются голоса журавлей’; А/a-ga ku tö [o\mopëba... (М, 528) ‘Так как думаю, что ты придешь...’; Оторisinu tömö (М, 683) ‘Если даже [ты] умираешь от любви’; ...tе-nipa puru tömö (М, 577) ‘...хотя [одежды] касались рук’.

Если в предложении имеются две частицы, одна из которых требует определительной формы сказуемого, а другая — заключительной, предпочтение отдается определительной.

При наличии в предложении частицы kösö ‘а именно’ конечный глагол принимал флексию -ë/-e: Na-wo kösö оторё (М, 622) ‘Только о тебе думаю’; ...араmа tö оторё kösö оnö-gа inöti-wо nаgаku роri-sаrе (М, 2868) ‘Раз ты думаешь встретиться... [значит, ты] хочешь продлить свою жизнь’ (о kösö после срединной формы см. § 51).

При риторическом вопросе частица ja или jато следует за формой глагола на -ë/-e: Aburiposu рitö-mö are jато (М, 1698) ‘Разве есть люди, которые сушили бы [одежду] над огнем?’; /mo-ga kökörо-wо wasurete оторё ja (М, 502) ‘Разве [я] забуду о чувствах любимой?’; Wаgа [o]mopi-wo рitö-ni sirиге ja (М, 591) ‘Неужели [ты] рассказал людям о нашей любви?’.

При kösö в конечной позиции глагол, особенно связочный, мог отсутствовать: Kimi-wo mi-ni kösö (М, 778) ‘Тебя повидать [пришел]’; Kimi-juwe-ni kösö [are] (М, 1576) ‘Только ради тебя [существует]’.

При субстантивации спрягаемого слова оно принимало определительную форму (даже перед частицей mö). Ср. § 61.

Как определительная и заключительная формы, так и форма на -ë относились к изъявительному наклонению (с нулевым показателем).

§ 37. Страдательный залог

Подавляющее большинство глагольных форм в текстах памятников представляют собой формы действительного залога с нулевым показателем. Применение страдательного залога было крайне ограниченным, а побудительный залог еще только зарождался. Суффиксы залогов присоединяются к корню, предшествуя видо-временным и модальным показателям.

Страдательный залог в ДЯЯ в отличие от языка последующих эпох, когда его формальной приметой остался только суффикс -аr- (см. § 19), в 1-м спряжении имел формант -aj-/ -oj-, а в 3-м и 4-м —-raj-. В СЯЯ остались только две лекси-кализовавшиеся формы с суффиксом -aj-: iw-aj-uru’так называемый’ (от ip-u ‘говорить’) и ar-aj-uru ‘всевозможные’ (от ar-u ‘быть’).

В предложениях со сказуемым-глаголом в страдательном залоге подлежащее (или слово-тема) обозначает лицо, подвергнувшееся действию: A-pa potöpotö ( > CЯ hоtоndо аzаmu-kаjеturu kато (К, 294) ‘Я чуть было не оказался обманутым’. Имя, обозначающее деятеля, ставится в дательном падеже (суффикс -ni): Ka jukëba рitö-ni itöраjе, kaku jukё’bа рitö-ni nikumаjе (М, 804) ‘[Старик] туда пойдет, — людьми нелюбим, сюда пойдет, — людьми ненавидим’.

Разумеется, не каждое косвенное дополнение с -ni в таких предложениях обозначало непременно деятеля: Мi-tömö-ni iukараsаjеtаru mikоtаti... (К, 305) ‘Лица, посланные в его свиту...’ (а не ‘Лица, посланные его свитой...’).

Считается, что в классическом ЯЯ глагол в страдательном залоге выражал действие одушевленного предмета; предмет, подвергавшийся воздействию, также был одушевленным.

И в ДЯЯ в предложениях со страдательным залогом в большинстве случаев речь идет об одушевленном предмете: Jаsö-nö kаmï-ni роröbоsаjеnаmu (К, 118) ‘Наверно, [ты] будешь убит восемьюдесятью богами’. Однако встречались и предложения, в которых речь идет о неодушевленном предмете: Sönö ja... iagërajеtе... (К, 157) ‘Эта стрела... направленная вверх...’; Раrоbаrо-ni отороjuru kато... Тukusi-nö kuni-ра (М, 866) ‘Очень далекой кажется... страна Тукуси’ (инверсия); Sönö isi-ni jaki tukаjеtе, miusеtаmарiki (К, 118) букв. ‘Этим камнем обожженный и ударенный, [он] скончался’ (страдательный залог принимает второй из двух глаголов, обозначающих воспринимаемое действие).

Разумеется, деятель вообще может не упоминаться в данном предложении: Мïnа sеmёtаsinаmёrаjеtе... (К, 282) ‘Все, теснимые (врагами]...’; Kare, körösajetamaperu kamï-nö mï-ni... (К, 101) ‘И вот из тела убитой богини...’.

Форма на -аj-l-оj- от глаголов мысли и чувства нередко имела значение самопроизвольно возникающего» действия: Uri раmёbа kоdömö отöроju, kuri ратёbа таsitе sinuраju (М, 802) ‘Когда дыню ем, — о детях думаю (букв, дети думаются); когда каштаны ем, — еще больше тоскую (букв, тоскуется)’.

Некоторые глаголы в страдательном залоге могут тракто ~ ваться как имеющие потенциальное значение: Miru-ni sirаjеnu umаbitö-nö ko tö (М, 853) ‘Но по [их] виду [я] смог понять, что [это] дети знатных людей’; /mo-wo omopi i-nö’ nеrаjеnu ni... (М, 3678) ‘Когда, думая о любимой, не могу заснуть (букв, сон не спится)...’; Kimi-ga kökörö-ра wаsиrа ~ jитаsizi (М, 4482) ‘А твои чувства, наверно, не смогут быть забыты’ (страдательное значение не исчезает, а лишь дополняется потенциальным).

Примечание. Другим средством выражения потенциальности служил префикс е- (этимологически—срединная форма глагола u ‘мочь’), присоединяемый к глаголам разных наклонений: а) изъявительного — Sa-kсbune-nö e-jukite раtети kараtu si стороjи (М, 2091) ‘Вспоминается [мне] речная пристань, куда может подойти и стать на якорь небольшое судно’; б) предположительного — ТаЫnе е-sеmё ja nаgаki könö jо-wо (М, 3152) ‘Разве [я] смогу проспать в дороге такую длинную ночь?’; в) отрицательного-—/ma a-ga asi е-аjиmаzи (J, 139) ‘Сейчас мои ноги не ходят’. Префикс e- чаще оформлял глг-голы в негативных наклонениях-.

Если объектом действия был неодушевленный предмет или часть тела, слово, называющее этот объект, может выступать не только в роли подлежащего, но и прямого дополнения (ср, украноскую конструкцию типа корову вбито, возможную, правда, лишь в безличном предложении): Asari-site pirabuk-api-ni te-wo kuрiараsаjеtе... (J, 625) ‘Когда [он] ловил рыбу, [его] рука была стиснута раковиной моллюска...’ (букв. ‘Ловя рыбу, моллюском пирабу руку будучи схвачен...’. Из-за отсутствия в японском глаголе показателей лица нельзя установить, относится ли глагол в страдательном залоге к подлежащему-лицу или к дополнению — части тела).

Реже, чем суффикс -aj-, в памятниках встречается суффикс пассива -ar- (присоединяемый к глаголам 1-го спряжения и неправильным глаголам типа ari и sinu): Моrökоsi-nÖ töроki sаkарi-ni tukараsаге mаkаriimаsе (М, 894) ‘Пусть [ты] будешь послан и поедешь к далеким границам Китая!’; Wоtökо-nömï titi-nö na-wo орitе wотinа-ра iраrепu mönö-ni are ja (Мп, 13; J, 810—811) ‘Только мужчины принимают имя отца; женщины же пусть будут существами неназываемыми’.

Форма страдательного залога с суффиксом -ar- могла иметь и потенциальный оттенок значения: Nömu midu-ni kа-gö-sарё mijеtе jö-ni wаsurаrеzи (М, 4322) ‘В воде, которую ]она] пьет, появляется [ее] отражение, и в мире [она] не может быть забыта’.

Форма с -ar- иногда выражала самопроизвольно возникающее действие: Ko-ra-pa kanasiku omoparuru kато (М, 3372) ‘О милой думается с любовью’.

Как видно из примеров, помимо суффикса -ar- глаголы в -страдательном залоге принимали окончания глаголов 4-го спряжения.

§ 38. Побудительный залог

Форма побудительного залога образовывалась суффиксом -sim-, который присоединялся к основе на -а- глаголов 1-го спряжения и неправильных глаголов типа ari и sinu, либо к срединной основе глаголов остальных спряжений [у неправильных глаголов su и ku суффикс присоединялся к основам se-и kö- (см. § 44)].

Формы этого залога выражали побуждение в широком смысле, т. е. не дифференцировали грамматически значений «заставить», «повелеть», «дать возможность». Категорией побудительного залога обладали как переходные, так и непереходные глаголы: Sönö töri-wo törasimëki (К, 300) ‘Велели [ему] поймать эту птицу’; Тukurukаsаsimёtаmарu (К, 118) ‘Приказал воскресить [его]’; Sönö pëmi-nö murо-jа-ni nеsimё-tаmарiki (К, 122) ‘И уложил [его] спать в этой комнате со змеями’; Sönö ja-wo törasimëtamapu (К, 122) ‘Заставил [его] подбирать эти стрелы’; Midu-wo esimë-jö (К, 196) ‘Дай [мне попить] воды’ (е-simё-jö от u ‘получать’); Pisasiku tödömaru juwе-wо tораsimёm’j. (К, 156) ‘Давайте поручим [ему] узнать причину, из-за которой [тот] так долго задерживается’; iто-gа tе-wо wаrе-ni mаkаsimё, wa-ga te-woba imo-ni makasimë (J, 369) ‘Дать ли милой подложить руку мне под голову, а мне — подложить руку под ее голову?’; Jаdо-nö umё-nö tiri-sugurи made misimёzи аrikеrи (М, 4496) ‘Не дал полюбоваться цветами сливы у дома, пока они не опали полностью’; Könö tukasa-woba sadukëtamapazu tö slrаsimuru kötö еzu (Мп, 26; J, 369) ‘[Чиновников] не положено извещать о том, что [им] не пожаловали этот чин’ (sirasimuru < sir-u ‘ведать’).

Считают, что в ДЯЯ форма побудительного залога с суффиксом -sim- еще не выражала почтения к деятелю [см. J, 369]. Встречаются лишь единичные случаи, в которых форма побудительного залога передает это значение: Тunе-ni nаgа-mё-wэ рёsimё... mönöотöраsimёtаmарiki (К, 318) ‘Долго изволил смотреть вдаль... и страдать в душе’.

Японские лингвисты считают -simu «вспомогательным глаголом». Однако в ЯЯ вспомогательные глаголы .присоединяются к срединной форме, а не к форме на -a (как simu), которая самостоятельно не употребляется. Следовательно, -sim- уже в ДЯЯ было суффиксом.

Этимологически sim-u связано с глаголами simes-u ‘указывать’, sim-u ‘притеснять’ (ср. и sip-u ‘заставлять’).

Глаголы, оформленные суффиксом -as- и флексиями 4-гo > спряжения, обычно представляли собой вежливые формы действительного залога (см. § 36), но в отдельных случаях они обладали уже и побудительным значением: „..kisemаsi-wo (J_r. 390) букв. ‘...хотелось дать [сосне] одеться’.

§ 39. Срединные формы предикативов

Японские глаголы и прилагательные в срединной позиции (где они выступают в роли непоследнего сказуемого слитного или сложного предложения) всегда принимают ту или иную:срединную форму, морфологически отличающуюся от заключительной и определительной (лишь неправильные глаголы типа ar-i имели одинаковую флексию -i в срединной и конечной позициях). К срединным формам ДЯЯ относились: соединительные формы, условно-временно-причинные и уступительные деепричастия от глаголов и прилагательных, а также причинные деепричастия на -mi от прилагательных.

Соединительные формы глаrодов выступали в роли непоследних однородных сказуемых. Глаголы 1-го и 2-го спряжений в соединительной форме оканчивались на -i, 3-го — на -ï, 4-го — на -ë: Jo аkаsi-mö рunе-ра кögl jukana. Мltu-nö Раmаmаtu таti kopïnu-ramu (М, 3721) ‘Хочу поехать на лодке (букв, гребя, ехать хочу), хотя бы [мне] пришлось грести всю ночь. Ведь в «Береговых соснах» в Миту [меня], наверно, ждут с любовью (букв. ...ожидая, любят)’.

Хотя соединительная форма нередко переводится русским деепричастием, в ДЯЯ это не деепричастие. Она может иметь свое подлежащее — не то, что у конечного сказуемого, может выражать одинаково важное действие. Распространяются ли грамматические значения (модальные, временные, видовые) конечного глагола на соединительную форму? Следует ли понимать kögi jukana как ‘хочу грести, хочу ехать’ или только ‘гребя, хочу ехать’? Можно ли утверждать, что в kopï kitu-ru (М, 3718) ‘любя, приехал’ значение законченности, придаваемое суффиксом -turu глаголу ki ‘приехал’, распространяется и на kopï ‘любя’? Видимо, нет, так как поездка уже завершена, а любовь, наверно, не прошла.

Думается, что соединительная форма указывает на одновременность двух действий и известную их «равноправность». Эта же синтетическая форма используется и в роли основы при образовании сложных глаголов, у которых спрягается только второй компонент: Таjutарi kurеbа... (М, 3716) букв. ‘Когда приехал, скитаясь...’. В таких случаях трудно установить, что перед нами: сложный глагол или два однородных сказуемых к одному подлежащему. Но если соединительная форма стоит в конце стиха, она, отделяясь от следующего глагола паузой, несомненно является самостоятельным сказуемым.

Для указания на одновременное, нередко длительное, но менее важное, побочное действие применялась форма деепричастия одновременности с суффиксом -tutu, присоединяемым к срединной основе: Sitа-jо рарētutu juku-ра tа-gа tuma (К III, 268) ‘Уходя от [меня,] низкой, уезжает чей муж?’; Umё-nö sidujе-ni аsоbitutu uguрisu nаku то (М, 842) ‘В нижних ветвях сливы порхая, камышевка поет’; Pitöri mltutu-ja parupi kurаsати (М, 818) ‘Неужели [мне] придется провести весенний день, любуясь [цветами] в одиночестве?’; ...паkitutu mаgёbа... (К, 118) ‘...когда просил рыдая...’; Umё-nö раnа tirаku-ра iduku sikа sugа-ni könö kï-nö jаmа-ni juki-ра ригltutu (М, 823) ‘Цветы сливы опадают, [но] где? Ведь на этой горе у замка снег идет’ (перестановка придаточного и главного предложений, имеющих разные подлежащие). Форма на -tutu может употребляться в речи как о настоящем, так и о прошлом и будущем. По наклонениям она не изменяется.

К формам, указывающим на одновременность, относится и деепричастие с суффиксом -nagara, обозначавшее, что «действие протекает само собой, а не является вынужденным» (J, 515): Kare tama tukёпаgага Тöjötаmаbimе-nö mikötö-ni tа-tеmаturiki (К, 196) ‘И отдала кувшин] с драгоценностями (букв, драгоценности [в кувшине держа) принцессе Тоётама’; Köre, араnаtаnu juwеni Irепаgага тоtimашkitе tаtеmаtu-rlnu (К, 196) ‘[Я] не могла извлечь [их из кувшина], поэтому и принесла [их в нем] (букв, вкладывая, принесла)’; Sikа-nö рusurаmu kараkörömö kitе tuпо tukinаgага (М, 3884) ‘Наверно, лежит, словно олень, надев одежду из шкуры с рогами (букв, рога выставляя)’ (суффикс -nagara может агглютинироваться и к именам: Каrnuпаgага kаmusаbï imаsu (М, 813) ‘[Священный камень], как бог пребывает, [покрываясь] божественной патиной’).

Реже других форм, указывающих на одновременное второстепенное действие, применялась форма, состоявшая из соединительной основы глагола maiu ‘ждать’ или miru ‘видеть’ и суффикса -gаtеri ( < kati + ari): kimi mаtigаtеri (М, 370) ‘ожидая тебя"; Jаmаnöbе-nö mi-wi-wо migаtеri... (М, 81) ‘Глядя на источник у горы...’. Лишь в двух случаях зафиксирован суффикс -gаtеrа [см. J, 201].

В системе срединных форм соединительная форма на -i/-ï/-ë и деепричастная соединительная форма на -tutu противопоставляются деепричастной форме на -te, указывающей на предшествование в речи о прошлом, настоящем или будущем. Деепричастие на -te, пожалуй, самая распространенная срединная форма. В стихах «Maнъё:cю:» она применена 1559 раз. Считается, что -te было срединной формой сложного суффикса завершенного вида -tu (в заключительной фopме)/-turu (в определительной форме, см. § 55). Но лишь часть форм на -te в потоке речи имеют значение завершенности: Mö-nö susо пu-геtе аju-kа tururаmu (М, 861) ‘Подол юбки намочив (букв, намокнув), форелей, наверно, ловит’; ...tö Iрitе sinubite kо-bunе-ni nöritе nigёwаtаri kltе Nаniра-ni nаmö tödömаrikеm (К II, 222) букв. ‘...так сказав, скрытно в маленькую лодку сев, быстро переправляясь, приплыв, в Нанива остановилась’ (sinubite ‘скрытно’, подобно многим другим деепричастиям в форме на -te, превратилось в наречие, перестав выражать временные отношения; см. § 21).

Условно-временно-причинные деепричастия образуются одинаково от глаголов всех спряжений и имеют следующий состав: корень (у глаголов 1-го спряжения и типа ari) или основа с суффиксом -г- (у глаголов 2-го, 3-го и 4-го спряжений и неправильных глагoлoв)+окончание условной основы -ë- (у глаголов 1-го спряжения с корнем на -k-, -g-, -p-, -b-, -ni-) или -е- (у глаголов 1-го спряжения на -г-, -s-, -t-, -w- и глаголов всех остальных спряжений) + суффикс -ba ( ~ -монг. -басуj-бал, нан. nарu). Они обладали нерасчлененным условно-временно-причинным значением и могли применяться в речи о прошлом, настоящем, о постоянно повторяющихся действиях и (лишь изредка) в речи о будущем.

Речь о прошлом: Sönö mikesi-wo töreba mi-sö sunapati jаburеnu (К, 294) ‘Когда схватили ее за платье, рукава сразу же порвались’; ...tаtаkарёbа wаrе-ра-jа wenu (К, 228) ‘...сражаясь, я проголодался’.

Речь о настоящем: Paru-nareba... (М, 831) ‘Так как [сейчас] весна...’; ...ijеdi-wо kареsаku торёbа (М, 631) ‘Когда думаю, что [ты] велела [мне] возвращаться домой...’; Kimi-wo si торёbа... (М, 607) ‘Так как думаю о тебе...’. Если за формой этог’о деепричастия следует частица, -ba иногда могло отсутствовать: /ja masi-ni оторё-kа... (М, 617) ‘Оттого ли, что все больше думаю [о тебе]...’; mimaku pore kamo (М, 686) ‘...оттого ли, что хочу увидеть [тебя]?’; Apida-naku ko-pure nika аrаmu (М, 621) ‘Наверно, оттого, что беспрестанно тоскую’.

Речь о повторяющихся действиях: Möröpitö-nö asоbu-wo mirеbа... (М, 843) ‘Когда вижу, что люди веселятся...’; ...pi-jöri nereba ka (М, 3683) ‘Оттого ли, что сплю один?’...

Речь о будущем: Juрu sаrеbа kаzе рukаmи tö zö (К, 240) ‘Когда наступит вечер, подует ветер!’; Jо-ра аkёbа аkёnu-tömö (М, 3662) ‘Если скоро рассветет, ну и пусть’; Are midu-wo sirеbа... (К, 199) ‘Так как ты будешь ведать водой...’.

Деепричастная форма на -ëba относится к изъявительному наклонению (ср. форму на -aba предположительного наклонения, см. § 41) и по своему строению, и по значению, и по употребительности (как и конечные изъявительные формы, она применялась в основном в речи о настоящем и прошлом). Всего форм на -ba в стихах «Манъё’.сю:» насчитывается 1418.

Уступительные деепричастия состоят из кopня + -ë/-е+суффикс -dö[mö]. Форм на -dö в стихах «Mанъё:cю:» 294, на -dömö — 209. Присоединение -mo является факультативным на протяжении всей истории этой формы в Я Я. Эти деепричастия употреблялись, как правило, в речи о настоящем и прошлом, лишь изредка — в речи о будущем.

В речи о настоящем: Караrа mirеdö [a]kanu kamo (М, 1725) ‘Хотя смотрю на долину реки, никак не могу наглядеться’; Kökörö-nipa wasиruru pi naku omopëdömö... (М, 647) ‘Хотя [я] тоскую, в душе ни дня [не] забывая [о тебе]...’; Kazu-nimo aranu mï-niра аrеdö... (М, 903) ‘Хотя [я такой низкий] человек, что даже не иду в счет...’.

В речи о прошлом: Mitösе sumitаmарёdömд... (К. 199) ‘Хотя [он] прожил у нас три года...’ (и продолжает жить сейчас); iто-tö arisi töki-pa аrеdömö (М, 3591) ‘Хотя было время, когда [я] был с милой...’ (но сейчас мы разлучены); VГare /dusi wotöme köpëdömö e-ezu (К II, 225) ‘Хотя я просил [руки] Идуси, но не смог получить [ее в жены]’; Раrusаmё-nö jökurеdö wаrе-wо nurаsаku... (М. 1697) ‘Весенний дождь, хотя [я] и укрывался [от него], меня поливает...’.

Речь о будущем: Amë puri kaze pukëdömö... (К, 188) ‘Если бы даже пошел дождь и подул ветер...’; Kimi-wоba matamu... waga kurokami-ni simo-pa риrеdöто (М.89) ‘Тебя [я] буду ждать... если даже на мои черные волосы выпадет иней’; ...jukaba kimi-ga na-pa аrеdö -waga nа si wоsi то (М, 93) ‘...хотя, когда [ты] уйдешь, твое имя останется [славным], мое имя будет [достойно] жалости’.

Частица mo может присоединяться не только к деепричастиям на -dö, но и к другим деепричастиям (на -tutu. на -nagara и на -te), придавая им обычно уступительное значение. Всего mo встретилось в стихах «Mанъё:cю:» 1451 раз [считая и употребление после имен, но не считая применения в составе сложных частиц — kamo (685 раз), -döто (см. выше) и tömo (230 раз)]. Примеры: ...sönö kаkimаmiitаmарisi mi-kökörö-wо urатitutu-то... (К, 206) ‘...Хотя и злилась [на него] за то, что он подсматривал...’; Аritutu-то kimi-wоba matamu (М, 87) ‘Пока [я] жива, буду тебя ждать’ (уступительности нет).

Форма на -ëdö[mo], как правило, выражала одновременное действие: Гöki matu tö warе-pa оторёdö tukï sö рёnikеrи (М, 3679) ‘Пока я думал, что [на корабле] ждут [удобного] времени, прошел целый месяц’.

Переходим к срединным формам прилагательных.

В соединительной форме прилагательные оканчивались на -ku: Kökö-ni Таkаmа-nö раrа mïnа kurаku. Аsi-раrа-nö паkа-tu-kuni kötögötö-ni karasi (К, 90) ‘И вот на Равнине высокого неба [стало] темно,и вся Страна меж тростниковых равнин потемнела (букв, темна)’. Иначе говоря, на -ku оформлялось срединное сказуемое-прилагательное.

В позиции перед глаголом прилагательные всегда оканчивались на -ku: Kë nаgаku nаrinа (М, 867) ‘Прошло много дней’ (букв, ‘дни долгими стали’); Мöröрitö-ра kерu-nö арidа-ра tапоsiku аru-bёsi (М, 832) ‘Сегодня все, наверно, будут веселы’ (последний стих — tапоsiku аru-bёsi — записан восемью знаками, хотя произносилось, видимо, семь слогов, т. е. прилагательное на -ku сливалось с глаголом бытия в одно сложное слово — tапоsikаru, тем самым приобретая возможность принимать ряд формантов наклонений и видов).

К форме на -ku может присоединяться та или иная частица: Kamï si kötöwari nаku-ра kösö... (М, 605) ‘Если бы у богов не было справедливости...’: Könö körö-ра ikаni sаkiku ja (М, 648) ‘Ну как, счастливо ли [ты жила] все это время?’; Аwопа-mö Кibïрitö-tö tömö-ni si tumёbа tапоsiku-тö аru ka (К III, 268) ‘Ведь приятно же рвать (букв, когда рвешь) зелень вместе с девушкой из Кибы?’.

Форма прилагательных на -ku могла принимать суффикс -tе или -sitе (деепричастную форму от глагола sn ‘делать’): ...рипе-ра sаwo kadi-mö паkutе sаbиsi-тö (М, 260) ‘...у лодок нет [ни] шестов, ни весел, так что [вокруг] пустынно!’; iреdöрэku-sitе (М, 3715) ‘вдали от дома’ (букв, ‘дом далеко делая’).

Уступительное деепричастие на -edö[mö\ от прилагательных встречалось еще редко (ср. более позднюю форму на -eredo[mo\): Inöti wоsikеdö... (М, 804) ‘Хотя жизни жалко...’ {-е-, а не -ë-, как у глаголов!); Jаmа-ра sаgаsikеdö... (К III. 278) ‘Хотя гора и крута...’; Каsikоkеdö... (М, 1334) ‘Хотя [кручи] страшные...’.

Условно-временно-причинное деепричастие от прилагательных для ДЯЯ нехарактерно. Примеры редки: Ko-sima-nö kаmï-nö kаsikоkеbа... (М, 1310) Так как бог Косима грозен...’.

О прилагательных на -keku см. § 61.

Довольно распространенным было причинное деепричастие на -mi: Таbi juku kimi-wо utикиsirni tаguрitе sö kösi (М, 566) ‘Ты, идущий в далекий путь, [мне] симпатичен; вот почему |я| проводил [тебя]’: Pitömë-wo sigёmi... (М, 597) ‘Так много глаз людских [везде], что...’; Kaze-wo itаmi... (М, 1246) ‘Из-за сильного ветра...’.

Ирреальные наклонения (с основой на -a-' у глаголов 1-го спряжения)

§ 40. Общая характеристика

Ирреальные наклонения обозначают действие, совершение которого не связано с настоящим или прошлым: а) то ли потому, что оно вообще не имеет места (отрицательное наклонение, см. § 44), б) то ли потому, что о его совершении достоверных сведений не имеется и его можно лишь предполагать (предположительное наклонение, см. § 41), в) то ли потому, что оно представляется лишь желательным (пожелательные наклонения, см. §§ 42 и 43).

Особенно часто ирреальные наклонения употреблялись в речи о будущем, которое мыслилось лишь предполагаемым, желаемым и т. п.

Разные ирреальные наклонения обладали формальной общностью — общей основой с окончанием -а- у глаголов 1-го спряжения, а также у неправильных глаголов типа ari и sinu; общей основой для всех ирреальных наклонений у неправильного глагола su ‘делать’ было se- (изредка sö-), у ku ‘приходить’ — kö-. Самостоятельно такие основы не употребляются.

Глаголы 2-го, 3-го и 4-го спряжений агглютинировали суффиксы ирреальных наклонений к соединительной основе.

§ 41. Предположительное наклонение (формы на -mu, -kеmu, -nikеmu, -nаши и -tеmu)

Глаголы, снабженные формантом данного наклонения -m-, за которым обычно следовало окончание заключительной формы -u, относились к 1-му спряжению, т. е. употреблялись как в заключительной, так и в определительной позиции. Срединных форм не было. Предположительное наклонение применялось в основном в речи о будущем, гораздо реже — в речи о прошлом и настоящем.

Речь о будущем: Akikaze-nö pukamu sönö tukï а рати тönö juwе (М, 3586) ‘Ведь мы встретимся в том месяце, когда будет дуть осенний ветер’; /ka-ni aramu pi-nö töki-ni kamö köwе siramu рitö-nö рizа-nö pë a-ga makurakamu (М, 810) ‘В какой же грядущий день и час я буду лежать на коленях человека, который будет понимать музыку (букв, голоса)?’ (говорит лютня).

Предположительное наклонение могло образовываться и от основы завершенного вида на -tе: imаsi könö wоtömе-wо еtе-mu ja — Jаsuku еtеmu (К II, 225) ‘А ты эту девушку получишь [в жены]? — Легко получу’.

При риторическом вопросе с конечной частицей jamö, а также при наличии в предложении частицы kösö (‘а именно’),

конечное -u в форме на -mu менялось на -ë: Sараrl аrаmё jаmö (М, 3583) ‘Разве будут какие-нибудь препятствия?’; Na-ni sеmu ni mаsаrеru tаkаrа kо-ni sikаmё jатö (М, 803) ‘Разве ценности, которые превосходят что бы то ни было, смогут сравниться с детьми?’.

В СЯЯ форма на -o:/-jo:, восходящая к форме на -mu, может употребляться только в речи о действиях 1-го лица. В древнейших текстах имеются аналогичные примеры.

Говорящий предлагает совершить действие сам: Nаро kа-nö mötö-nö раri-wэ еmu (К Ш, 137) ‘Давай [я] возьму лучше тот прежний крючок’; Таtu-nö mа-wо аrе-ра mötömёmu (М, 808) ‘Я нашел бы лошадь-дракона’; ...tö ...tewo ikа-nikа wа-kаmu (М, 826)’...как [мне] разобраться в [том, что лучше]...’; Are tökаmё jаmö (М, 3585) ‘Разве я развяжу?’.

Говорящий предлагает собеседнику совершить совместное действие: Тikаrаkигаbё-sеmu (К, 168) ‘Давай-ка померимся силами!’; Imё-ni si mijеmu (М, 809) ‘Давай увидимся хотя бы во сне!’; ...kaku si-kösö umё-wо kаzаsitе tапоsiku nömаmё (М, 833) ‘...так именно и будем делать: украсив волосы цветами сливы, будем весело выпивать’; Köre tukараsitеmu (К, 153) ‘Давайте пошлем его’.

Речь о прошлом: lmo-wэ imё-ni dani рisаsiku тirnu iiьо аkёnikеru kаmö (М, 3714) ‘Пока [я] долго надеялся, что увижу милую хотя бы во сне, рассвело’.

В речи о прошлом форма на -mu (в главном предложении) не употреблялась, но -mu входило в состав сложных суффиксов -kеmu. -nikеmu, -nаmu и -temu, привнося модальное значение предположения.

Сложный формант -kеmu обозначал вероятность в речи о прошлом: Таdаmï kаmö аjаmаti-sikеmu (М, 3688) ‘Наверно, и он сам совершил какой-либо проступок’ (отчего он и погиб); Таrаsiрimе miрunе раtеkеmu, Маturа-nö umi... (М, 3685) ‘Море в Матура, где, возможно, бросал якорь корабль Тара-сипимэ...’. Формант -kеmu мог присоединяться и к основе совершенного вида на -ni: Аkiраgï susuki tirinikеmu kamo (М, 3681) ‘[Листья] осенней леспедецы и мисканта, наверно, опали’.

При риторическом вопросе конечное -u в -kеmu менялось на -ë: Sаbusikеmё jаmö (М, 878) ‘Разве [это] будет печально?’.

Уже в ДЯЯ существовали следующие устойчивые грамматические конструкции: «рорма на -mu+tö + оторu ‘думать (намереваться) сделать’»; «рорма на -mu + tö + su ‘собираться сделать’». Они могли относиться к действиям любого лица, причем форма на -mu всегда обозначала последующее действие, а намерение, обозначаемое вторым глаголом, могло относиться к любому времени: Are imasi-ni mаguрарi-sеmu tö отöрu-ра ikа-ni (К, 188) ‘Я думаю:сочетаться с тобой, а [ты] как?’; A-ga miko-nö amorimasamu tö suru miti... (К, 175) ‘Дорога, по которой мой сын собирается спуститься с неба...’; Kaze pukamu tö su (К, 240) ‘Вот-вот подует ветер’; Jukаmu tö suru-ni... wakare-suru kimi (М, 3694) ‘Ты, который скончался (букв, расстается), когда собирался уезжать...’ (одновременность действий в речи о прошлом).

Ирреальная основа -na- (от -nu, показателя совершенного вида) в сочетании с -mu образовывала форму на -na/nu, относившуюся в основном к будущему: /nöti sugïnаmu (К, 213) ‘Моя жизнь вот-вот пройдет’; Uminamu tö su (К. 204) ‘Собираюсь родить’; Wаsurаsinаmu ka (М, 877) ‘[Вы.] наверно, забудете [нас]?’; Momitiba-nö tirinamu jama-ni... (М, 3693) ‘На горе, где, наверное, опадают листья клена...’ (речь о настоящем).

От основы завершенного вида + суффикс -mu образовывалась форма на -temu: Kimi-ga tukapi-wo mati ja kanetemu (М, 619) ‘Дождусь ли [я] твоего гонца?’; ...kisetemu tö kamo natugusa karu mo (М, 1272) ‘...верно, чтоб одеть [меня], косит летнюю траву’.

В речи о будущих и гипотетических процессах нередко применялась условно-временная форма на -ba, которая в отличие от формы на -ba изъявительного наклонения (см. § 39) образовывалась: от основы на -а- (у глаголов 1-го спряжения и неправильных глаголов типа ari и sinu), от соединительной основы (у глаголов остальных спряжений) и от основы se- и kö- (у глаголов su и ku соответственно).

В речи о будущем: Masakiku araba mata kapеri mimu (М, 141) ‘Если всё будет благополучно, снова вернемся [сюда] и увидим’; Paru saraba... (М, 835) ‘Когда наступит весна...’; Uta-wo kikaba... (К, 225) ‘Когда услышите песню...’; Omopa-nu wo omopu tö ipaba... (М, 561) ‘Если скажешь «люблю», хотя и не любишь...’; /ja töро-ni kimi-ga imаsаbа аrikаtu-mаsizi (М, 610) ‘Если [ты] будешь гораздо дальше, [я] не смогу существовать’.

В речи о гипотетических (реально не осуществимых) действиях: Таmа-nаrаbа tе-ni mаki тоtitе kinu-паrаbа пики töki-то паku (М, 150) ‘Если бы [ты] был яшмой, [я] надела бы [тебя] на руки, если бы [ты] был шелками, [я носила бы их] не снимая’; Тumа-то araba tumitе tаgётаsi (М, 221) ‘Если бы [с ним] была жена, [она] нарвала бы [трав и он] поел бы (и не умер с голоду)’; Könö jö-ni si tапоsiku araba... (М, 348) ‘Лишь бы жить радостно в этом мире...’; Jaso kumаsаkа-ni tаmukё sеbа... (М, 427) ‘Если бы на изгибах горных дорог [я] приносил бы жертвы...’; Мijаkо mibа... (М, 848) ‘Если бы fя] увидел столицу...’; Könö juрubе tumi-nö sа-jеdа-nö nаgаrе köbа... (М, 386) ‘Если бы этим вечером приплыла сюда ветка дикой шелковицы...’.

§ 42. Пожелательное наклонение (формы на -nа и -tеnа)

В основном относилось к действиям 1-го лица: Onömöonömö ukëpite mi-ko umаnа (К, 79) ‘Пусть каждый из нас (двоих), произнеся заклятье, родит детей’; Awojagï-wo kadura-ni si-tutu asobikurasana (М, 825) ‘Хочу веселиться дотемна, сплетая зеленые [ветви] ив в венки’; Okitu siratama piripite jukana (М, 3614) ‘Хочу набрать морских жемчужин и пойти к милой’; /ma aru apida-pa tanosiku-wo arana (М, 349) ‘Будем же веселы, пока длится [наше] время!’; imа-ра kögiidеnа (М, 8) ‘Теперь поплывем [на лодке]!’.

Суффикс -na мог присоединяться и к форманту соединительной основы завершенного вида -te: Umё-nö раnа... kаzа-si-ni sitenа (М, 820) ‘Давайте воткнем в волосы... цветы сливы!’; Таmато kаritеnа (М, 1157) ‘Хочу выкосить жемчужные водоросли’.

Все примеры на пожелание, чтобы действие совершило 3-е лицо, относятся к действиям богов: Мiti-nö nаkа kuni-tu-mikаmï-ра... kimi-wо mёgитi tатарапа (М, 3930) ‘Пусть земные боги хранят тебя... в пути’.

Форма на -na применялась редко, видимо, потому, что ее употребление для выражения вполне осуществимого пожелания вступало в противоречие с общим ирреальным значением основы на -a, от которой она была образована. Это привело к тому, что в XIII в. появилось новое наклонение — желательное, форма которого состоит из соединительной основы и суффикса -tasi, а форма на -na вышла из употребления.

§ 43. Нереально-желательное наклонение (форма на -mаsi)

Как правило, выражало неосуществимое желание: ...tukï-ni агаrnаsеbа, ipe-naru imo-ni apite кörnаsi-wo (М, 3671) ‘...если бы даже [я] был на луне, [яj хотел бы встретиться с милой, находящейся дома’; Umё-nö раnа-niто пагаrnаsi mo-nö-wo (М, 819) ‘[Я] хотел бы стать хотя бы цветами сливы, но увы!’; Мisеmаsi тоnö-wэ (М, 3635) ‘Хотел бы показать’ (но слишком далеко); Wаglтоkо-gа nаgёki-nö kïri-ni акаrnаsl monö-wo (М, 3616) ‘[Я[ хотел бы надышаться туманом от вздохов любимой’; ...kepu-mo kamo tорitаmараmаsi аsu-то kато теsltатаратаsi (М, 159) ‘Неужели и сегодня Вы соизволите посетить [кленовый лес], и неужели и завтра Вы будете любоваться [им]?’; Арi-mizu-ра kорïzаrаmаsi wo (М, 586) ‘Если не встречаются, то, верно, и не любят’.

В ДЯЯ зарегистрированы две основы этого наклонения: -mаsе- (ирреальная) и -masi (конечная) [см. J, 673]. Возможно, что -masi этимологически связано с -mu (§41) и -zi (§ 45).

§ 44. Отрицательное наклонение (формы на -zu и -kеrаzu)

Отрицательное наклонение принимало ту или иную форму в зависимости от синтаксической позиции, например: аrаzи —-в финитной и срединной позициях, аrаnu — в определительной позиции и т. д.

Похоже на то, что форманты -zu и -nu имеют супплетивный характер: наряду со срединным -zu, которое преобладает, ■были и формы типа sirаni (М, 794) ‘не зная’, т. е. для более древнего периода восстанавливается следующая парадигма: ирреальной основы нет, срединная форма — sirаni, определительная — siranu, заключительная —- siranisu ( > siransu > si-ranzu > slrazu), условная основа -— sirane-. Но в текстах VIII в. гораздо чаще в роли срединной и заключительной форм выступало sirazu [см. М I, 98]. Очевидна аналогия с глаголом ari ‘быть’: и наличие и отрицание одинаково выражались в срединной и заключительной позициях.

Отрицательные формы широко применялись в речи как о настоящем, так и о прошлом и будущем.

Речь о настоящем: Kuni-nö naka-ni kёburl tаtаzu, kuni mïnа mаdusi (К III, 267) ‘В стране дым [из очагов] не поднимается, —- [значит,] страна вся бедна’; Kötö töpanu kï... (М, 811) ‘Безгласное (букв, слов не спрашивающее) дерево...’; Мïпа «sirazu» tö mawosiki(К, 144) ‘Все сказали: «Не знаем»’; ...tö iраzu ja (М, 160) ‘Разве не говорят, что...’; Miko-nö mijарitö juku ре sirazu то (М, 167) ‘Свита [покойного] принца не знает, куда направиться’; l^aga sеkо-ра api\o\mopazu töто... (М, 615) ‘Хотя мой милый и не отвечает [мне] взаимностью...’; Тöri-ni si аrаnеbа... (М, 893) ‘Так как [я] не птица...’; Pitö kösö sirane (М, 145) ‘Не знают только люди’; Таgi-nö sirачаmi sirаnеdöто... (М, 313) ‘О, седые волны быстрины! Хотя [я] и не знаю [древности]...’ [-nedömo—сложный суффикс уступительного деепричастия (см. § 39) от глагола siru в отрицательном наклонении].

Суффикс -ni в сочетании с -kate— соединительной основой служебного глагола возможности — образовывал сложный суффикс -gateni, обозначавший трудность совершения действия, выраженного основой глагола: Ajuko sаbаsiru kimi mаtigаtеni (М, 859) ‘Снуют мелкие форели — ждут не дождутся тебя’; Мïnа рitö-nö еgаtеni su tö рu Jаsumikо еtаri (М, 95) ‘[Я] получил [в жены] Ясумико, о которой все люди говорили, что [ее] трудно заполучить’.

Речь о прошлом: Jаdо каsаzu ware-wo kареsеri (М, 126) ‘Не предоставив ночлега, [вы] отправили меня обратно’; ...tаnömёzu-ра kаkаru оторi-ni араmаsi тоnö ka (М, 620) ‘Если бы [ты] не уверял [меня]... разве [я] испытывала бы такую тоску?’; Köre-pa kikazute ware kopïnikeri (М, 236)’Не слушая их (рассказов), я заскучала’; Таjепu tukapi-nö jödö-mereba... (М, 649) ‘Так как [ваш] посланец, который беспрестанно являлся [ко мне], перестал приходить...’; Отораnu арidа-ni... (М, 794) ‘Пока не приходило в голову...’.

И в заключительном сказуемом при наличии в предложении. частицы sö, ka, kamo применялась определительная форма: Kunikara-ka miredömo akanu (М, 220) ‘На эту страну сколько ни смотришь, не надоедает’; Mosi ороkisаki-ра könö kötö-wo kikösimesanu kamö (К Н, 234) ‘Неужели великая государыня об этом не слышала?’.

Заключительная форма применялась в главном предложении без частиц или с частицами ja, mo, jато, tö[mo]: imаdа kа-реri közu (К, 114) ‘Он еще не вернулся (букв, возвращаясь не приходит)’; Mïna е-ezu (К II, 225) ‘Никто из них не смог (букв, все не могут) получить [ее в жены]’; Тikаku аrеbа mizu tömo arisi... (М, 610) ‘Так как [ты] был близко, [я] могла жить, даже не видя [тебя]...’; kapi-ni mazirite ari tö[i[-pazu jamo (М, 224) ‘...разве [мне] не сказали, что [ты] погребен (букв, смешался с ракушками)?’; Тösi tukï-то imаdа агаnеbа... (М, 794) ‘Годы и месяцы еще не миновали...’; Ти-kusi-nö wata-pa mï-ni tukete imada-pa kinеdö atatakani mi-ju (М, 336) ‘Хотя [я] еще не надевал на тело [одежды] на вате из Тукуси, [она] кажется теплой’.

Само отрицательное наклонение обычно не имело временных форм. Лишь сливаясь с глаголом ari ‘быть’ в соответствующей форме, оно приобретало способность дифференцировать одновременность и предшествование: Kökö-ni idemu tö-körö-wo sirazaru арidа-ni... (К, 122) ‘Тут, когда [он] не знал, куда податься...’; Morazaru tökörö-ni uturi sаkёmаsiki (К III, 267) ‘Спасался [от дождя], перебираясь туда, где не протекало’ (одновременность в речи о прошлом); A-ga ko-pa sina-zute arikeri (К, 160) ‘Оказывается, мой сын не умер [, а продолжает] жить!’; Mitöse-ni naru made kареrigötö mаwоsа-zаriki (К, 153) ‘Прошло три года, но [он] не возвратился’; ...jurusazariki (К, 193) ‘[Три раза] не соглашался’(но в конце концов согласился); Kimi-wo jаsаsimi arapasaz[u] аriki (М, 854) ‘Стеснялись вас, поэтому не открыли, [где живем]’.

Речь о будущем: Wаrе-ра wаsurеzi inöti sinаzu pa (М, 504) ‘Я не забуду, пока не умру’ (формы на -zuba в записанных по слогам текстах не обнаружены); Тökiра-ni ugб-каzu mаsimаsаmu (К, 188) ‘[Твоя жизнь] была бы вечной, незыблемой’; Wаrе-ра jödörnаzu kimi-wo si matamu (М, 860) ‘А я неукоснительно (букв, не задерживаясь) буду ждать тебя’; Iто-ni араzu araba subе nаmi... (М, 3590) ‘Так как, если не смогу видеться с любимой, ничего не смогу делать...’; Оki-ni jаsumаmu iре tикаzu sitе (М, 3645) ‘Буду отдыхать в океане, не имея возможности добраться [до] дома’.

В ДЯЯ заключительные формы категорических наклонений в речи о будущем не употреблялись. Но при наличии частиц, совместимых с определительной формой заключительного сказуемого, последнее могло выражать отрицаемое будущее действие: Таdа-ni араiu kamo (М, 148) ‘Мы не встретимся наедине’; Se-nipa narazute рuti-ni аrаtu kamo (М, 335) ‘Не превращаясь в перекат, не останешься ли пучиной?’.

Как показано выше, срединные отрицательные формы широко употреблялись в речи о будущем. Эти формы, видимо, вообще не были временными. (Ср. отрицательные формы в дравидийских языках, совсем не спрягающиеся по временам.)

Однако встречаются отдельные примеры присоединения к форме на -zu (в роли срединной основы) форманта прошедшего времени -ki (см. § 53) и форманта инвентива -keri (см. § 59).

Иногда, наоборот, -zu присоединялось к форманту инвентива: по-nö рё-nö uраgï sugïnikеrаzu ja (М, 221) ‘Ведь не сошли же еще астры на полях!’.

Встречаются и производные прилагательные в отрицатель-пом наклонении: tikakaranu miti (М, 700) ‘неблизкая дорога’.

§ 45. Отрщательчо-предпэложительное наклонение (форма на -zi)

Это наклонение по признаку позитивность/негативность противостоит предположительному наклонению:с формой на -mu [см. J, 347], а по признаку категоричность/некатегоричность противостоит отрицательному наклонению (см. § 44). Форма на -zi встречалась только в заключительной позиции и изредка в определительной. Других форм наклонение не имело.

Речь о настоящем: Pama-nö mапаgо-то wa-ga ko-pï-ni ani masarazi ka (М, 596) ‘Ведь не превосходит же и песок на взморье мою любовь?’ (масса песчинок, наверно, не больше моей огромной любви); ...kimаsи juwe-pa urupasiki kökörö-паrаzi (К, 78) ‘...причиной того, что [он] идет сюда, являются, наверное, не добрые чувства’.

Речь о будущем: Sö-ра a-ga mikэ-tii аrаzl (К, 191) ‘Это будет не мол ребенок’; ...maturaba tagapu kamï-pa агаzi (К, 170) ‘Если вы сделаете... то богов, которые будут вам изменять, не будет’.

Форма на -zi чаще относилась не к 3-му лицу, а к 1-му, указывала на решимость говорящего не совершать какого-либо действия: Kömu tö[i]pu mo könu töki аru wo közi tö[i]pu wо kömu töра mаtаzi közi tö\i\p’.i то ~ rö wо (М, 527) ‘бывали случаи, когда [ты], даже сказав «приду», не приходил; раз [ты] говоришь «не приду», [я] не буду ждать [твоего] прихода, — [ты] же говоришь «не приду»’; A-pa mimasitati-nö ko-tö-pa kikazi (К ПI, 93) ‘Я ваши слова слушать не буду’; Mukapë-wo jukamu mati-nipa matazi (М, 90) ‘Пойду навстречу, а ждать — ждать не буду’.

Поскольку в речи о будущем форма отрицательного наклонения в заключительном сказуемом не употреблялась, форма на -zi (а не на -zu) применялась и тогда, когда говорящий был вполне уверен, что действие не произойдет: Könö jaso kаmï-ра kаnаrаzu Jаgаmiрimе-wо еzi (К III, 93) ‘Эти 80 богов не получат Ягамипимэ ни в коем случае’; iто-ра wаsu-rеzi jö-nö kōtōgōtö-ni (К, 206) ‘Любимую не забуду — никогда в жизни’.

Отсутствие срединных форм данного наклонения объясняется тем, что в срединной позиции категоричность и некатегоричность не дифференцируются (ср. форму на -zu в речи о будущем, § 44).

Вероятно-реальные наклонения (от финитной основы)

§ 46. Общая характеристика

В отличие от флективных форм наклонений, образуемых от основы на -a-, наклонения от финитной (заключительной) основы на -u образуются путем агглютинации к -u того или иного форманта, не употребляющегося самостоятельно и не возводимого к знаменательному слову ДЯЯ. Тот факт, что. например, форманты -rasi и -гаmu начинаются на -r-, вообще исключает возможность их функционирования в качестве знаменательного слова даже в ПЯЯ, так как в нем вообще не было слов с начальным г-.

Это свидетельствует о том, что агглютинативные форманты спряжения появились сравнительно давно или были заимствованы из языка-субстрата.

§ 47. Долженствовательнс-потенциальное наклонение (форма на -Ьё-si)

Глаголы в этом наклонении спрягались, как прилагательные: определительная форма — -bë-ki, заключительная —bë-si. срединная —bë-ku, условной формы не было.

Значение этого наклонения широкое. Оно включает и долженствование, и возможность, и предположение. Чаще употребляется в речи о будущем: /ma ко umubёki töki-ni nаrinu (К, 191) ‘Теперь настало время, когда [я] должна родить ребенка’; iто-gа mаtubёki tuk’i-pa рёnitutu (М, 3685) ‘Проходит месяц, в течение которого милая должна меня ждать’; Каре- sija оsörиbёsi (К, 157) ‘Бойся стрелы, которую посылают обратно’(пословица); ...köre tukapasubësi (К, 164) ‘...вот кого надо послать’; ...атоrimаtubёsi (К, 175) ‘[Ты]... должен спуститься с неба’; ...tirubëku narinu (М, 851) ‘...вот-вот (букв, стали) должны опасть’; ...sakurabana tugite sakubëku nari-nite arazu ja (М, 829) ‘...разве не должны зацвести вслед за ними цветы вишни?’; Тumаjа sаbtisiku отороjubёsi-то (М, 795) ‘«[В] спальне одиноко» — подумается [мне] наверно’;* Nаniра-ni tösi-pa pënubëku отороju (М, 4362) ‘В Нанипа jя] годы мог бы провести — кажется [мне]’; iто-gа роsubёku аrаnаku-ni (М, 3712) ‘Ведь милая не может высушить [их]’.

Формы этого наклонения могли образовываться и от видовой формы на -nu (см. § 54): /jasiki a-ga mï mata оtinи-bёsi (М, 848) ‘И мое бренное тело вновь могло бы воспрянуть’ (гипотетичность).

Из всех форм на -bësi только форма на -nubësi могла обозначать действие, относившееся к прошлому: Pana-pa tirinu-bёsi (М, 798) ‘Цветы, должно быть, опали’. Но она применялась и в речи о гипотетических действиях: Kökörö kamo Nаrа-nö mïjаkо-ni tösi-nö pënubëki (М, 1044) ‘Из-за [моих] ли чувств [я] мог бы проводить годы в [заброшенной] столице Нара?’.

Адъективный характер форм этого наклонения подтверждается и наличием срединной причинной формы на -mi: Aki-pagï-wo tirisugïnubëmi taworimoti... (М, 2290) ‘Так как осенние леспедецы должны были совсем осыпаться, [я их] нарвала и взяла с собой...’.

Суффикс -bësi агглютинировался к определительной основе глаголов типа ari: Wаsurеzu usinараzи аrиbёkï sirusi tö site... (Мп, 10; J, 774) ‘В знак того, что этого нельзя забывать и терять (букв, не забывать, не терять надо)...’; Sube лаkаrubёsi (М, 3726) ‘Должно быть, ничего не поделаешь’.

Суффикс -bësi присоединялся также к соединительной основе глаголов типа mi-ru [об этом см. 6, 181 и сл.].

§ 48. Дубитативное наклонение (форма на -mаsizi)

В ДЯЯ форма на -mаsizi встречалась еще редко. Формант -mаsizi означал ‘не следует’: Jörumаsiziki kара-nö kumаgumа jöröрорi juku kато (J, 674) ‘Разве подходят к изгибам реки, к которой не следует приближаться?’: Sа-nеzu-ра tuрi-ni аri-kаtumаsizi (М, 94) ‘Если не спать [с тобой], в конце концов [я] не смогу жить’.

Формант -mаsizi нередко следовал за формой страдательного залога, когда она выражала самопроизвольно возникающее действие, или за вспомогательными глаголами возможности u, katu, apu: Kötö-nömïmo na-nömïmo wаrе-ра wаsu-rajumasizi (М, 431) ‘Ни слов, ни имени не смогу я позабыть!’; Wаrе-ра mimаsi-nö kökörözаsi-wоbа sibаrаku-nö арidа-то wаsurеumаsizimi nато... (J, 674) ‘Так как я долго не смогу позабыть твои чувства...’; Таdа-nö арi-ра арikаtumаsizi (М, 225) ‘Встретиться [с тобой умершим] наедине невозможно’. Итак, существовали три формы (относящиеся к адъективному спряжению): определительная (на -masiziki), заключительная (на -mаsizi) и причинная (на -masizimi). Впоследствии -si- выпало и в эпоху Хэйан появилась форма на -mаzij-mа-zikЦ-mаziЫ. Но в памятниках ДЯЯ она не была зарегистрирована.

§ 49. Гипотетическое наклонение (форма на -гаmu)

Это наклонение было довольно употребительным.

Формант -гаmu включает в себя -mu в значении вероятности (но без оттенка призыва к совершению:совместного действия).

Форма на -гаmu (как и на -mu) применялась и в определительной, и в заключительной позиции.

Речь о настоящем: Aju ka tururamu (М, 861) ‘Ловят, наверно, форелей’; Sima-nö muro-nö kï panarete aruramu (М, 3601) ‘Хвойное дерево на острове, видимо, удалено [от других]’; Ago-nö ura-ni punanöri-suramu wotömera-ga aka-то-nö susо-ni siро miturаmu ka (М, 3610) ‘Наверно, морская, вода забрызгивает подолы пурпурных платьев девушек, которые совершают, должно быть, прогулку на лодке в бухте Аго?’; Kö-pa Kujеbikо kаnаrаzu siriturаmu (К, 144) ‘Его, наверно, знает Куебико’.

При агглютинации -гаmu к глаголу типа miru слог -ru мог выпадать: iтоrа-wо mirаmu рitö-nö tömösisа (М, 863) ‘О, как [я] завидую тем, кто (букв, людей зависть), наверно, видит милых девушек!’.

При риторическом вопросе конечное -u менялось на -ë (как и у -mu, см. § 41): Wаrе-ni mаsаritе оторurаmё jато (М, 3657) ‘Разве [он] любит больше, чем я?’.

Речь о будущем: Pitö mïna-nö mirаmu Маturа-nö Таmаsimа-wо (М, 862) ‘Остров Тама в Матура, который, должно быть, посмотрят все люди’. -Rаmu могло присоединяться и к видовым формантам: ...kа-kато роtötögisu nаku jо-nö аmё-ni uturорinurаmи (М, 3916) ‘Неужели так и исчезнет аромат... из-за дождя [, выпавшего] ночью, когда куковала кукушка?’.

Речь о прошлом: Jаdöri-sеrиrати (М, 3691) ‘Нашел, наверно, упокоение’.

Форма на -гаmu употреблялась и тогда, когда само действие было вполне очевидным, но не была известна его причина и другие обстоятельства [см. J, 809]: Wа-gа sеkо-ра idu-ku jukurаmu... Nаbаri-nö jаmа-wо kери-kа kоjиrаmи (М, 43) ‘Куда же уходит мой милый?... Ведь [он] перейдет через гору Набари сегодня?’.

Форма на -гаmu (в отличие от формы на -mu) применялась преимущественно в речи о настоящем.

Хотя срединной формы это наклонение не имело, но некоторые показатели деепричастий изредка присоединялись и.к форме на -гати: ...аrigаjорitutu тirатёdöтö рitö kösö sirane mаtu-ра sirurаmu (М, 145) ‘Хотя [дух покойного принца] витает, наверно, [над землей] и [все] видит, люди-то этого не знают, — разве что сосны знают’.

В подавляющем большинстве случаев форма на -гаmu обозначает действие 3-го лица. Лишь изредка речь идет о 2-м лице: Samuki asakë-wo Sanu-nö woka kоjurаmu kimi-ni kinu kаsаmаsi wo (М, 361) ‘Ах, если б [я] одолжила одежду тебе, который, верно, переходит холм Сану в холодное утро’; Juku sa ku sa kimi kösö miramë (М, 281) ‘И идя туда и возвращаясь, ты, наверно, видишь [их]’.

§ 50. Наклонение видимости (форма на -rаsi)

Эта форма (в отличие от формы на -гаmu, см. § 49) указывает на видимость «со ссылкой на объективные данные» [6, 178]: kögurasi ‘видимо (похоже на то, что; кажется, что), гребет’; Wа-gа juwе-nl iто nаgёkurаsi (М, 3615) ‘Из-за меня любимая как будто вздыхает’; Оkibе-jоri slро mitikurаsi (М, 3642) ‘Похоже на то, что с океана надвигается прилив’.

Слог -ru у глаголов типа mi-ru и aru перед -rasi (как и перед -гаmu) мог выпадать: Каku-nömï nаrаsi (М, 804) ‘Так только и получается’; Wоtömеrа si раruпо-nö uраgï tumitе nirаsi-то (М, 1879) ‘Видимо, девушки, нарвав индийских астр на весеннем поле, варят [их]’; Мukо-nö umi-nö niра jöku аrаsi (М, 3609) ‘Море у Муко, видимо, спокойное’ (букв. ‘У Муко моря гладь хороша видно’); Kaze-wo pajami oki-tu-siranami takakarasi (М, 294) ‘Видимо, оттого что ветер сильный, белые волны в море высоки’.

Суффикс -rasi агглютинировался и к видовым формам: Jо-ра аkёnurаsi (М, 3598) ‘Ночь как будто кончается’. Paru kitarurasi (М, 3642) ‘Как будто пришла весна’.

Изредка -rasi присоединяется к форме другого наклонения: Wерinаki-suru ni аrubёkаrиrаsi (М, 347) ‘Остается, видимо, заливаться пьяными слезами’ (-bëk—суффикс gолженствова-тельно-потенциального наклонения).

В вопросительных предложениях форма на -rasi не встречается [см. J, 808], так как она обозначает явление, происходящее в настоящем, с определенной очевидностью.

Хотя форма на -rasi применялась и в определительной позиции, существовала особая определительная форма на -rasiki, которая могла заключить предложения, содержащие частицу kösö: Inisiре-то sikani are-kösö utusemi-mö tumа-wо аrаsо-рurаsikï (М, 13) ‘И в старину так было: люди ссорятся с женами’.

Срединной формы (на -rasiku) и других форм еще не было.

К именам (как в СЯЯ) -rasi еще не агглютинировалось.

Этимологически -rasi восходит к индонезийскому слову rasa ‘чувство’, ‘ощущение’; ‘полагать’, ‘считать’; ‘как будто’, ‘кажется’; ‘очевидно’, ‘по-видимому’, ‘как видно’.

Императивные наклонения (от корня или от соединительной основы)

§ 51. Повелительное наклонение

Глаголы 1-го спряжения и типа ari принимали в повелительном наклонении флексию -e (ср. условное -ë): imаsi-ра waga mijа-nö оbitö tаrе (К, 109) ‘А ты будь дворецким в моем дворце!’; ...mörötömö-ni kire (К, 225) ‘...рубите их всех!’.

Эта форма могла относиться не только ко 2-му, но и к 3-му лицу: Amëwakapiko könö ja-ni mаgаrе (К, 157) ‘Пусть Амэвакапико загнется от этой стрелы!’; Аwотi sibоте (К II, 225) ‘Пусть [твоя] свежесть поблекнет!’.

Повелительные формы от глаголов остальных спряжений образуются из соединительной основы в сочетании с восклицательной частицей jö: Sita-nimo ki jö tö (М, 3585) ‘«Надень под низ», — так [ты говоришь мне]’, Ukëpi oti jö (К, 300) ‘Заклинаю [тебя] — упади!’ (цапле, сидящей на дереве); Uma-nö ajumi osapë tödömë jö (М, 1002) ‘Сдержите бег лошадей! Остановите [их]!’.

Частица jö нередко не употреблялась: Маsurаwо-ра wо-timizu тоtömё (М, 627) ‘Пусть бравый воин достанет [мне] омолаживаюiцей воды’.

У неправильных глаголов ku и su в значении повелительного наклонения выступала 1-я (ирреальная) основа: Kaperi paja kö tö (М, 3636) ‘Поскорей возвращайся!’ (букв. ‘Возвращаясь, поскорей приходи!’); Таmukё jöku se jö (М, 567) ‘Совершай жертвоприношения как следует!’.

Частица jö в позиции после деепричастия на -te придает ему повелительное значение: А/e-nö katasukuni-ni mau:dete jö (К, 215) ‘Иди в преисподнюю (букв, в страну, где корни)!’; imаsi... kudаritе jö (К, 215) ‘Ты спускайся...’.

Когда повелевают совершить несколько действий, форму повелительного наклонения принимают не все глаголы, выражающие эти действия, а только последний из них: Sönö ku-ni-wo tukuri kаtаmё jö (К, 144) ‘Строй и укрепляй эту страну!’: Miti pï jö (К II, 225) ‘Иссохни!’ (букв. ‘Наполняясь, высохни!’ — обращение к человеку).

Как видно из примеров, такая форма употреблялась при обращении к низшим, младшим, к животным. Для более вежливого повеления употреблялись:

1) форма повелительного наклонения от побудительного залога (в значении действительного): Midu-wo esimë jö (К, 196) ‘Дай мне воды!’ (к чужой служанке); Wоdi, ikusа-wо оkösitе jukаsе (К, 279) ‘Дядя, поднимайте войска и выступайте!’; №a-ga katami mitutu sinораsе (М, 587) ‘Глядя на мой подарок, восхищайся [им]!’; Jösi nа-ра nörаsе (М, 363) ‘Ладно, назови [свое] имя!’;

2) 1-я (ирреальная) основа глаголов 1-го спряжения (и неправильных) или соединительная основа остальных спряжений + суффикс -ne: Kökïda piwene (К, 223) ‘Отрежь немного потоньше!’; Ukapi-ga tömö ima sukë-ni köne (К, 228) ‘Друзья-баклановоды, придите теперь на помощь!’ Более вежливая форма образовывалась путем присоединения -ne к форме побудительного залога с суффиксом -as-: А/a-ga na nörasanе (М, 800) ‘Назови свое имя!’ (ласково девушке); еще вежливее была форма с вспомогательным глаголом tamap-u: Karе ikö-rösitamapinе (К, 157) ‘Застрелите его (фазана)!’ (мужу);

3) соединительная оcнова + -kösö: Umë-ga pana tirazu ari-kösö (М, 845) ‘Цветы сливы, оставайтесь неопавшими!’; Sakë-ni ukabë-kösö (М, 852) ‘Брось [лепесток цветка] в вино!’; Тu-gitе mijе-kösö (М, 807) ‘Постоянно являйся [мне во сне]!’;

4) соединительная основа+повелительное наклонение от вспомогательного глагола tamap-u, выражавшего вежливость по отношению к деятелю: ...utiраrарitаmаре (К, 122) ‘...прогоните [змей]!’;

5) 1-я оcнова + -ni (ср. -ne): Nаri-wо simаsаni (М, 801) ‘Выполняй работу!’; Роtötögisu Niрu-nö jаmаbе-ni ijukinа-kаni-то (М, 4178) ‘Кукушка, лети и пой на горе Нипу!’;

6) соединительная основа+вспомогательный глагол ma-tur-u, выражавший вежливость, в повелительном наклонении: /tukimature (К, 178) ‘Поклоняйтесь [зеркалу]!’; Sikaraba nare оkurimаturitе jö (К, 204) ‘Тогда ты его проводи!’; Könö katana mote ...sаsikörösimаturе (К, 291) ‘Убейте его ...этим ножом!’ (младшей сестре, жене правителя). Более вежливая форма образовывалась от вспомогательного глагола mаtur-u в форме побудительного залога: Тöjömiki tаtеmаturаsе (К, 139) ‘Выпейте благодатного вина!’ (жена мужу-правителю);

7) соединительная основа+-mase (повелительное наклонение от вспомогательного глагола -masu, выражавшего несколько меньшую:степень почтительности, чем matur-u: Simo-niwo kimasе (М, 3584) ‘Надевайте под низ!’ (мужу); Paja kaperimase (М, 3582) ‘Поскорее возвращайтесь!’ (мужу); /ki tö sirlmаsе (М, 3580) ‘Знайте, что [это будет мое] дыхание!’.

Помимо этого пожелание, чтобы какое-либо действие было произведено, можно было выразить при помощи форм других наклонений (см. §§ 42, 43 и 47), а также частиц типа mo-ga[mo].

§ 52. Запретительное наклонение

Как и в других алтайских языках, запретительное наклонение в ДЯЯ, обозначая призыв не совершать какое-либо действие, морфологически не имеет ничего общего с повелительным наклонением (см. § 51), поэтому называть его отрицательной формой повелительного наклонения — неправильно [см. 6, 197-201J.

Форма запретительного наклонения состояла из преформа-тива na (ср. кор. a«, и.-е. ne/ni), соединительной основы глагола и суффикса -sö: Simo na puri-sö (М, 3625) ‘Иней, не выпадай!’; /taku na puki-sö (М, 3592) ‘[Ветер,] сильно не дуй!’; Pajaku na tiri-sö (М, 849) ‘[Цветы сливы,] не опадайте быстро!’; Omopi na jase-sö (М, 3586) ‘Не худей, тоскуя [обо мне]!’.

Такая форма была применима только по отношению к нижестоящим. При вежливом запрещении — совете или просьбе не совершать какое-либо действие — к соединительной основе добавлялся тот или иной вспомогательный глагол (masi, tamapi, maturi): Kökö-jori oku-tu kаtа-ni nа irimasi-sö (К, 218) ‘Не направляйтесь отсюда в глубь страны!’ (совет военачальнику); A-wo na körösitamapi-sö (К, 168) ‘Не убивайте меня!’; Na kаsikотаsеmаturi-sö (К, 199) ‘Не бойтесь!’; /nöti-pa na sise-tamapi-sö (К, 132) ‘А жизни себя не лишайте!’.

Иногда за -sö следовала частица -ne: Pama-nö siba na kari-söne (М, 1274) ‘Не коси кустарник на берегу!’; Kusa karu warapa sika na kari-söne (М, 1291) ‘Подростки, косящие траву! Не косите [ее] так!’; Na kаrе-sönе wo-më-nö sa-saba (F, 345) ‘Не засыхайте, листья мелкого бамбука!’.

Изредка суффикс -sö опускался: /dekuru tukï-ni kumo na tаnаbiki (М, 1085) ‘Тучи, не закрывайте восходящую луну!’; Oki-pe na sakari (М, 274) ‘Не удаляйся в океанГ.

Запретительную форму можно также образовать путем постпозитивной агглютинации того же na [ +частица jumë] к заключительной форме глагола: Каtаmi-nö mönö-wo рitö-ni simеsu-nа (М, 3765) ‘[Мой] памятный подарок не показывай другим!’; Wаsurеtаmарu-nа (М, 3774) ‘Не забудьте!’ (слова женщины); Momiti... tirikösu-na-jumë (М, 3702) ‘Листья клена... не опадайте!’; Jumё jö wа-gа sеkо wа-gа nа nörаsu-nа (М, 590) ‘Не называй, мой милый, моего имени!’.

Данная форма (na +соединительная оcнова + -sö) продержалась до XVIII в. и уступила свое место другой форме (конечная основа+ na) в результате общего процесса вытеснения префиксальных форм суффиксальными. Поэтому можно думать, что в ПЯЯ префиксальных форм было больше, чем в ДЯЯ.

Видо-временные формы (от соединительной основы)

§ 53. Прошедшее время (формы на -ki, -niki, -tеki, -еriki, -tаriki)

Прошедшее время имело уникальную парадигму спряжения: заключительная форма на -ki, определительная форма на -si (у прилагательных наоборот), ирреальная (1-я) основа на -sе-, условная основа на -sika-.

Заключительная и определительная формы употреблялись самостоятельно: Sunараti nigёiniki (К, 168) ‘Тогда [он] бросился бежать’; Wа-gа naku namita... amë-ni puriki ja (М, 460) ‘[То] выпали дождем... слезы, которыми я плачу!’; Apisi pi отороju (М, 209) ‘Вспоминаются дни, когда [мы] встречались’; iто-gа musubisi pimo рukikареsu (М, 251) ‘Развеваются завязки, которые завязала моя милая’; Kögiinisi punе-nö ato паki-gа götö (М, 351) ‘[Мир] подобен бесследно уплывшему судну’.

Ирреальная основа (формант -se-) входила в состав условного деепричастия предположительного наклонения, которое употреблялось в гипотетических предложениях: iто-gа iреdi tikаkа аrisеbа... (М, 3635) ‘Если бы путь к дому милой был близок...’; Oki-tu-kaze itaku pukiseba... (М, 3616) ‘Если бы сильно дул морской ветер...’; Amë-nö sita sirasimеsisеba... (М, 167) ‘Если бы [покойный принц] управлял поднебесной...’; l^a-ga pi-nö тikо-nö imаsisеbа... (М, 173) ‘Если бы наш принц, подобный солнцу, был жив...’; Таmukёsеbа sugïnisi рitö-ni kёdаsi араmа kато (М, 427) ‘Если бы [я] приносил жертвы, наверно, мог бы встретиться с тем, кто ушел [от нас]’.

Неправильные глаголы присоединяли формант прошедшего времени к ирреальной основе: Sitapi kösi iто-gа... (М, 796) ‘Любимая, которая приехала, жалея [меня]...’; Kudarinamu jösöpi-sesi роtоni... (К, 174) ‘Пока делал одежды, чтобы спуститься [на землю]...’.

Условная основа (на -sika-) входила в состав условно-временного и уступительного деепричастий изъявительного наклонения: Onö-ga kura-wo misikaba makötö-ni tati ariki (К, 215) ‘Когда [я] посмотрел на свой сарай, [там] действительно оказался меч’; Тubusа-ni sönö kötö-nö götöku nаrisikаbа sunараti sönö katura-ni nöbоritе mаsimаsiki (К, 196) ‘Как только все вышло согласно его словам, [он] влез на этот багряник’; Opotu-nö kоrа-gа apisi pi-ni оbо-ni misikaba imа zö kujasiki (М, 219) ‘В дни, когда [со мной] встречалась девочка из Опоту, [я] едва замечал [ее, о чем] теперь жалею’; Jа-kitubе-ni wа-gа jukisikаbа Surugа-nаrи Аbё-nö itidi-ni apisi kоrа-рато (М, 284) ‘О девушка, которую [я] встретил на улице в Абэ в [стране] Суруга, когда я направлялся в Якитубэ!’; Mitabi köраsisikаdömö jurusаzаriki (К, 194) ‘Хотя [он] три раза принимался просить, но [старший брат] не соглашался’.

Применение форм прошедшего времени только в речи о прошлом показывает, что это время было абсолютным. Его форманты могли присоединяться к видовым показателям (-ni-, -tari-, -ri-): ...sönö iröse-nö usеnisi turibаri-wо раtаrеги sа-mа-wо kаtаritаmарiki (К, 199) ‘Рассказал... как его старший брат требовал [от него] пропавший крючок’; Okurenisi pitö-wo sinораku (М, 1031) ‘Скорблю о той, которая осталась дома’; /pe-jupa idete kuтоgаkuriniki (М, 461) ‘Выйдя из дома, скрылась в облаках (скончалась)’; Kare ko pitöri umitariki (К, 226) ‘И вот [она] родила ребенка’; ...araburu kamï-wo itаrisi ja... (К, 157) ‘...стрела, которой [он] выстрелил в буйных богов...’; Oki-tu-nami takaku tatu pi-ni ареriki (К, 3675) ‘Мы встретились в тот день, когда высоко вздымались океанские волны’; Sirаtаmа-wо tе-niра mаkаzu-ni раkо-nömï-пl оkеrisi pitö-sö tanna nagëkasuru (М, 1325) ‘Тот, кто лишь складывает жемчуга в ларчик, а не украшает [ими] руки, [фактически] выбрасывает их’.

Формант прошедшего времени присоединялся и к форме отрицательного наклонения на -zari и на -zu: Mitösе-ni naru madе kареrigötö mаwоsаzаriki (К, 153) ‘Прошло три года,, но [он] не возвратился’; Opizarisi kusa орinikеru kamo (М, 181) ‘Трава, которая [тут] не росла, теперь, оказывается, выросла’; Kökörö-ju mo a-pa omopazuki (М, 609) ‘Честно говоря (букв, и от сердца), я и не думал [возвращаться]’.

Считают, что форманты прошедшего времени имели супплетивный характер: помимо ирреальной основы на -sе- была и основа на -kе- (входящая в форму на -kеmu, см. 41).

§ 54. Совершенный вид (форма на -nu)

Совершенный вид имел следующую парадигму спряжения: заключительная форма на -nu, определительная форма на -nuru, срединная форма на -ni и условная основа на -nurе-. Эти формы употреблялись преимущественно в речи о прошлом: Kasе-nö jama töki-nö jukereba mijakо-tö narinu (М, 1056) Тора Катушка! Когда настало время, [ты] сделалась столицей’; Opоkimi-pa kamï-ni si maseba атаkито-nö iроре-gа sita-ni kakuritamapinu (М, 205) ‘Великий государь это бог, поэтому-то [он] изволил скрыться под небесным облаком в 500 слоев’; Тadu nakite sapakinu (М, 3642) ‘Журавли закурлыкали’; Wаkаrеnuru kimi-ni... (М, 3690) ‘Тебе, с которым [я] рассталась...’; Maturamu kimi ja simagakurenuru (М, 3692) ‘Ты, которого, наверно, ждут, спрятался за острова’; Тöki-то sugï tukï-mo pënureba... (М, 3688) ‘Когда и час прошел, и месяц минул...’; Köjasinure... (М, 794) ‘Когда [она] окончательно слегла...’ (опущено -ba); Pisa-ni narinuredö... (М, 3604) ‘Хотя прошло много времени...’ (букв. ‘Хотя долгим стало...’).

Формы совершенного вида чаще образовывались от непереходных глаголов (в отличие от форм на -tu, см. § 55). Только такие формы могли относиться к подлежащему, обозначающему неодушевленный предмет [см. 6, 121 — 122].

Форма на -nu (в сочетании с другими формантами) могла применяться в речи не только о прошлом, но и о будущем: Тirinu-töто jösi (М, 821) ‘Пусть себе опадают’ (букв. ‘Если даже опадут, — хорошо’).

Форма совершенного вида часто сочеталась с формантами времен и наклонений, присоединяясь непосредственно к основе глагола (см. соответствующие параграфы).

§ 55. Завершенный вид (форма на -tu)

Завершенный вид образовывался преимущественно от переходных глаголов (в отличие от совершенного вида, см. § 54). Он имел следующую парадигму спряжения: заключительная форма на -tu, определительная форма на -turu, срединная форма на -te и условная основа на -ture, т. е. спрягался как глагол 4-го спряжения. Относился к действиям одушевленных предметов и к процессам, связанным с атмосферными явлениями [см. 6, 118 и сл.]: Тurugi tati mï-ni törisöрu tö imё-ni mitu (М, 604) ‘Видел во сне, что прикрепляю к поясу (букв, к телу) меч [и] кинжал’; Таmаkusigё рirаki аkёtu tö imё-ni si mijuru (М, 591) ‘Вижу во сне, что шкатулку открыли’; Nаrа-nö mijаkо-ра wаsurеkаnеtu-то (М, 3618) ‘Не могу позабыть столицу Нара’; /turu ja-wо nöti mimu pitö-pa... (М, 364) ‘Те, кто увидят впоследствии стрелу, которую [ты] выпустишь...’ (предшествование в речи о будущем); Тöроku-то wаrе-ра kера mituru kато (М, 248) ‘[Залив] хотя и далек, но я сегодня увидел [его]!’; Ikаsаmа-nikа nеgïturu (К, 18 ‘Как (в каких выражениях) [ты его] просила?’.

Форму завершенного вида изредка принимают и непереходные глаголы: Adö mopë ka kököröganasiku imё-ni mijе-turu (М, 3639) ‘Почему-то взгрустнулось [и ты] привиделась {мне] во сне’; Kötöwari-nö götö-mö arazu aritu (Мп, 28; 42, 288) ‘[Чего-либо,] похожего на отказ, тоже не было’.

Условная основа применялась в условно-временном и уступительном деепричастиях: Гöpö [o]tö-nimo kimi-ga паgёku tö kikiturеbа пе-nöтï si паkаjи (М, 4215) ‘Когда слышу, хотя бы издали, как [ты] вздыхаешь, хочется плакать навзрыд’; Sа-nеtигеbа рitögötö sigёki (М, 3556) ‘Если спать [с тобой] вместе, [будет] много пересудов’; Umё-nö раnа wоri-то wо-rаzu-то тiturеdöтö... (М, 1652) ‘Хотя [я] насмотрелся на цветы сливы, и ломая [ветки] и не ломая...’. В условной форме этого вида показатель -ba мог опускаться: Sugusijaritu-rе... (М, 804) ‘Так как [время] проходит впустую...’; Jаmа-gаkusiturе kökörödö-то nаsi (М, 471) ‘В горах [она] сокрылась, и нет покоя сердцу [моему]’ [1] (причинная связь).

Форма завершенного вида сочеталась с формантами прошедшего времени и ряда наклонений (предположительного, пожелательного). Однако с формантом совершенного вида -nu она не могла сочетаться.

Форма на -te принимала суффикс -ba, образуя деепричастие предположительного наклонения: Гuna si töritеbа... (М, 3656) ‘Если возьму в руки веревку...’.

§ 56. Перфект от глаголов 1-го спряжения (форма на -еri)

Перфект от глаголов 1-го спряжения оформлялся теми же флексиями, что и глаголы типа ari, образуя следующую парадигму спряжения: заключительная форма типа töreri, определительная форма — töreru, условная основа — törеrе-.

Перфект встречался часто. Образовывался от основы на -e (этимологически от соединительной основы на -i+ari) глаголов 1-го спряжения и глагола su ‘делать’: Wаrе-wо kаре-sеri (М, 126) ‘Меня [вы] отослали домой’; Wа-gа ороkimi-ра kinugаsа-ni sеri (М, 240) ‘Великий государь превратил [луну] в [свой] зонт’.

Примечание. Комментаторы «Mанъё:cю:» расшифровывают начало этого стиха, записанного иероглифически, как wаgö ороkimi-ра, т. е. считают, что -а- (в -ga) перешло тут в -ö- под влиянием следующего ö. Произношение wаgö зафиксировано, например, в Wаgöроklmi kато (М, -23Э), где оно объясняется выпадением -a- в результате синкопа (из-за необходимости выдержать семисложный размер). В данном же случае такой необходимости не было. Тем не менее стихи вроде wa^ö ороkimi-ра (М, 926) могут служить доказательством того, что а могло уступать тут место б и без синкопа. Из подобных примеров явствует, что о в opo- ‘великий’ происходит из *ö.

Тi-ре-ni реdаtеru Тukusi-nö kuni-ра... (М, 866) ‘Страна Тукуси, удаленная [отсюда] на тысячи гряд...’; Juki-ni mazi-reru umë-nö раnа... (М, 849) ‘Смешанные со снегом цветы сливы...’; Pibari-pa amë-ni kakeru (К Ш, 279) ‘Жаворонок летает в небе’; Umë-nö pana ima sakeru götö... (М, 816) ‘Как цветут сейчас сливовые цветы...’; Pina-nimo tukï-pa tе-геrеdömö... (М, 3698) ‘Хотя луна сияет и в глуши...’; Kaza-seredö... (М, 846) ‘Хотя и воткнула в волосы...’; Wа-gа tаtа-sеrеbа... (К III, 101) ‘Когда я изволю:становиться...’.

Таким образом, значение формы заключается в указании на процесс, начатый (или оконченный) в прошлом, результаты которого (или продолжение длительного действия-состояния) налицо и в данный момент.

Полагают, что формант перфекта -еri происходит из ari ‘быть’: kaki+ari = kakeri [см. J, 810]. Правильность такой этимологии подтверждается формами восточного диалекта ДЯЯ: Korö-ga nino posaru kamo (М, 3351) ‘Может, [это] моя милая сушит ткань?’ (posaru < posi+ aru).

Следовательно, в основе перфекта лежит аналитическая форма длительного вида (ср. §§ 57 и 58), в которой -i + a- > -е-. Еще примеры такого перехода в глаголах других спряжений: Тukарi-nö kеrеbа... (М, 3957) ‘Когда приходит посланец...’ (kereba от ki ‘приходя’ +■ areba); Katami-nö körömö ware sita-ni keri (М, 1091) ‘Платье-подарок я надел под низ’ (keri < ki+ari; kiru — глагол 2-го спряжения).

§ 57. Перфект (форма на -tаri)

Форма на -tari образовалась путем слияния деепричастия на -te (см. § 55) с глаголом ari ‘быть’. Поэтому глаголы в перфекте спрягались так же, как и ari.

Перфект обозначал, что действие имело место ранее, но результат его налицо и в тот момент, о котором идет речь. Перфект от глаголов состояния обозначал, что состояние, однажды возникнув в прошлом, длится и в данный момент: Umë sakitari tö tugë jаrаbа kö tipu-ni nitari (М, 1011)’Если [я] вам сообщу, что сливы расцвели, это будет похоже на то, как если бы я сказал «приходите!»’; /ma-nö jö-nö pitö-mо kötögötö mё-nö mаре-ni mitаri siritаri (М, 894) ‘Нынешние люди имеют все это перед глазами, знают [это]’; Pisakata-nö tukï-pa teritari (М, 3672) ‘Вечная луна сияет’; Itо jöku nitari (К, 161) ‘[Лица были] очень похожи’; Оkuritаru körömö-nö pi-tnо-wо... (М, 3585) ‘Завязки одежды, подаренной тобой...’; Nököritаru juki-ni mаzirеru иmё-nö раnа.,. (М, 849) ‘Сливовые цветы, смешавшиеся с оставшимся снегом...’ (форма на -taru относится к более раннему времени, чем форма на -eru); Wi-ni nitаrи ороisi... (К, 117) ‘Большой камень, похожий на вепря...’; Таbï-nö рikаri sö köködа tеritаru (М, 230) ‘Свет факелов ярко сияет’; ...miti-ра köködаku-то sizi-ni аrеtаru ka (М, 232) ‘Дорога... совсем травою заросла?’; Kökörö-sapë kijеusеtаrе ja kötö-то kаjораnu (М, 1782) ‘Оттого ли, что [твои] чувства [ко мне] исчезли, [ты] даже словечком не обмолвишься?’; Aputi-wo iре-ni uwеtаrаbа... (М, 3910) ‘Если посажу у дома мелию...’.

В дополнительном предложении перед главным со значением «видно, [что (как)}» применялась заключительная форма: Мikаribitö sаtujа tаbаsаmi sаwаkitаri miju (М, 927)’Видно, [как] охотники шумят, сжимая в руках «счастливые стрелы»’.

§ 58. Аналитические формы длительного вида

Значение длительного вида на всем протяжении истории ЯЯ близко к перфекту.

В аналитическую форму длительного вида входят: соединительная основа спрягаемого глагола [ +суффикс -tutu или -tе] + глагол бытия (wi-ru, wor-i или ar-i).

1) соединительная форма + wi-ru: Sönö sökö-ni sidumi wita-mapu töki... (К, 186) ‘Когда он погрузился на дно и находился там...’; /dе wiru juwе-pa... (К, 175) ‘[Я] появился потому...’; Putari narabi wi (М, 794) ‘[Они] вдвоем находятся рядом...’; Sakari witе... (М, 150)’Находясь вдали [от тебя]...’;

2) соединительная форма + wori: Karе sunapati оsōrеtе ~ sirïzöki wori (К, 168) ‘Тогда [он], испугавшись, отступил’; Pitö mönе-nö uraburе woru ni... (М, 877) ‘Хотя все люди скучают [по вас]...’; ...miti-wo ta zö kakutе woru (К, 175) ‘С дорогой... кто так поступает?’; Miti-wo sеki worеba... (К, 164) ‘Если [он] перекрыл дороги...’;

3) соединительная основа + tutu + ari (wori): Таbi-ni аrеdö’ jоru-ра pi tömösi woru wаrе-wо jаmï-nijа iто-gа kорïtutu аrurаmu (М, 3669) ‘Меня, зажигающего огонь даже в пути, милая любит, наверно, и во тьме’; Jаmа-nö nа-nömï-jа kiki-tutu wоrаmu (М, 868) ‘[О ней] смогут узнать (букв, услышать) только по названию горы’; ...tukï-wо idеmu ka tö mа-titutu woru ni jo sö kutаtikеru (М, 1071) ‘Пока [я] ждал, когда взойдет луна, ночь спустилась [на землю]’; Iре-ni sitе kорïtutu аrаzu-ра... (М, 4347) ‘Если, будучи дома, [я] не буду любить...’;

4) соединительная основа + -te+ari: ...tama-pa panaretе еri tö ipazu jamo (М, 424) ‘Не скажешь разве ты, что жемчуг... рассыпался?’ (между формой на -te и ari —пауза; в позиции между ними могут употребляться и частицы); Pitö sa-pa-ni mititе-pa arеdömö... (М, 894) ‘Хотя людей много — полным-полно...’; ТаЫ-nаrеbа оторitаjеtе-то аriturеdō... (М, 3686) ‘Хотя [я] бросил думать о доме, так как [я] в пути...’. В ряде случаев по числу слогов в стихе можно судить о том, что -tе + ari произносились слитно—tar-: Muro-nö kï panaretе аrиrати (М, 3601) ‘Хвойное дерево, наверно, удалено •от других’;

5) соединительная форма + imasu [форма более вежливая, чем формы 1 и 2)]: /pеzakari imasu (М, 794) ‘Ты уходишь в мир иной’ (букв. ‘[Ты] покидаешь дом’); Opоpunе-wо aru-mi-ni idasi imasu kimi... (М, 3582) ‘Ты, выводящий корабль в бурное море...’.

Примеры на соединительную основу + ari не встретились. Это объясняется тем, что соединительная основа от глаголов 1-го спряжения, слившись с ari, образовала форму на -еri (см. § 56).

§ 59. Инвентив («давнопрошедшее время», формы на -kеri и -nikеri)

Форма на -kеri спрягалась по типу ari. Это подтверждает мнение о том, что -keri образовалось из -ki ‘приходя’+ ari. Иначе говоря, форма на -keri является вторично синтетической.

Данная форма могла обозначать как процессы, происходившие целиком в прошлом, так и процессы, наряду с прошлым захватывающие и настоящее. В отличие от форм прошедшего времени, совершенного и завершенного видов форма на -keri относилась к процессам, само наличие или причина возникновения которых стали известны только сейчас [см. J, 283]. При этом обращение внимания на данный факт нередко имело эмоциональный характер, предложение со сказуемым в форме на -keri становилось восклицательным. Иногда речь шла о явлениях, которых сам говорящий не испытывал, не наблюдал, а только слышал о них [см. там же]. По-русски такие значения чаще всего можно переводить посредством «оказывается».

Срединной формы инвентив не имел, в повелительном и запретительном наклонениях не употреблялся. Ирреальная (1-я) основа применялась только для форм на -kerazu (отрицательное наклонение) и на -keraku (субстантивация, см. §61). Форманты предположительного наклонения (-mu, -ba) не присоединялись к форме на -kеrа-. В речи о будущем инвентив не употреблялся.

Mijabiwo-ni wаrе-ра аrikеri (М, 127) ‘Учтивым кавалером я проявил себя!’; Puzi-nö ne-ni puri оku juki-ра minаdukï-nö тоti-ni kёпurеbа sönö jo риrikеri (М, 320) ‘Хотя снег, который лежит на вершине Пузи, растаял к середине шестого (букв, водного) месяца, в эту ночь [он], оказывается, снова выпал!’; Ijöjö mаsumаsu kаnаsikаrikеri (М, 793)’Становится все грустнее и грустнее]’; Are рutаri-ni mаsitе tаkеki wо-ра imаsikеri (К, 321) ‘Нашелся человек, более удалой, чем мы двое’; Sipo matu tö arikeru pune-wo sirazu... (М, 3594) ‘Не зная, что судно, оказывается, стоит, ожидая прилива...’; /tu-nö mа-то kаmusаbikеru ka (М, 259) ‘Когда же [все] успело постареть?!’; Тökiра-nаru iраjа-ра imа-то аrikеrеdö sumi-kеru рitö sö tökö nаkаrikеrи (М, 308) ‘Хотя [я убедился в том, что] каменные дома [, построенные] на века, и теперь стоят, жившие [в них], по преданиям, люди, увы, оказались невечными!’; Putagamijаmа-то iто-kösö аrikеrе (М, 1098) ‘И у горы с двойной вершиной есть, оказывается, подруга’; Könö mi-ki-wо kamikemu pitö-pa sönö tudumi usu-ni tаtеtе utарitutu kаmikеrе kаmö mарitutu kаmikеrе kаmö (К III, 237) ‘Тот, кто варил это благодатное вино, поставив возле ступки свой барабан, варил, наверно, припевая, варил, наверно, приплясывая’; Asu-nö götö wаrе-ра kinаmu tö iрikеrеbа... (М, 1740) ‘Когда сказал «я приду завтра»...’.

Суффикс -keri мог присоединяться и к соединительной основе глаголов совершенного вида (см. § 54): Sima-nö ködati-mö kamusabïnikeri (М, 867) ‘Даже деревья в саду, и те постарели’; Pisasiki töki-wо sиgïnikеrи kamö(М, 36C0) ‘Прошлс ведь долгое время’; Аwоjаgï-ра kаdurа-ni subёku nаrinikе-rаzu ja (М, 817) ‘Не пригодятся ли зеленые ветви ивы для украшения прически?’.

Формант -keri мог агглютинироваться и к срединной форме отрицательного наклонения: Моdа wоritе sаkаsirа-suru-ра sаkё nömitе wерinаki-surи-ni паро sikаzиkеri (М, 350) ‘Молчать и корчить из себя умника ничуть не лучше, чем, напившись сакэ, плакать пьяными слезами!’; Imё-ni mijеtutu inе-rаjеzukеrе (М, 639) ‘[Она] види :я [мне] во сне, и [я] не могу заснуть’.

Но встречался и обратный порядок суффиксов (см. § 44). Это (вместе со значением формы на -keri) говорит в пользу того, что инвентив не столько время, сколько наклонение.

Таким образом, спряжение в ДЯЯ образовывало довольно сложную:систему (впоследствии подвергнувшуюся упрощению).

В дальнейшем часть формантов спряжения утратила тот или иной звук, а некоторые даже слог (-mu > -Л/ > -u; masi-zi > mazi), многие форманты исчезли (простые: -ki, -nu, -tu„ производные: -eri, -keri, -гаmu и сложные: -niki, -nikeri, -eriki и др.). Появились новые. Так, в памятниках XIII в. находим форму желательного наклонения на -taki/-tasi.

К грамматическим явлениям, получившим затем дальнейшее развитие, можно отнести употребление определительной формы предикативов в относительном значении одновременности не только в речи о настоящем, но и о прошлом и будущем.

К тому, что шло на убыль, следует отнести префиксацию. Многие префиксы (sa-, ta-) уже в VIII в. утеряли прежнее значение и впоследствии отпали. Другие, как e-, указывающее на возможность, и na — преформатив запрещения, хотя и сохранялись еще тысячу лет, в конечном счете уступили свое место суффиксальным образованиям.

С развитием феодальных отношений происходили изменения и в языке — возросла дифференциация глагольных форм, выражавших различия по социальному положению, возрасту, полу собеседников. Этот процесс начался еще в ДЯЯ (ср. связки ari и imasu, различные местоимения 2-го лица, простую и вежливую формы глаголов и т. п.).

Хотя к X в. система спряжения подверглась некоторым изменениям, но основная ее часть была впоследствии канонизирована как норма классического старописьменного языка.

Порядок членов предложения

§ 60. Обычный порядок и инверсия

В ДЯЯ, как и в НЯЯ, определение всегда предшествует определяемому, сказуемое располагается в конце предложения. Такой порядок членов предложения характерен для всех алтайских языков.

В памятниках ДЯЯ знаки препинания отсутствовали, так что о границах предложения можно судить только по грамматическим формам (в частности, заключительная форма предикатива сигнализирует о конце главного предложения, хотя некоторые форманты и частицы присоединялись и к ней). Надежным источником для определения порядка слов и членения предложения паузами являются стихи «Mанъё:cю:», так как. строгий размер силлабического стиха (чередование пяти- и се-мисложных синтагм с паузой между ними) служит для нас твердым ориентиром.

Можно полагать, что древнеяпонские поэты использовали все виды инверсии, допустимые по законам ДЯЯ: определенна я протяженность стиха и преобладающий жанр—-танка (5—7—5—-7—7 слогов — всего 31 слог) требовали не только экономии изобразительных средств, но и как можно более свободного расположения членов предложения.

Разумеется, были и иные причины инверсии: стилистические и, возможно, ритмические. Отсутствие у глаголов показателей лица давало возможность перенести подлежащее на самый конец песни, если автор не хотел говорить сразу, о ком идет речь. Иногда подлежащее стоит в самом конце вслед за сказуемым, хотя оба умещаются в одной семисложной синтагме: I рэri-sети wаrе (М, 3593) ‘Переночую-ка я’. Что помешало сказать наоборот: Wаrе iроri-sеtnи ‘Я переночую-ка’? Стиль, ритм или желание избежать зияния? В данном случае инверсию можно объяснить так: при обычном порядке слов и минимальной паузе между ware и iроri рядом оказались бы два гласных, один из которых должен был бы выпасть, и синтагма из семисложной превратилась бы в шестисложную, что нарушило бы нормативный размер стиха.

К инверсии, не обусловленной длиной стихов, относятся случаи, когда путем перестановки двух семисложных синтагм, заключающих песню, можно было сохранить обычный порядок слов.

Установим, что являлось минимальной единицей, не подлежащей членению посредством пауз, т. е. переносу из синтагмы в синтагму, и что могло быть разделено, хотя бы факультативно.

1. Любое определение [именное (в том числе и приложение), глагольное и адъективное] могло быть отделено паузой от определяемого (в отличие от первой части сложного слова), хотя, можно думать, что в живой прозаической речи такая пауза, как и в СЯЯ, была минимальной.

Приведем стихотворение (М, 869), состоящее из одного сложного предложения:

Тут нет инверсии: в определительном предложении (составляющем первые четыре стиха) прямое дополнение na ‘рыба’, следуя за подлежащим, находится перед сказуемым, а в главном прямое дополнение isi-wo ‘камень’ предшествует подлежащему tare ‘кто’. Можно сказать, что строгого правила, регулирующего позиции подлежащего, дополнений (прямого и косвенных) и обстоятельств по отношению друг к другу, не было и нет. Поэтому порядок этих членов предложения в ЯЯ

Таrаsiрlmе	Кто видел камень,
kаmï-nö mikötö-nö	На котором стояла
na turasu tö	Богиня
rnl-tаtаsl-sегlsl	Тарасипиме,
isi-wo iare miki	Чтобы ловить рыбу?

нельзя назвать твердым. В данном (главном) предложении перед подлежащим стоит оформленное прямое дополнение (isi-wo), а перед сказуемым придаточного -— неоформленное (na). Следовательно, оформленность именных членов предложения предоставляла объективную возможность для их свободного перемещения.

2. Падежные показатели и частицы не могли стоять в начале синтагмы (стиха), т. е. не могли отделяться от полно-значного слова паузой. Не было еще ни одного примера, в котором союз (типа tö, замыкающего прямую речь, или wо ‘хотя’) был бы перенесен в следующую:синтагму. Обычный порядок такой (М, 870):

Мотоkа si mö	[Другое дело] путь в Матура, куда не дойдешь
jukanu Maturadi	И за сто дней.
Kepu jukite	[А тут], хоть сегодня выйдя.
asu-pa kinamu wo	Завтра можно вернуться,
nani-ka sajareru	[Но] что-то помешало.

Частицы (si, mö) и союз (wo) заключают синтагмы. Первое предложение остается формально незавершенным: оно не имеет сказуемого. В «Манъё:cю:» это встречается нередко. Сказывается желание (и необходимость) выражаться как можно короче. Еще пример (М, 872):

Jаmа-nö nа tö	В виде названья горы
ipituge tö каrnö	Чтоб пронести [свое имя] через века, должно быть,
Sajopime-gа	Саёшиме
könö jаmа-nö рё-ni	На этой горе
рirе-wо рurikеmu	Платком махала.

Здесь первые четыре синтагмы завершаются падежными показателями (-ga, -ni) или частицами (tö ‘в виде’, kamö ‘должно быть’). Прямое дополнение (рirе-wо) и подлежащее (Sajopime-gа) оформлены. Однако их оформление, как и суффикс именного определения -nö, могли быть опущены (М, 871):

Тöро-tu-рitö	Далеких людей [ждущая]
Маturа Sаjорimе	Матура Саёпиме
tumаgорï-mЛ	Из любви к мужу
рirе рurisi jоri	Платком махала. [Вот] отчего
ореru jаmа-nö nа	Получила гора названье.

В точном переводе (без учета японского порядка слов) надо отразить отсутствие сказуемого: ‘Название горы, которое она получила от того, что Матура Саёпиме махала на ней платком из любви к отъезжающему мужу’ (предполагалось, что это название — Рirе-puru-jаmа ‘Гора, на которой машут платком’ — слушатели песни знали). Если бы позволил размер, после определения tuma ‘муж’ можно было бы поставить -nö. Подлежащее (Sajopimе) и прямое дополнение (рirе) остались неоформленными.

О факультативности показателей именного определения (-nö) и прямого дополнения (-wo) говорит сличение двух равнозначных стихов из песен (М, 3589 и М, 3590). Ср.:

/komajama//koma-nö jama-wo	Гору Икома
Kоjеtе sö a-ga kuru/Коjеtе sö a-ga kuru	Перейдя, я прихожу.

В пятисложной синтагме суффиксов нет. В семисложной — они имеются. Значит, опустить эти суффиксы было можно, но перенести в следующую:синтагму нельзя ни в коем случае.

3. Позиция подлежащего не была строго фиксированной. При наличии нескольких сказуемых к одному подлежащему оно могло размещаться перед любым из них [необязательно перед первым: см. предыдущий пример (М, 3589 и М, 3590), в котором подлежащее (a-ga) стоит перед последним (вторым) сказуемым].

Таким образом, неконечные сказуемые иногда оказываются перед своим подлежащим, что, однако, нельзя считать инверсией (М, 873):

Jörödu jö-ni	Мириады лет
kаtаritugе tö si	Пусть [об этом] говорят, — с такой целью
könö takë-ni	На этой горе
pire purikerasi	Платком махала, видно,
Matura Sajopimе	Матура Саёпиме.

Здесь инверсией является только перестановка двух последних синтагм, в результате которой подлежащее оказалось после сказуемого. (Что сказуемое не является формальным определением к подлежащему, видно из того, что оно имеет заключительную, а не определительную форму.) -То si ‘так делая’ вместе с предшествующими словами образует группу неконечного сказуемого. Такая группа в порядке инверсии может быть перенесена в позицию после заключительного сказуемого (М, 842):

Ugupisu naku mo	Камышевка поет,
tirаmаku wоsimi	Жалея, что [цветы сливы] опадут.

Иногда подлежащее и сказуемое меняются местами по метрическим соображениям (М, 800):

Könö terasu	Эта освещаемая
pi-tukï-nö sita-pa	Солнцем [и] луной поднебесная...

Обычный порядок слов —- pi-tukï-nö tеrasu könö sita-pa— нарушил бы размер.

Иногда группа подлежащего ставится позади сказуемого даже в прозе: /kani zö sоrа-tu-рikо-nд nаkiurерitаmарu juwе-ра (К, 193) ‘Какова причина [того, что] сын неба плакать изволит?’ Но в прозе, естественно, подобные случаи редки.

4. Позиция дополнений также не была фиксированной. В результате инверсии они могут оказаться даже после сказуемого (М, 827):

Ugupisu sö	Камышевка,
nakite inu-naru	Распевая, перелетает
umë-ga sidujе-ni	На нижние ветки сливы.

Здесь правильный порядок членов предложения превратил бы стихи в прозу: Ugupisu sö nakite umё-gа sidujе-ni inu-naru букв. ‘Камышевка, распевая, на нижние ветки сливы перелетает’.

Еще пример инверсии — постановки косвенного дополнения после сказуемого (М, 853):

Miru-ni sirаjеnu	По виду я смог понять,
umаbitö-nö ko tö	Что [это] дети знатных людей.

Отсутствие связки (между ko ‘дети’ и tö ‘что’) для «Манъё:-сю.» (в отличие от более поздних текстов) было скорее нормой.

Но обычная позиция дополнения, если оно единственное, — перед сказуемым. При этом косвенные дополнения почти всегда оформлены (М, 876):

Ama töbu ja	В небе парящей
törl-пl mögamö ja	Птицей [мне] стать бы!
Mi jаkо-mаdе	До столицы
оkuri mаwоsitе	Тебя проводив,
töbi kареru mönö	Полетел бы [я] домой.

Ama ‘небо’ — неоформленное прямое дополнение, которое указывает на сферу, в пределах которой происходит движение, выраженное глаголом-сказуемым. Частица mögamö заменяет глагольное сказуемое и выражает пожелание.

Не только оформленное, но и неоформленное дополнение может стоять перед подлежащим: Таtutаjаmа mimа tikаdu-kаbа... (М, 877) ‘Когда [к] горе Татута ваш конь приблизится...’. Правда, Таtutаjаma можно рассматривать, и как слово-тему без оформления.

5. Порядок членов предложения «определение — определяемое» является наиболее устойчивым — он не нарушается даже в стихах. Числительные, выступая в роли определения, принимают суффикс -nö и располагаются перед именем. В позиции после имени они остаются неоформленными и играют в предложении роль обстоятельства (примеры см. § 17).

Таким образом, можно сделать следующие выводы:

1) твердым является не порядок членов предложения, а порядок членов словосочетаний «определение — определяемое», «дополнение — сказуемое», «обстоятельство — сказуемое» (инверсия подлежащего и сказуемого, дополнения и сказуемого, обстоятельства и сказуемого допускалась лишь как поэтический прием);

2) служебный постпозиционный или препозиционный элемент не может быть отделен паузой от знаменательного слова, к которому он агглютинирован;

3) позиция управляемых членов предложения по отношению друг к другу не является строго фиксированной.

§ 61. Субстантивация

Если целое предложение (со своим сказуемым) попадало в позицию подлежащего или прямого дополнения главного предложения, то субстантивация этого членного предложения достигалась тем, что его сказуемое принимало определительную (т. е. причастную) форму, к которой мог присоединяться формант соответствующего падежа.

Дополнительное предложение перед tö \omopu\ ‘так думаю’ строилось как главное, т. е. со сказуемым в заключительной форме. В таком случае субстантивация не имеет места: Маtа tа-nö а рачаti mizö umuru-ра tökörö-wo аtагаsl tö-kösö a-ga nаsе-nö mikötö kaku siturаmё (К, 90) ‘А что касается того, что мой братец разрушил валики на поляк и засыпал канавы для орошения, то поступил [он] так потому, что [считал], вероятно, [это] место целинным (букв, новым)’.

В предложениях со значением «Видно, что происходит то-то» сказуемое, стоящее перед miju ‘видно’, принимало заключительную форму, а само предложение строилось как главное (т. е. могло иметь свое слово-тему с формантом -pa): Ороbа-kо-ра рirе ригаsu miju (J, 718) ‘Видно, что Опобако машет платком’ [у глаголов 1-го спряжения заключительная форма (в данном случае ригаsu) формально не отличается от определительной); Л/аmj tatеri miju (М, 1182) ‘Видно, как вздымаются волны’. Таким образом, предложение, стоящее перед miju ‘видно’, не субстантивировалось.

Гораздо реже, чем в последующие эпохи, применялись субстантиваторы (формальные имена) mönö ‘вещь’, ‘то, что’ и kö/ö ‘дело’, ‘обстоятельство’, ‘то, что’: /ö-/nö nаkа-uö sаbе nаki möчö-ра tдsl tukï-ра nаgаruru götösi. Тöritutuki орï-kurи mönö-ра тотэk isа-ni sеmё j’дri kura (М, 804) ‘То, что

в мире неотвратимо, — [это] течение времени (букв, годы, месяцы текут словно). [Это] то, что непрестанно [нас] преследует, всячески наседает [на нас]’.

В ДЯЯ была и синтетическая субстантивная форма глаголов, которая образовывалась от ирреальной основы посредством суффикса -ku. Предложения, сказуемые которых принимали суффикс -ku, становились субстантивированными.

Особенно часто форма на -ku образовывалась от глаголов речи: Umë-nö pana imё-ni kаtаrаku... (М, 852) ‘Цветы сливы (явились мне] во сне и сказали...’; Рi-wо kiriidеtе mаwоsikе-rаku... (К, 170) ‘Добыв огонь трением, сказал...’; Utapitama-paku... (К, 138) ‘Пропела ему...’. В отличие от других форм глаголов речи форма на -ku ставилась перед прямой речью.

Та же форма от других глаголов могла стоять и в конце предложения: Тōsi-nö рёnurаku (М, 3719) ‘Прошли годы’ (на СЯЯ форма на -ku переводится при помощи субстантиватора kоtо-dа: Тоshitsuki-по hеtа kоtо-dа).

Традиционно считается, что глаголы всех спряжений, кроме 1-го и 2-го, при образовании субстантивной формы присоединяют суффикс -raku к заключительной основе [см. J, 808]. На самом же деле глаголы всех спряжений образуют субстантивную форму одинаково — путем замены конечного -u в определительной форме на -aku (sur-u- > sur-aku и т. д.): Мi-гаки sukunaku коригаки-nö opoki (М, 1394) ‘Вижу — редко (букв, мало), тоскую — много’; Opokiki to-jori ukаgарitе kö-rösamu tö sигаки-wо sirаni... (J, 808) ‘Не зная, что [его] собираются убить, прицелившись из-за ворот...’ (ДЯ suraku = СЯ sиги-по).

Форма на -aku могла образовываться и от видо-временных форм: Pojö törite kazasituraku-pa titöse poku tö zö (М, 4136) ‘Украшение [волос лианами] поё есть [ритуальный акт] мольбы (о благополучии на] тысячу лет’; Каkёmаku-ра аjа-ni kаsi-kоsi (М, 813) ‘То, что [я] хочу сказать, [мне] страшно [произнести]’; Тöki-tu-kаzе рukаmаku sirazu (М. 1157) ‘Не знаю, когда подует попутный ветер’.

Единственным исключением из правила, в соответствии с которым -aku присоединяется к определительной форме, является субстантивная форма прошедшего времени. Как указывают комментаторы новейшего издания «Mанъё:cю:», впервые сформулировавшие это правило, ожидалось, что при образовании субстантивной формы прошедшего времени получится форма на -seku (поскольку -i + a- дает -e-, см. ниже примеры на субстантивную форму от прилагательных на -ki). но в действительности находим форму на -siku: Таmа рiri-рisiku tunе-ni wаsurаjеzu (М, 1153) ‘Как [мы] собирали жемчуг, никогда не смогу забыть’. Это дает им основание предположить, что в слоге -si ранее был гласный *ï. А -ï + a не сливаются в e [см. М I, 59]. Корень aku- они обнаружили в сложном глаголе akugar-u, вторая часть которого в текстах VIII в. применялась как самостоятельный глагол (kar-u ‘удаляться’). Хотя aku самостоятельно не употреблялось, но как формант обладало, видимо, широким значением (‘место’, ‘дело’, ‘то, что’). Думается, что по значению оно полностью:соответствует просубстантивному no в СЯЯ, т. е. является субстантиватором в самом широком смысле.

От отрицательного наклонения образуется субстантивная форма на -naku ( < -nu + aku), которую не надо путать со срединной формой отрицательного наклонения типа toranaku ‘не беря’ в НЯЯ: Jаmа-simidu kumi-ni jukamëdö miti-nö si-ranaku (М, 158) ‘[Я] пошел бы за прозрачной горной водой, но не знаю дороги’ (на СЯЯ переведено: ...miсhi-gа wаkаrаnаi kоtо-dе аru [М I, 93]).

Форма на -naku в текстах обычно сопровождается суффиксом дательно-местного падежа -ni: Mimaku pori wа-gа suru kimi-то аrаnаku-ni nаni-si ka kikеmu (М, 164) ‘Зачем же [я] приехала сюда? Ведь и тебя, которого я так хочу увидеть, уже нет [в живых]’; /ama kapa mo реdаtаrаnаku-ni kaku kорïmu (М, 601) ‘[Я] буду так тосковать [по тебе], хотя [нас] не разделяют [ни] горы, ни реки’. В подобных предложениях роль формы на -naku + ni в большей мере союзная, чем субстантивирующая.

Нередко уступительное предложение со сказуемым ^на naku+ni оказывается в конце стихотворения: Kopïtutu wоrаmu tukï-mo pënaku-ni (М, 640) ‘Буду тосковать [по тебе], хотя не прошло еще и месяца’; Këduri-nö wogusi töri-то minаku-ni (М, 278) ‘Не видно даже, чтобы [они] брали в руки гребенки для причесывания волос’. Если в первом предложении можно усматривать инверсию, то второе следует отнести к тем случаям, когда форма на -aku (с частицей -ni или mo). выступая в конце предложения, придавала ему восклицательный оттенок: Juрumаjаmа kоjеnisi kimi-ga отороjurа-ku-ni (М, 3191) ‘О, как часто вспоминаешься [мне] ты. перешедший гору Юпума!’.

Двойное отрицание, обозначающее подчеркнутое утверждение, выражалось при помощи формы на -naku, образованной от nake— устаревшей ирреальной основы отрицательного прилагательного naki ‘нет’, ‘отсутствует’: W’are паkепаku-ni (М, 77) ‘Ведь существую же я’; Kötö si araba рï-niто mi-du-niто wаrе nаkепаku-ni (М, 506) ‘Если [с тобой] что-нибудь случится, —есть же я [, которая ради тебя бросится] и в огонь и в воду’.

Прилагательные образовывали субстантивную форму по общему правилу (определительная форма на -ki + aku > -keku): Nа-nö wоsikеku-то wаrе-ра nаsi (М, 616) ‘[Своей] репутации (букв, имени) мне ничуть не жаль’; Jökеku-то sö nаki (М, 210) ‘Ничего хорошего [я] не достиг’ (букв. ‘нет’).

Изредка на ирреальную основу прилагательного наращивалось -naku: Jаsukеnаku-ni (М, 534) ‘[Я] неспокоен’.

Служебные слова

§ 62. Определение служебных слов

Служебные слова ДЯЯ отличались от полнозначных тем, что:

1) не обладали ни номинативным, ни сигнификативным значением;

2) не могли выступать в роли минимума предложения, в роли синтагмы или члена предложения;

3) не могли начинать собой предложение, синтагму, стих;

4) не отделялись паузой от полнозначного слова;

5) имели исключительно постпозиционный характер.

От суффиксов падежей они отличались тем, что входили в состав почти любого члена предложения (кроме, по-видимому, определения и приложения), не маркируя, однако, его синтаксическую функцию. Этой особенностью обладали частицы, ноне послелоги, которые уточняли значение определения, следуя за одним из его показателей. Третья группа служебных слов —союзные э л е м е н т ы •—соединяла придаточные предложения с главным, интонационно входя в состав придаточного предложения (пауза отделяла союз от главного предложения, следовавшего после союза).

§ 63. Частицы

Частицы, не обозначая предметов и явлений объективной действительности, привносили в предложение модальные оттенки, выражающие субъективное отношение говорящего к тому, что выражено полнозначными словами и показателями членов предложения.

В ЯЯ имеются как простые, так и сложные частицы, образовавшиеся в результате слияния простых (kamo, jато, nато).

В одном предложении могло быть несколько частиц как при разных членах предложения, так и при одном из них. Частицы, следующие одна за другой, надо отличать от сложных частиц, имеющих единое значение. Сложные частицы в данном очерке пишутся слитно, две разные — раздельно.

Некоторые частицы (si, mo, tömo) не влияли на форму конечного сказуемого главного предложения, которая оставалась заключительной (как и в предложении без частиц). Но при наличии в предложении частицы ka, kamo или sö/zö финитное

ск азуемое принимало определительную форму как в контактно й позиции (непосредственно перед частицей), так и в диета нтной позиции (когда частица употреблялась при другом, чл ене предложения). Наконец, член предложения с частицей. kös ö и частицы риторического вопроса ja, jamo согласовывались с условной основой заключительного сказуемого, которая в д ругих позициях не употреблялась самостоятельно. Это дает нам основание думать, что такое различие, исчезнувшее при переходе к НЯЯ, было связано с особыми типами интонации. При вопросе и восклицании интонация бывает восходящей, а не падающей, как при повествовании. При частицах, выражавших вопрос (ka) или восклицание (kamo, namo, sö/zö), мы находим определительную форму, которая соответствует конечной форме глагола в определительной позиции в современном языке, обладающей ровной (а не падающей) интонацией. Особая (возможно, восходящая) интонация сопутствовала частицам ja, jamo, kösö ‘неужели?!’, ‘да разве?!’.

В стихах с их многообразной эмоциональной окраской частицы встречались часто. Различаются вопросительные, вопросительно-восклицательные, восклицательные, усилительные, пожелательные, уступительные и ограничительные частицы.

Вопросительная частица ka в стихах «Манъё:сю:»-встретилась 364 раза (при наличии вопросительного местоимения в предложении ее применение необязательно). Она могла употребляться как в самом конце предложения, так и в составе одного из глагольных или именных членов предложения: 7 are kikitu kö-ju nakiwataru karigane-nö tuma jöbu köwе-nö tömоsiku mo aru ka (М, 1562) ‘Кто слышал, как жалобны голоса пролетающих гусей, зовущих своих подруг?’; Momiti-ba-pa kеpu-nö sigurе-ni tiri ka sugïnamu (М, 1554) ‘Листья кленов из-за сегодняшнего дождя, наверно, опали и разлетелись?’; Jаmа-nö тотitibа köjорi то ka ukаbijukurати jа ~ таgара-nö sе-ni (М, 1587) ‘Листья кленов на горах, наверно, и сегодня вечером уплывают по стремнинам горной реки?’ (в последнем предложении перед вопросительной частицей ka употреблена присоединительная частица mo).

Сливаясь с частицей mo, ka образует сложную вопросительно-восклицательную частицу kamo, которая зарегистрирована в «Манъё:cю:» 685 раз (чаще в конце предложения): /mo-wo imё-ni dаni рisаsiku mimu wо аkёnikеru kато (М, 3714) ‘Рассвело, увы! А [я] хотел бы подольше видеть милую хотя бы во сне’; Samumi kamo könö no-nö asadi irö-dukinikеru (М, 1578) ‘Наверно, из-за холода листья кустарника на этом поле покраснели?’; Sisi matu kimi-ga ipapiduma kamo (М, 1262) ‘[Я] верная жена того (букв, твоя), кто подкарауливает оленей’ (частица стоит на месте связки).

Восклицательная частица -sö нередко записывается в памятниких как zö. Несомненно, это одна и та же морфема (озвончение начального согласного постпозиционного служебного элемента в интервокальном положении — частое явление в ДЯЯ). В более ранних изданиях она везде транскрибировалась как zö, но сейчас решено передавать ее так, как она записана в соответствующем памятнике: Waga körömö... ра-gï-nö sигеru sö (М, 2101) ‘Мое платье... окрасилось леспеде-цей!’; Körömödе sаmuki mönö -ni sö аrikrги (М, 3591) ‘Руки в рукавах оказались холодными’; Mata sö оkituru (М, 1273) "’И снова положил (бросил)!’; Ajame-wo suwetе nupеru köröтö zö (М, 1273) ‘Вот платье, которое [я] сшила, усадив [за эту работу] швей-китаянок’ (zö играет роль связки); Kopïtutu sö woru (М, 1570) ‘Тоскую!’ (sö употреблено между компонентами аналитической формы длительного вида).

Восклицательная частица rö применялась: а) в качестве форманта повелительного наклонения в восточном диалекте (соответствует центральнояпонскому jö): Azе sеrö tö... (М, 3517) ‘Как не крути...’ (serö —- повелительное наклонение от su ‘делать’); б) в диалектах — в позиции после соединительной основы глагола: Waga sena-pa azе sö mo köjорi jösirö kimаsаnu (М, 3469) ‘Почему же мой милый и сегодня вечером не пришел?’ (значение rö в таких случаях считается неустановленным [см. М III, 435]); в) непосредственно после имени или определительной формы прилагательного перед частицей kато, приобретая «свойства скорее суффикса или формального имени» [J, 8jil]: Wоtömе usirötе-ра wоdаtе rö kато (J, 811) "Девушка сзади похожа на маленький щит’; Каnаsiki rö kато (М, 478) ‘О как печально!’.

Восклицательная частица jö применялась: а) в составе формы повелительного наклонения: (см. § 51, ср. rö, п. «а»); б) вслед за формой запретительного наклонения: Waga sеko петоkörö-ni па kорï-sö jö tö sö ima-ni tugёturи (М, 4011) ‘Мой милый ласково сказал мне во сне: «Не тоскуй!»’; в) перед формой запретительного наклонения, вслед за другой частицей: Ороsиgараrа-wо иsi-ра рити wi-pa pumu tömo jö taш na рumi-sönе (J, 792) ‘Хотя поле, где [растет] осока, топчут коровы, топчут кабаны, [но вы,] люди, не топчите его!’; г) в конце предложения: Waga imökо-gа sinuрi-ni sеjö tö tukësi pimo ito-ni naru tömö wa-pa tökazi tö jö (М, 4405) ‘Завязки, которые сделала [мне] милая, сказав: «Носи на здоровье!»—я не развяжу, если даже [они] превратятся в ниточки’. Отмечают, что jö чаще применялось в конце предложения, чем в середине [см. J, 792]. См. ja.

Восклицательная частица ja, близкая к jö по звучанию и значению, чаще встречалась в середине предложения [см. J, 792]: а) между определением и определяемым (редкая позиция для частицы): Ama töbu ja töri-ni mögamö ja (М, 876) ‘[Я] хотел бы быть птицей, в небе парящей!’ (ja после глагола-определения и после конечной частицы); Wоdi naki ja ware-ni оtörеru рitö-wо оротi (J, 754) ‘Ведь есть много людей, которые ниже меня, низкого’ (ja после прилагательного-определения); б) вслед за падежным показателем дополнения: Те mö suma-ni uwesi pagï-ni ja kaperite pa miredö mö aka-zu (М, 1633) ‘А на леспедецу, которую [я] так старательно растил, [я] никак не могу наглядеться’; в) непосредственно за именем: Kökö-ni site kasuga ja iduku (М, 1570) ‘Я живу здесь, а куда же [подевались] весенние дни?’ (ja за подлежащим); г) после конечного сказуемого в заключительной форме: Тumа tö iрubёsi ja (М, 1257) ‘Неужели же [я] смогу назвать [тебя своей] женой?!’; д) после подлежащего при сказуемом в определительной форме: Këdasiku mö bipa-nö sita-bï-ni tuma ja kömöreru (М, 1129) ‘Может быть, в бива прячется [моя] жена?’.

Два ja в одном предложении могли значить «или...или»: /kani kaditöri midutöri-nö ukine ja subëki napo ja kögиbёkl (М, 1235) ‘Ну как, лодочник, будешь ли [ты] спать на воде, как утка, или будешь еще грести?’ (сказуемое в определительной форме).

О ja в значении риторического вопроса после условной основы см. §§ 39, 41, 49.

Сложная частица jamo выражала риторический вопрос: а) согласуясь с определительной формой заключительного сказуемого: Jеbаjаsi-ni jаdöru sisi jamo тоtömuru ni jöki (М_г1292) ‘Разве легко охотиться [на] кабанов, которые водятся в лесу [у] устья?’; б) следуя за условной основой глагола (см. §§ 39, 41, 49).

Восклицательная частица na применялась еще не часто, главным образом после заключительной формы глагола: /mö mö ware mö itaku kopïmu na (М, 508) ‘И [моя] милая, и я будем очень тосковать!’ Ср. с запретительным na (§ 52).

Вероятно, путем слияния такого na с присоединительной частицей mö возникла сложная частица namö, применявшаяся" исключительно в прозе при обращении к собеседнику (в «Ма-нъё:cю:» только один пример, в «Указах» — около ста, см. J, 535) в основном в середине предложения. В последующие века эта частица в форме nаmu широко употреблялась в диалогах (но не в стихах). Nаmö применялось: а) после союза: ...arurasi tö nunnö отороsimеsu (Мп, 10; J, 535) ‘Изволит думать, что... видимо, имеются’; б) после срединного сказуемого: ...tö ото posi misеbа nаmö kаki nöritатарu (Мп, 16; J, 535) ‘Возглашает [он] так, когда считает, что...’; в) после падежного форманта: Urupasiku siroki kata-wo namö mijö-rököburu (Мп, 46; J, 535) ‘На белые красивые формы смотрят < c радостью’. Частица namö согласовывалась с определительной формой конечного сказуемого.

Усилительные частицы si и i не влияли на форму финитного сказуемого, которая оставалась заключительной.

Частица si применялась чаще, чем i: Kimi-wo si matamu (М, 860) ‘Тебя буду ждать’ (si следует за формантом винительного падежа); Akidaranu pi-pa kepu-ni si arikeri (М, 836) ‘Именно сегодня [мне] не надоедает [веселиться]’ (находясь перед полусвязкой, si следует за -ni — суффиксом дательно-местного падежа); sigure-nö amë si (М, 1585) ‘осенний дождь’ (si следует непосредственно за именем); /mо-wo si sö тори (М, 1632) ‘О любимой тоскую!’; (si соседствует как с -wo, так и с частицей sö). В отличие от sö эта частица почти не встречалась в позиции заключительного сказуемого [см. J, 346]. ‘В этой позиции она могла следовать только после частицы .kamo.

Частица i — единственная энклитика в ДЯЯ, не начинавшаяся на согласный. В дальнейшем она исчезает. Может быть, .ДЯ i < *ji? Только отпадением древнего *j- можно было бы объяснить стечение двух гласных при соединении имени, оканчивающегося на гласный, с частицей i. Она применялась: а) для подчеркивания подлежащего: Pitöpi dani kimi i si naku pa tapëgataki kamo (М, 537) ‘Если даже один день тебя нет, — как [я| страдаю!’; Opijukaba Kï-nö sеkiтоri i tödömё-tеmu kато (М, 545) ‘Если бы [я] погналась [за тобой], все равно страж на заставе [провинции] Кы задержал бы [меня]’; Каtаrе kаtаге tö nörаsе kösö Siрï i pa mаwоsе (М, 237) ‘Сипы ( = я) осмеливается говорить именно потому, что [вы] велите: «Рассказывай, рассказывай!»’ (отмечают, что и в корейском языке имеется частица i, являющаяся показателем подлежащего [см. М I, 258]); б) для подчеркивания глагольного определения (в несвойственной частицам позиции — перед •определяемым): Таmа-nö wо-nö tаjеzi ï iто tö musubitеsi kötö-ра раtаsаzu (М, 481) ‘Обещание, которое связало меня •с милой — чтоб не рвалась яшмовая нить, осталось невыполненным’ (т. е. милая умерла); Pana matu i ma-ni nagëkitu-ги kато (М, 1359) ‘О как [я] вздыхал о том, что цветов придется ждать долго!’.

Большой интерес вызывают частицы moga[mo] и gane, при помощи которых выражался ряд оттенков пожелания. (Модальное значение пожелания вообще выражалось формой по-желательного наклонения, см. § 42.)

При помощи частицы moga[mo] в позиции после дательного (предикативного) выражалось пожелание стать кем-то, а в позиции непосредственно после имени — пожелание, чтоб лица или предметы, выраженные подлежащим, появились. Частица moga[mo] употреблялась в составе сказуемого вместо его глагольной части: Sirаtuju-wо... tаmа-ni nuku тоnö-пï тоgа (М, 1572) ‘Хотел бы быть тем, кто нанижет белую росу... как жемчуг’; Mimu pitö тоgато (М, 1542) ‘Сюда бы тех, кто любовался бы [цветами]!’; Wа-gа торu kimi-ра titд-sе-ni тоgато (М, 1024) ‘Хочу, чтобы мой любимый господин ( = вы) прожил 1000 лет!’. Видимо, moga[mo] имеет общее происхождение с индонезийской частицей mogafmoga] ‘пусть’.

Частица gane применялась после определительной формы глагола, выражая пожелание, чтобы действие, выраженное глаголом, осуществилось: ...na nömï mo kikitе tömösiburu gane (М, 4000) ‘...чтобы лишь услышав [их] имена, [люди] завидовали бы [им]’; Simë dani papë jö moru tö siru gane (М, 2219) ‘Поставь [здесь] знак, чтобы [все] знали, что [есть человек, который ее] охраняет’. В «Песнях Востока» вместо частицы gane применялась gani, являвшаяся, видимо, восточным диалектизмом.

Уступительные частицы —- dani, mo, sapë, sura—■ имели, видимо, тонкие отличия.

Частица dani следовала непосредственно после имен или после их падежных показателей: ...kареri-ni dani то (М, 1036) ‘...хотя бы пришлось вернуться’; Köjopi dani pa-jaku jopi-jori pimo töke wagimo (М, 3119) ‘Хотя бы сегодня пораньше, с вечера, развяжи [мне] завязки, моя милая!’. Предложения, в которых применялось dani, выражали намерение, повеление, пожелание, гипотетичность [см. J, 433].

Частица mo (наиболее употребительная) применялась: в составе уступительного деепричастия (факультативно, см. § 39), после заключительной формы глагола или прилагательного (см. § 36), после форм косвенных падежей (кроме родительного и притяжательного) и непосредственно после имен и наречий. Частица mo имеет уступительное значение (‘если даже’, хотя’), а также присоединительное (‘и’, ‘также’).

Частица sapë, следуя за именем, обозначала, что предмет, выраженный им, причисляется к ряду других, обладающих определенным свойством [см. М II, 173]. Следовательно, по происхождению она может быть связана с глаголом sорё/sö-рё/söрu-ru ‘добавлять’ [см. J, 339]. Sapë в ДЯЯ присоединялась только непосредственно к подлежащему или к именам в обстоятельственной или союзной функции, указывающим на время: Akadama-pa wо-sapë рikаrеdö... (К, 206) ‘Хотя у [этих] красных драгоценных камней сияет даже нить [, на которую они нанизаны]...’ (помимо их самих); Таtibаnа-ра mï sарё раnа sарё sönö pa sapë je-ni simo ригеdö ijа tökö-pa-nö kï (М, 1008) ‘Мандарин — вечнозеленое дерево и по плодам, и по цветам, и по своей листве, даже если на [его] ветви выпадает иней’; Asa sapë mimaku... (М, 1014) ‘И даже завтра хочу [тебя] увидеть...’ (хотя мы виделись и вчера и

сегодня); Aperu töki sapë onno kakusi-suru (М, 2916) ‘Даже тогда, когда [мы] встречаемся, [ты] закрываешь [свое] лицо’.

Частица sura ‘даже’ следовала непосредственно за именем или — изредка — за падежным показателем или союзным элементом (или между ним и именем) [см. J, 339]. Она обозначала, что действие, выраженное глаголом, является исключительным, парадоксальным или, наоборот, имеет аналогию:среди обычных, рядовых процессов: Kötö topanu kï sura imo tö se ari tö pu wo (М, 1007) ‘Говорят, что даже [у] безгласных деревьев есть сестры и братья’; Ututu-ni mo опōdumа sura wo kagami tö mitu то (М, 3808) ‘И наяву даже собственная жена показалась [мне] красавицей (букв, зеркалом)’; Като-sига-ni... рitöri nеnаku-ni (М, 390) ‘Даже утки... не спят в одиночку’.

Ограничительных частиц было всего три: nömï (встречалась чаще других), bakari и dаmï.

Частица nömï следовала преимущественно непосредственно за именем: /më-nömï-ni miru sura kököda kopuru a-pa ututu-ni mitеbа mаsitе ikаni аrаmu (М, 2553) ‘Я так люблю [ее], хотя вижу только во сне; а что бы было, если бы я увидел [ее] наяву?’ (sura после глагола). За nömï могла следовать другая частица: V7are nömï ja jоbипе-ра kögu (М, 3624) ‘Только я один гребу на лодке ночью’. Изредка nömï встречалось и в составе срединного сказуемого: Таdа-ni арi-tе mitеbа nōmï kösö... (М, 678) ‘О, если бы только встретиться [с тобой] наедине...’.

Частица bakari кроме ‘только’ передавала и значение’примерно’, ‘около’. Она присоединяется как к именам, так и к другим частям речи: tаmа-nö wo bakari (М, 3086) ‘хотя бы на короткое время’ (букв, ‘нить ожерелья только’, tаmа-nö wo ‘нить ожерелья’ — образ чего-то короткого, быстротечного); kaku bakari (М, 3739) ‘только так’; Pirösegapa sode tuku bakari аsаki wo ja (М, 1381) ‘Река Пиросэ так мелка, что [вода] доходит только ]до] рукавов [одежды, если переходить реку вброд]’.

Частица bakari происходит, вероятно, от соединительной формы глагола pakar-u ‘мерить’, ‘вычислить’ (приблизительно) [см. J, 573].

Частица damï, впоследствии исчезнувшая, также обозначала как ограничение, так и приблизительность, следуя в основном за словами, обозначавшими пространство и время [см. J, 447]: Тikаku araba imа рutukа dаmï töроku araba nаnukа-nö wоti-ра sugïmё jamo kinаmи (М, 4011) ‘Если окажется близко, [потребуется] дня два, а если — далеко, не пройдет и семи дней, как [я] вернусь’.

Считают, что damï восходит к срединной форме глагола tаmï/tаmu-ru ‘обходить’, ‘огибать’.

§ 64. Послелоги

Послелоги обладают общими для служебных слов свойствами (см. § 62). Они либо следуют за формантом родительного или притяжательного падежа (götöfsi] ‘подобно’, tamë ‘для’, см. §§ 23 и 24), либо непосредственно за именем (götö-ni ‘каждый’, juwe-ni ‘из-за’). И те и другие могли следовать и после придаточного предложения, выполняя функцию:союзов в сложном предложении (см. § 65). Многие послелоги нередко агглютинировали суффикс дательно-местного падежа -ni: Otö-nö sa-jakesa tagitu se götö-ni (М, 314) ‘О, звуков чистота в потоке каждом бурном!’ (инверсия); apanu ko-juwe-ni (М, 372) ‘из-за девушки, с которой [я] не встречаюсь’.

Во всех литературных языках появление союзов относится к сравнительно позднему времени. Не представляет исключения в этом отношении и японский язык. Многих современных союзных элементов в ДЯЯ еще не было. Отыменные союзные слова, указывая на характер связи между предложениями, оставались в той же синтаксической позиции, что и полно-значные имена-определяемые. Тенденция превратиться в союзное слово была заложена в именах с наиболее абстрактным значением (ср. töki ‘время’ и asa ‘утро’, jo ‘ночь’). Можно сказать, что союзных слов, применявшихся только для связи между предложениями, почти не существовало, — такая связь выражалась в основном посредством срединных форм сказуемых придаточных и слитных предложений.

Можно говорить лишь о союзной функции той или иной служебной морфемы, имевшей, как правило, и другое употребление.

Падежные показатели в роли союзов. О союзной функции падежного показателя можно говорить тогда, когда в главном предложении нет глагола, который мог бы управлять соответствующим падежом, и он не подразумевается. Так могли употребляться форманты ni, wо, made\ni\, tö[mö], jori[pa] уже в ДЯЯ.

Ni употребляется для выражения временной или уступительной связи: Мijаdi-wо juku ni waga то jаburеnu (М, 1280) ‘Когда [я] шла по храмовой дороге, мое платье разорвалось’ (в речи о прошлом глагол настоящего времени juku ‘иду’ применен в относительном значении одновременности); 1ра-nö рё-nö sugё-nö ne mimu ni tukï mаtigаtаki (М, 1373) ‘Трудно дождаться луны, когда хочешь [при ее свете] полюбоваться осокой на скалах’; /pebitö-nö mаtikорurаmu ni аkа-

§ 65. Союзные элементы

situru uwо (М, 3653) ‘Хотя домашние, наверно, ждут [их] с любовью, [рыбаки знай себе] лучат рыбу’; Аkаtöki-nö iреgо-pïsiki ni... (М, 3641) ‘На рассвете, когда дома [так] приятно...’.

В ряде предложений ni указывает на цель: Kapеrusa-ni imo-ni misеmu-ni... (М, 3614) ‘Чтобы показать милой при возвращении...’; ...punе-nö tömari tugëmu ni (М, 3612) ‘...чтобы сообщить [родным] о прибытии [моего] корабля’.

Имеющиеся материалы позволяют сделать следующие выводы: 1) ni присоединялось к определительной форме глагола или прилагательного, хотя и не обладало каким-либо экспрессивным значением (ср. с частицами sö/zö, ja, na и др., см. § 63); 2) ni имело широкое союзное значение; 3) при перемене мест главного и придаточного предложений союз остается в составе придаточного [как в стихотворении, приведенном выше (М, 3612)].

Wо в союзном значении употреблялась главным образом для связи уступительного предложения с главным: Amë-ni pa kinu wo ajasiku mo waga körömödе-pa puru töki naki ka (М, 1371) ‘Хотя [я] не надеваю этого платья в дождь, [почему] мои рукава никогда не просыхают [от слез]?’; Wаgi-тоkо-ра раjа то könи ka tö maturamu wo oki-ni ja suma-mu ipе tukazu-site (М, 3645) ‘Хотя моя любимая, наверно, ждет, не вернусь ли [я] поскорей, придется заночевать в океане, не добравшись до дома’; W’agimoko-ga katami-ni mïm.u wo... (М, 3596) ‘Хотя [я] хотел бы посмотреть [эту местность] в память о любимой...’.

Как видно из примеров, перед wo могли следовать глаголы разных наклонений в определительной фор.vе. Уступительный союз wo и суффикс винительного падежа -wo имеют разные значения, что является одним из оснований для их различения. Другое их различие — синтаксическое: дополнение с суффиксом -wo управляется переходным глаголом, а придаточное предложение с союзом wo не соотносится со сказуемым главного предложения.

Made[ni] ‘так...что’, ‘пока не’, ‘до того...что’, ‘до тех пор... пока не’ по своему союзному значению близко к форманту предельного падежа -made ‘до’: Jаmаbikо-nö арitöjömu mаdе tитаgорï-ni ka naku (М, 1602) ‘Олень так ревет из любви к подруге, что отзывается эхо в горах’; Akipagï-ni tama tö miru made оkеru sirаtuju (М, 1598) ‘Белые росинки так усыпали осеннюю леспедецу, что кажутся жемчужинами’; Тu-kï tаtu mаdеni kimаsаnеbа... (М, 1620) ‘Если [ты] не придешь к [тому времени], когда взойдет луна...’ (конечная форма глагола tatu ‘всходить’ применена в речи о будущем в относительном значении непредшествования).

Союз jori (от суффикса исходно-сравнительного падежа jori, см. § 29) имел значения ‘с тех пор как’ и ‘чем’: Karigane kikisi jori padaresimo puri... (М, 2132) ‘С тех пор как [мы] услышали крики [улетающих] гусей, выпадает легкий иней...’; Wаgiтоkо-gа jоtоdе-nö sugata mitesi jori kökörö sora-nari (М, 2950) ‘С тех пор как [я] увидел в дверях фигуру милой, вышедшей [ко мне] ночью [на свидание], [я] почувствовал себя на седьмом небе (букв, сердце — на небе)’; Таmа sikitе mа-tаmаsi jori pa tаkеsоkа-ni uаги köjорi si tапоsiku ото-роju (М, 1015) ‘Думаю, что [вам] приятнее сегодняшний вечер, [хотя я] пришел неожиданно, чем если бы [вы меня] ждали, усыпав яшмой путь’.

Изъяснительный союз tö (ср. суффикс совместного падежа tö) употребляется перед глаголом речи или мысли. Сказуемое в составе прямой речи, непосредственно предшествуя союзу, принимало заключительную форму в том случае, если в предложении не было частицы, согласующейся с определительной формой (см. § 33).

То могло иметь и уступительно-временное значение: Ara-k’i-nö wоdа-wо тоtömё-^u tö аjuрi dеnurеnи (М, 1110) ‘[Я] замочил подвязки, когда собирался искать небольшое целинное поле’; ...na-wo аrаsорu tö tаmа kiраru inöti-то sutеtе арitömö-ni tитаdöрi-sikеrи (М, 4211) ‘Говорят, что они оба, борясь за первенство, пожертвовали своей драгоценной жизнью, добиваясь [руки одной и той же] девушки’.

Союз tö, сливаясь с частицей mö, образовывал сложный союз tömö, имеющий уступительное значение: Kaze pukite umi-ра аru tömö törаzu pa jаmаzi (М, 1317) ‘Хотя дует ветер и море бушует, [я] не успокоюсь (букв, не перестану), пока не достану [жемчужин]’; Kaduki-suru ama-pa nöru tömö... (М, 1303) ‘Сколько бы ныряющие [за жемчужницами! рыбачки ни произносили заклинаний...’; Тuju-nö kёnаbа kënu tömö irö-ni demë jamo (М, 1595) ‘Если даже [я] исчезну, как роса, разве [это тебя] взволнует (букв, проявится в цвете [твоего лица])?’. Сказуемое перед tömö имело заключительную форму.

Послелоги в роли союзов. Послелоги götö[ku], ta-/në[ni], götöni, juwe-ni, kara-ni в позиции между придаточным и главным предложениями выступали в союзной функции, указывая на характер связи между ними: Idеtаtu götöni nа-gёki si mаsаru (М, 1049) ‘С каждым разом, когда я выхожу из дому, мне становится все грустнее и грустнее’ (примеры на götö[ku] и tamë см. § 24); Wеmisi-gа kаrаni tumа tö iрu bёsi ja (М, 1257) ‘Неужели же [я] смогу назвать [тебя своей] женой, раз [ты мне] улыбнулась?’ (к kara-ni восходит современный причинный союз kara).

Отыменные союзные слова. О превращении имени с абстрактным значением (‘место’, ‘время’, ‘причина’) в союзное слово можно говорить в том случае, если оно перестает употребляться в начале синтагмы. Из таких слов в ДЯЯ появилось лишь to-ni ‘пока не’, ‘перед тем как’: Paja kaperi-mase kopïsinanu to-ni (М, 3748) ‘Поскорее возвращайся, — пока [я еще] не умерла от любви!’ (инверсия); To-ni могло обозначать и одновременность: Umai nesi to-ni nipa-tu-töri kake naku nari (J, 487) ‘Когда [я] сладко спал, дворовая птица — петух запел’ (nari после заключительной формы глагола не связка, а глагол со значением ‘звучать’).

Индекс аффиксов и служебных слов

-а- § 40 окончание ирреальной (1-й) основы глаголов 1-го спряжения, а также неправильных глаголов типа ari и sinu.
-a-ba § 41 сложный суффикс условно-временнö-причинноги деепричастия от глаголов предположительного наклонения.
-aj- § 37 суффикс страдательного залога глаголов 1-го спряжения, присоединялся к ирреальной основе; см. -ra]-.
-aku § 61 формант субстантивной формы глаголов, присоединялся к определительной основе, окончание которой (-u) при этом выпадало; ср. -eku.
ari ‘быть’, ‘находиться’ § 19 неправильный глагол [парадигма спряжения по синтаксическим позициям: ara- (ирреальная основа), ari (соединительная форма), ari (заключительная форма), aru (определительная форма), arе (условная основа)]; ari в сочетании с предшествующим суффиксом дательно-местного падежа -ni выступал в роли связки; см.: -nari, -ta-ri, -keri.
-ar- — показатель непереходности ряда глаголов (§ 19) и суффикс страдательного залога (§ 37); варианты: -ör-, -оr-, -иг-.
-аs- § 19 суффикс многих переходных глаголов; варианты: -ös-, -оs-, -us-; указывал также на вежливость к деятелю (§ 36).
-ba — суффикс условно-временно-причинного деепричастия изъявительного наклонения [типа ak-ë-ba ‘если (когда, так как) открываю/открывал’, § 39] и предположительного наклонения [типа аk-а-bа ‘если бы (в дальнейшем) открыл’, § 41].
bakari ‘только’, ‘примерно’ § 63 ограничительная частица.
-bëki § 47 сложный суффикс определительной формы долженствова-тельнс-потенциального наклонения, см. -bësi; ср. -ki.
-bëku § 47 сложный суффикс срединной формы долженствовательно-потенциального наклонения, см. -bësi; ср. -ku.
-bëmi § 47 сложный суффикс причинного деепричастия долженствова-тельно-потенциального наклонения, см. -bësi; ср. -mi.
-bësi § 47 сложный суффикс заключительной формы долженствователь-но-потенциального наклонения, присоединялся к заключительной основе; ср. -si § 18.
damï ‘примерно’ § 63 ограничительная частица.
dani ‘даже’ § 63 уступительная частица.
-dömö § 19 суффикс уступительного деепричастия, присоединялся к условной основе глаголов (на -ë) и прилагательных (на -е).
-dömö § 16 именной суффикс множественности; ср. -ra, -tati.
е- § 37 глагольный префикс, выражавший потенциальность.
-е — а) окончание глаголов 1-го спряжения и типа ari в повелительном наклонении (§ 51); б) окончание условной основы глаголов 1-го спряжения (с корнем на -г-, -s-, -t-, -w-) и глаголов всех остальных спряжений (§ 39), см. -ë.
-ë § 39 окончание условной основы глаголов 1-го спряжения (с корней на -k-, -g-, -р-, -b-, -m-); см. -е п. «б».
-еku § 61 формант субстантивной формы прилагательных; ср. с глагольным формантом -aku.
-eri ( < i+ari) § 55 формант перфекта глаголов 1-го спряжения и глагола su, присоединялся к корню:с исходом на согласный.
-eriki § 53 сложный глагольный суффикс заключительной формы прошедшего времени перфекта, присоединялся к корню глаголов 1-го спряжения и глагола su.
-еrisi § 53 сложный глагольный суффикс определительной формы прошедшего времени перфекта; см. -eriki.
-ga § 24 суффикс притяжательного падежа, применялся после собственных имен и личных местоимений; после нарицательных имен — названий одушевленных предметов, после топонимов и послелогов чередовался с -nö.
-gane § 63 частица, выражавшая пожелание, присоединялась к определительной форме заключительного сказуемого-глагола.
-gаni § 63 частица, присоединялась к заключительной форме предикатива; восточный диалектизм, см. -gane.
-gаtе-ni § 44 сложный суффикс, присоединялся к соединительной основе глагола, указывая на трудность совершения действия.
-gаtеri ( < kati+ari) § 39 производный суффикс одной из форм деепричастия одновременности, присоединялся к соединительной основе глаголов.
götö ‘подобно’ §§ 23, 24 послелог, см. götösi. götöni ‘каждый’ §§ 64, 65 послелог.
götösi ‘подобно’ — заключительная форма прилагательного-послелога, следовала за определительной формой глагола, либо за формой родительного (§ 23) или притяжательного (§ 24) падежа.
-i § 39 окончание соединительной формы глаголов 1-го спряжения и неправильных глаголов типа ar-i и sin-u; у глаголов типа ar-i и у глаголов с производными суффиксами, включающими в себя ari, это -i было окончанием и заключительной формы (ar-i, -tar-i, -er-i, -ker-i); ср. -u.
i § 63 усилительная частица, следовавшая за подлежащим.
i- § 19 глагольный префикс, утративший свое значение.
inu ‘уходить’ § 19 неправильный глагол, спрягался по типу sinu.
ja—частица риторического вопроса, перед которой глагол-сказуемое в изъявительном (§ 35), предположительном (§ 41) и гипотетическом (§ 49) наклонениях выступал в форме на -ë; см. jamo.
ja § 63 восклицательная частица, перед которой предикатив выступал в заключительной форме; ср. jö.
jато § 36 сложная частица риторического вопроса, см. ja.
-jo — вариант -jori.
jö — а) формант повелительного наклонения глаголов 2-го, 3-го и 4-го спряжений (§ 51); б) восклицательная частица (§ 63); ср. ja.
-jori ‘от’, ‘из’, ‘с’, ‘через’, ‘сквозь’ § 29 суффикс исходно-сравнительного падежа, следовал за названием исходного пункта движения или времени его начала; в значгнии ‘чем’ -jori употребляется после названия того предмета, с которым производится сравнение; ср. -mаdе § 30.
jori ‘с тех пор как’, ‘чем’ § 65 союз; см. -jori.
- ja—вариант -jori.
juri — вариант -jori.
-juwz-ni ‘так как’, ‘поэтому’ § 64 причинный союз-послелог.
-kаrаnu § 44 сложный суффикс определительной формы производных прилагательных в отрицательном наклонении.
-kari ( < -ku+ari) § 18 формант производных прилагательных в изъявительном наклонении.
-kеmu § 41 сложный глагольный суффикс прошедшего времени предположительного наклонения, присоединялся к заключительной основе; ср -ki § 53, -mu § 41.
-kеrаги § 44 сложный глагольный суффикс заключительной формы отрицательного наклонения инвентива.
-kеrеdöто ‘хотя оказалось, что...’ § 59 суффикс уступительного деепричастия инвентива.
-keri ‘оказывается’ § 59 производный суффикс заключительной формы инвентива, присоединялся к соединительной основе.
-kеru § 59 производный суффикс определительной формы инвентива; см. -keri.
-ki — суффикс определительной формы прилагательных (§ 18) и дол-женствовательно-потенциального наклонения глаголов (§ 47); ср. -si § 18.
-ki § 53 суффикс заключительной формы прошедшего времени глаголов (парадигма: -se, —, -ki, -si, -sika), присоединялся к соединительной основе.
ki § 19 срединная форма неправильного глагола ku ‘приходить’; в сочетании с ari ‘быть’ образовала формант инвентива -keri. ko- § 16 именной уменьшительный префикс.
kösö ‘а именно’ — частица, при наличии которой в предложении глагол-сказуемое выступал в условной основе (на -ë, § 36), глагол-сказуемое в наклонении видимости — в определительной форме (§ 50); kösö после соединительной формы имело повелительное значение (§ 51).
-ku—-суффикс наречий (§21) и срединной формы прилагательных (§ 18), присоединяется к корню прилагательного на гласный; -ku входил в состав сложного суффикса -bëku (§ 47); ср. -aku.
ku ‘приходить’, ‘наступать’ § 19 неправильный глагол (парадигма: kö, ki, ku, kuru, kure).
-mаdе ‘до’ § 30 суффикс предельного падежа, следует после названия конечного пункта движения или наименования времени окончания действия, противопоставлялся суффиксу -jori.
made[ni] ‘так...что’, ‘пока не’, ‘до того...что’, ‘до тех пор... пока не’ § 65 союз, применялся после определительной формы предикатива; см. -mаdе § 30.
-masi § 43 суффикс нереально-желательного наклонения, присоединялся к ирреальной (1-й) основе.
-mаsizi § 48 суффикс дубитативного наклонения, присоединялся к заключительной основе (---тюрк, -ma ‘не’ + siz ‘без’); ср. -zi.
mе-, -mе ‘самка’ § 16 именной полуаффикс.
-mё § 41 формант условной основы предположительного наклонения присоединялся к ирреальной (1-й) основе, применялся при наличии в предложении частицы kösö, а также перед частицами риторического вопроса ja, jamo; см. -mu.
-mi —суффикс причинного деепричастия от прилагательных (§ 18) и долженствовательно-потенциального наклонения глаголов (§ 47).
mi- § 16 именной префикс почтительности.
mo ‘и’, ‘также’, ‘даже’, ‘хотя’ —частица, входила в состав уступительного деепричастия (§ 39), следовала за заключительной формой глагола (§ 36) или именем с показателем косвенного падежа или без показателя падежа.
moga[mo] § 63 частица, выражавшая пожелание.
-mu § 41 суффикс предположительного наклонения, присоединялся к ирреальной (1-й) основе глаголов; входил также в состав сложных суффиксов: -kеmu, nikеmu, -nаmu, -tеmи; ср. -më.
na § 63 восклицательная частица; см. namo.
na § 52 преформатив запретительного наклонения, предшествовал соединительной основе глагола с суффиксом -sö.
-na § 52 суффикс запретительного наклонения глаголов, присоединялся к заключительной основе.
-na- § 16 устаревший формант определения, входил в состав небольшого числа сложных слов, образовавшихся от именных словосочетаний.
-nа § 42 суффикс пожелательного наклонения, присоединялся к ирреальной (1-й) основе.
-nagara § 39 суффикс одной из форм деепричастия одновременности.
-naku ( < -nu+aku) § 61 сложный суффикс субстантивной формы отрицательного наклонения, соответствует -nai по в СЯЯ.
namö § 63 сложная восклицательная частица, согласовывалась с определительной формой заключительного сказуемого.
-nашu § 41 сложный глагольный суффикс предположительного наклонения совершенного вида, присоединялся к соединительной основе.
-nар- § 19 словообразовательный суффикс ряда глаголов.
-naru § 27 определительная форма связки, см. -nari.
-nari § 19 заключительная и срединная формы связки (образовались из суффикса дательно-местного падежа -ni и глагола ari).
-nasu ‘подобно’, ‘словно’, ‘так, как’ § 23 суффикс, вариант—nösu.
-ne — суффикс императивного значения: а) присоединяясь к 1-й основе, входил в состав одной из форм повелительного наклонения (§ 51); б) присоединяясь к суффиксу -sö, усиливал значение запрещения (§ 52).
-neba § 44 сложный суффикс условно-временнб-причинного деепричастия отрицательного наклонения, присоединялся к ирреальной (1-й) основе.
-nеdöто § 44 сложный суффикс уступительного деепричастия отрицательного наклонения, присоединялся к ирреальной (1-й) основе.
-ni § 51 формант одной из форм повелительного наклонения.
-ni — а) суффикс дательно-местного падежа (§ 27); б) показатель многих наречий (§ 21).
-ni § 54 суффикс срединной формы совершенного вида; входил также в состав сложных суффиксов -niki, -nikеri; см. -nu.
-ni § 44 выходивший из употребления суффикс срединной формы отрицательного наклонения, входил в состав -gаtеni; ср. -zu.
-nikеmu § 41 сложный глагольный суффикс предположительного наклонения прошедшего времени совершенного вида, присоединялся к соединительной основе; ср. -kеmu, -mu.
-nikеri § 59 сложный суффикс заключительной формы инвентива, присоединялся к соединительной основе.
-nikeru § 59 сложный глагольный суффикс определительной формы инвентива совершенного вида; см. -nikеri.
-niki § 53 сложный глагольный суффикс заключительной формы прошедшего времени совершенного вида, присоединялся к соединительной основе; ср. -nisi.
-nisi § 53 сложный глагольный суффикс определительной формы прошедшего времени совершенного вида; см. -niki.
-nö § 23 суффикс родительного падежа; входит также в состав ряда указательных местоимений в определительной форме (§ 20, ср. -rе); оформляет подлежащее придаточных предложений, иногда приложение (чередуясь с -ga); выражал также уподобление: jаmа-nö ‘горы’ или ‘подобно горе’; ср. -ga.
nömï § 62 ‘только’ — ограничительная частица.
-яösu § 23 диалектный (восточный) вариант суффикса -nasu.
-nu § 44 суффикс определительной формы отрицательного наклонения, присоединялся к ирреальной (1-й) основе глаголов; ср. -zu.
-nu § 54 глагольный суффикс заключительной формы совершенного вида, присоединялся к соединительной основе; восходит к inи.
-nurеbа § 54 сложный глагольный суффикс условно-временнб-причинного деепричастия совершенного вида; см. -nu.
-яuredö[mo] § 54 сложный глагольный суффикс уступительного деепричастия совершенного вида; см. -nu.
-яuru §54 суффикс определительной формы совершенного вида; см. -nu.
opo- § 16 именной увеличительный префикс.
оротi- § 16 сложный именной префикс, выражал большую, чем mi-, степень почтения.
-ör-j-оr- § 19 варианты суффикса непереходных глаголов -ar-.
-ös-/-os- § 19 варианты суффикса переходных глаголов -as-.
-pa § 32 суффикс выделительного падежа, входит в состав слова-темы; -pa может следовать и за показателем другого падежа (-ni, -mаdе, -jori); см. -woba.
-рг ‘место’ § 28 именной корень, превращающийся в суффикс направительного падежа; ДЯ -pe > Cn -е.
-ra § 16 именной суффикс множественности; ср. -dömö, -tati.
-raj- § 37 суффикс страдательного залога глаголов 3-го и 4-го спряжений; см. -aj-.
-rаmё § 49 сложный глагольный суффикс гипотетического наклонения, употреблялся перед частицами риторического вопроса jато, ja и при наличии в предложении частицы kösö; см. -гаmu.
-гаmu § 49 сложный глагольный суффикс гипотетического наклонения, присоединялся к заключительной основе, см. -rаmё; ср. -mu.
-rasi § 50 суффикс заключительной формы наклонения видимости, присоединялся к заключительной основе глаголов; см. -rasiki.
-rasiki § 50 суффикс определительной формы наклонения видимости; см. -rasi.
-re § 20 суффикс субстантивной формы ряда местоимений (wа-rе ‘я’, ta-re ‘кто?’, kö-re ‘это’), -ri см. -eri. -riki см. -eriki. -risi см. -erisi.
rö § 63 восклицательная частица, -ru см. -eru.
sa—префикс имен и прилагательных (§ 16), а также глаголов (§ 19), утративший свое значение.
-sa § 16 словообразовательный суффикс отадъективных имен. saрë ‘даже’ § 63 уступительная частица.
-seba § 41 суффикс условно-временнб-причинного деепричастия прошедшего времени предположительного наклонения.
-si § 18 словообразовательный формант многих прилагательных; см. -siki, -siku.
-si § 18 суффикс заключительной формы прилагательных типа sirо-si ‘бел’, входил также в состав сложного суффикса -bësi; ср. -ki § 18.
-si § 53 глагольный суффикс определительной формы прошедшего времени; см. -ki.
si § 63 усилительная частица, обычно не переводится.
-sika § 53 глагольный суффикс условной основы прошедшего времени изъявительного наклонения; см. -ki.
-sikаbа § 53 сложный суффикс условно-временнб-причинного деепричастия прошедшего времени изъявительного наклонения, присоединялся к соединительной основе глаголов; см. -ki; ср. -seba.
-siki § 18 сложный суффикс определительной формы прилагательных на -si (типа аtаrаsi ‘нов’).
-siku — сложный формант срединной формы ряда прилагательных (§ 18) и некоторых наречий (§ 21); ср. -ku.
-sim- § 38 суффикс побудительного залога, присоединялся к ирреальной (1-й) основе.
sin-u ‘умирать’ § 19 неправильный глагол (парадигма: sina-, sini, sinu, sinuru, sinиrе); ср. inu.
sö § 63 восклицательная частица, при наличии которой в предложении заключительное сказуемое принимало определительную форму; вариант—zö.
-sö § 52 суффикс глаголов в запретительном наклонении, присоединялся к соединительной основе; ср. nа.
su ‘делать’ § 19 неправильный глагол (парадигма: sö-/se-, si, su, suru, surе), образует производные глаголы от имен действия.
sura ‘даже’ § 63 уступительная частица.
ta- § 16 префикс ряда имен, наречий, глаголов (см. также § 19), утративший значение.
tamë ‘для’ § 24 послелог.
-tari ( < -te+ari) § 57 производный суффикс заключительной формы перфекта, присоединялся к заключительной основе.
-tariki § 53 сложный глагольный суффикс заключительной формы прошедшего времени перфекта, присоединялся к соединительной основе; ср. -ki.
-tarisi § 53 сложный глагольный суффикс определительной формы прошедшего времени перфекта; см. -tariki; ср. -si.
-taru § 57 производный суффикс определительной формы перфекта; см. -tari.
-tati § 16 именной суффикс множественности; ср. -ra, -dömö.
-tе — а) суффикс срединной формы завершенного вида (§ 55); б) суффикс деепричастия предшествования (§ 39); в) суффикс наречий, происходящих из деепричастия (§ 21).
-teki § 53 сложный глагольный суффикс заключительной формы прошедшего времени завершенного вида, присоединялся к соединительной основе; ер. -ki.
-temu § 41 сложный глагольный суффикс предположительного наклонения завершенного вида, присоединялся к соединительной основе; ср. -mu.
-tena § 42 сложный глагольный суффикс пожелательного наклонения завершенного вида, присоединялся к соединительной основе; ср. -na.
-tesi § 53 сложный глагольный суффикс определительной формы прошедшего времени завершенного вида; см. -teki.
-ti § 17 суффикс, нередко присоединявшийся к числительным, обозначавшим десятки и сотни; ср. -tu.
tö ‘что’ § 33 изъяснительный союз, заключает прямую речь (со сказуемым в заключительной форме); за tö обычно следует глагол речи или мысли; см. суффикс совместного падежа -tö.
-tö ‘с’ § 33 суффикс совместного падежа; см. соединительный союз tö ‘и’ и изъяснительный союз tö ‘что’.
-tö § 21 словообразовательный формант наречий; ср. -ni.
tö § 65 условно-временной союз.
tömö § 65 сложный уступительный союз.
to-ni § 65 временное союзное слово.
-tu § 17 словообразовательный суффикс числительных от одного до девяти; ср. -ti.
-tа- § 25 устаревший формант именного определения, входил в состав немногочисленных слов типа mа-tu-gё ‘ресницы’ (букв, ‘глаз волосы’).
-tu § 55 суффикс заключительной формы завершенного вида, присоединялся к соединительной основе глаголов.
-ture § 55 суффикс условной основы завершенного вида; см. -tu.
-turu § 55 суффикс определительной формы завершенного вида; см. -tu.
-tutu § 39 суффикс одного из деепричастий одновременности, присоединялся к соединительной основе; ср. -nagara.
-u § 36 окончание заключительной формы глаголов (у глаголов 1-го и 2-го спряжений—окончание и определительной формы); входит также в состав формантов -mu (§ 41), -гаmu (§ 49); у глаголов типа ari — окончание определительной формы (ar-u, -tar-u, -r-а, -ker-u); ср. -u-r-u-.
-иг- § 19 вариант суффикса непереходного глагола -ar-.
-u-r-u § 36 сложный формант определительной формы глаголов 3-го и 4-го спряжений; ср. -u.
-us- § 19 вариант суффикса переходных глаголов -as-. -wо § 31 суффикс винительного, падежа; ср. с частицей wо. wо- § 16 именной уменьшительный префикс. wо-, -wо ‘самец’ § 16 именной полуаффикс.
wо § 31 эмфатическая (восклицательная) частица, применялась как в конце предложения (особенно в составе концовки -mönöwo), так и после наречий и имен (с падежными суффиксами и без них); ср. с суффиксом винительного падежа -wo.
-woba § 31 сложный суффикс выделенного прямого дополнения.
-zаriki §§ 44 и 53 сложный глагольный суффикс заключительной формы отрицательного наклонения прошедшего времени, присоединялся к ирреальной (1-й) основе; ср. -ki.
-zaru ( < -zu+aru) § 44 производный суффикс определительной формы отрицательного наклонения настоящего времени.
-zi § 45 суффикс отрицательно-предположительного наклонения, присоединялся к ирреальной (1-й) основе.
-zimōnö ‘подобно’ § 23 суффикс.
zö § 63 восклицательная частица, вариант sö.
-zu § 44 суффикс заключительной и соединительной форм отрицательного наклонения (парадигма: 1-й основы нет, -ni/-zu, -zu, -nu, -ne), присоединялся к ирреальной (1-й) основе глаголов.
-zukеri § 59 сложный глагольный суффикс заключительной формы инвентива отрицательного наклонения, присоединялся к ирреальной основе; ср. -kеri.
-zuki § 53 сложный глагольный суффикс заключительной формы прошедшего времени отрицательного наклонения, присоединялся к ирреальной (1-й) основе; ср. -ki.

Список сокращений

араб. — арабский
башк. — башкирский
бур. — бурятский
венг. — венгерский
вьетн. — вьетнамский
горно-алт. — горно-алтайский
драв. — дравидийский
др.-инд. — древнеиндийский
др.-кит. — древнекитайский
др.-нем. — древненемецкий
др.-рус. — древнерусский
ДЯ — древнеяпонский
ДЯЯ— древнеяпонский язык (III—VIII вв.) и.-е. — индоевропейский праязык
индонез. — индонезийский (малайский)
ительм. — ительменский
кавк. — кавказские
каз. — казахский
кирг. — киргизский
кит. — китайский
ког. — язык Когурё (одного из трех древнекорейских царств)
кор. — корейский
коряк. — корякский
кхм. — кхмерский
лат. — латинский
лит. — литовский
луорав. — луораветланский
маньчж. — маньчжурский
мар. — марийский
монг. — среднемонгольский
монгор. — монгорский
нан. — нанайский
нем. — немецкий
нен. — ненецкий
нивх. — нивхский
ног. — ногайский
НЯ — новояпонский
орок. — орокский
ороч. — орочский
осет. — осетинский
полин. — полинезийский
протодрав. — протодравидийский
протоурал. — протоуральский
ПЯЯ — протояпонский язык
РК — родственный корень
рум. — румынский
рус. — русский
санскр. — санскрит
слав. — праславянский
согд. — согдийский
сол. — солонский
ср. — сравни (при указании на слово, связь которого с данным не может считаться доказанной)
ср.-кит. — среднекитайский
ср.-кор. — среднекорейский
СЯ — современный японский
СЯЯ — современный японский (национальный) язык (с XIX в.)
тагал. — тагальский (таrалог)
тайск. — тайский
тамил. — тамильский
татар. — татарский
~ (тильда) — соответствует
тох. — тохарский
тув. — тувинский
тур. — турецкий
туркм. — туркменский
тюрк. — oбщe(дpeвнe)тюpкcкий
удм. — удмуртский
узб. — узбекский
уйг. — уйгурский
ульч. — ульчекий
фин. — финский
хак. — хакасский
чеш. — чешский
чув. — чувашский
эвенк. — эвенкийский
эвен. — эвенский
эск. — эскимосский (язык азиатских эскимосов)
эст. — эстонский
Я — японский
яв. — яванский
якут. — якутский
ЯЯ — японский язык
J — «Jidаibеtsu-kоkugо-dаijitеn, Jo:daihen» («Большой словарь родного языка по эпохам. Древность»), 1967.
K — «Kozikï» («Анналы»), 1936 (под редакцией и с комментариями Е. Nаkаjimа).
K II — «Kozikï» («Анналы»), цит. по: «Nihon-bungаku-tаikеi», dаi-1-kan, 1925.
K III — «Kozikï» («Анналы»), цит. по: «Kozikï, Nöritо», — «Nihon-koten-biшgaku-tаikei», 1, dаi-12-satsu hakko:, 1968 (под редакцией и с комментариями Kurano Kenji, Таkеdа Yu:kichi).
M — «Man’yo:shu:» — цит. по: Man’yo:shu:», I, II, III, IV, — «Nihon-koten-bungaku-tаikei», 4—7-kan, dai-9-satsu hakko:, 1968 (за буквой М, которая стоят в круглых скобках после примеров, следует номер стихотворения в антологии «Maнъë:cю:», сохраняемый во всех изданиях).
При ссылке на комментарии после буквы М (в квадратных скобках) указывается номер тома (I, II, III, IV) и страница. Кроме того, использовалась книга: O:tsuka Еtsuzо:, Bumpo:-ni rikkуаku-sеru Man’yo:shu:-no kenkуu: (Грамматическое исследование антологии «Maнъë:cю:»), dаi-I-shu:, 1931, dai-2-shu:, 1933.
Mn — «Мikötönöri» («Указы») — за пометой Mn, после запятой, следует номер указа, затем, после точки с запятой, — шифр работы (по списку литературы или по списку сокращений) и страница, откуда взят данный пример.
SМ — S. Маrtin, Lехiсаl Еvidence Rеlаting Коrean tо Jараnesе, — «Lаnguagе», 1966, № 2 (за пометой SМ, после запятой, следует номер слова, под которым оно помещено в данной работе Мартина).

Краткая библиография

Работы по древнеяпонскому языку

Нa русском языке

1. Глускина А. Е., Манъёсю, тт. 1, 2, 3. Перевод с японского, вступительная статья и комментарии, М., 1971—1972.

2. Глускина А. E.,O некоторых фактах древнеяпонского языка и литературы, — «Вопросы японского языка», М., 1971.

3. Киэда М., Грамматика японского языка, М., т. I, 1958, т. II, 1959.

4. Колпакчи Е. М., Древнеяпонский литературный язык по памятникам эпохи Нара, докт. дисс, Л., 1945.

5. Колпакчи Е. М., Из истории японского сложного предложения, — сб. «Советское востоковедение», т. VI, 1949.

6. Колпакчи Е. М., Очерки по истории японского языка, т. 1. Морфология глагола,’М. — Л., 1956.

7. Петрова О. П., О генезисе японских омонимов вата,— «КитайЯпония. История и филология», М., 1961.

8. Попов К. А., Материалы по истории японского языкознания. Японские филологи и их основные работы (XX в.), — «Японский лингвистический сборник», M.„ 1959.

9. Попов К. А., Фудоки (к истории изучения японского памятника VIII в.), — «Китай. Япония. История и филология», М., 1961.

10. Попов К. А., Идзумо-фудоки. Перевод, комментарии и предисловие, М., 1966.

11. Попов К. А., Древние Фудоки, М., 1969.

12. Сыромятников Н. А., Об урало-алтайском сдое древнеяпонского языка, — «Народы Азии и Африки», 1967, № 2.

13. Сыромятников Н. А., Теории родственных корней и изосемантических рядов как необходимые методы для этимологии японского языка, — «Studiеs in genеrаl аnd Оriеntаl Linguistiсs», Тоkуо, 1970.

14. Сыромятников Н. А., О лексике, общей у японского языка с индонезийским и тагальским языками, — «Вопросы японской филологии», вып. 1, М., 1970.

15. Сыромятников Н. А., Методика сравнительно-исторического изучения общих морфем в алтайских языках, — «Проблема общности алтайских языков», Л., 1971.

16. Черев ко К. Е., Некоторые замечания о языке «Кодзики» (К проблеме становления японского письменного литературного языка), — «Народы Азии и Африки», 1966, № 3.

Нa западноевропейских языках

17. Наguеnаuеr Сh., Оriginеs dе lа Сivilisаtion Jаропаisе. Intrоduсtion а Гёtudе dе lа рrёhistоirе du Jароп, Рrеmlёrе раrtiе, Раris, 1956.

18. Каmеl Таkаshi, Сhinеsе Воrrоwings in Рrеhistоriс Jараnesе, Тоkуо, 1954.

19. Котаtsu Isао, Тhе Jараnesе Реорlе, Оrigins оf thе Реорlе аnd thе Lаnguаgе, Тоkуо, 1962.

20. Маrtin S. Е., Lехiсаl Еvidепсе Rеlаting Коrеап tо Jараnesе, —«Lаnguаgе», 1966, № 2.

21. Маtsuтоtо N о b u h i г о, Lе Jаропаis еt lеs Lаnguеs Аustrоаsiаtiquеs. Ёtudе dе vосаbulаirе сотраrё, Раris, 1928.

22. Мillеr R. А., Тhе Jараnesе Lаnguаgе, Тhе Univеrsitу оf Сhiсаgо Рrеss, 1967.

23. Мurауаmа Shiсhirо, Моngоlisсh und Jараnisсh — еin Vеrsuсh zum Lехikаlisсhen Vеrglеiсh, — «Аsiаtisсhе Fоrsсhungen», Вd 17. «Соllесtапеа Моngоliса», Wiеsbаdеп, 1966.

24. Мurауаmа Shiсhirо, Аbоиt thе Оrigin оf thе Jараnesе Lаnguаgе, Куоtо, 9.IX.1958 (VПIth Intеrпаtionаl Соngrеss оf Аnthrоро-lоgiсаl аnd Еthnоlоgiсаl Sсiепсеs).

25. Рhiliррi D. L., Коjiki, Univеrsitу оf Тоkуо Рrеss, 1969 (перевод на английский язык и комментарии).

26. Rаhdеr J., Еtутоlоgiсаl Vосаbulагу оf Сhinesе, Jараnesе, Коrеап аnd Аinu, Fifth раrt, —«Огbis», Lоиvаin, 1963, vоl. 12, № 1.

27. Rаmstеdt G. J., А Сотраrision оf thе Аltаiс Lаnguаgеs with Jараnesе (1924), — «Jоиrпаl dе lа Sосlёtё Finпо-Оugriеппе», 55, Неl-sinki, 1951.

28. Wепсk G., Jараnisсhе Рhonеtik, Вd II. Diе Рhonеtik dеr Мапуōgапа, Wiеsbаdеп, 1954. Нa японском языке ¹

29. Аnd о: Маsаtsugu, Коdаi-kоkugо-по kеnkуu: (Исследования по древнеяпоискому языку), 1924.

30. Аrlsаkа Нldеуо, Коkugо-оп’inshi-по kеnkуu: (Исследования по истории фонем японского языка), 1944.

31. Наshiтоtо Shinki сhi, Коdаl-kоkugо-по оп’in-ni tsuitе (О фонемах древнеяпонского языка), 1943.

32. Наttоri Shirо:, Nihоngо-по kеitо: (Происхождение японского языка), 1959.

33. Наttоri Shirб (еdit.), Ап Аinu Diаlесt Diсtionаrу, 1954.

33а. Igаrаsi Jin’iсhi, Jo:dаi-kаnаzukаi-jiten (Словарь древнеяпон-ской лексики, записанной по слогам), 1969.

34. «Коkugоgаku» («Отечественное языкознание»), Sаеki Umеtото, Nаkаdа поriо, Науаshi O:i henсhо, 1961.

35. «Коkugоgаku-jiten» («Словарь отечественного языкознания»), 1955.

36. Моriуаmа Таkаshi, Jo:dаi-ni zаnsоп-suru ö-u tаiо:-ni tsuitе — imi-по bunkа-ni kаnsuru iсhi-shirоп (О соответствии ö-u — реликтовом явлении в древнюю эпоху. Опыт исследования дифференциации значений), — «Коkugоgаku», 1964, № 55.

37. «Nihоngо-по rеkishi» («История японского языка»), henshu:kо:топ Dоl Таdао, Моrizuе Yоshiакi, 1-kаn. «Мinzоки-по коtоbэ-по tапjо:» («Зарождение языка народности»), Неibоnshа, 1963.

38. О:no Susumu, Nihоngо-по kigen (Истоки японского языка), 1957.

39. О:no Susumu, Nihоngо-по rеkishi, 8-hаn, 1955.

40. Оzаwа Shigео, Коdаi-nihоngо tо chu:sei-тоngоrugо — sопо jаkkап-по tаngо-по — hikаku-kеnkуu: (А Сотраrаtivе Studv оf sоте Wоrds in Оld Jараnesе аnd Мiddlе Моngоliап), 1958.

41. Sаеki Umеtото, Nзrа-jidаi-по kоkugо (Родной язык в эпоху Нара), 4-hаn, 195Э.

42. Yатаdа Yоshiо, Nаrаchо:-bumpо:shi (История грамматики эпохи Нара), 1954.

¹ Все работы на японском языке изданы в Токио.

Прочая литература

Нa русском и болгарском языках

43. Аба ев В. И., Историко-этимологический словарь осетинского языка, 1, М, — Л., 1958.

44. Арутюнов С. А., Этническая история Японии на рубеже нашей эры, —-«Труды Института этнографии», т. LХХШ, «Восточно-азиатский этнографический сборник», II, М., 1931.

45. Воробьев М. В., Древняя Япония, М., 1958.

46. Долгопольский А. Б., Гипотеза древнейшего родства языковых семей северной Евразии с вероятностной точки зрения, — «Вопросы языкознания», 1954, № 2.

47. Долгопольский А. Б, Гипотеза дргвнейшего родства языков Северной Евразии (проблемы фонетических соответствий), М., 1964 (VII Международный конгресс антропологических и этнографических наук).

48. Жирков Л., Ко всем ли языкам применим латинский алфавит?, — «Культура и письменность Востока», кн. 7—8, М., 1931.

49. Зеленин Д. К., Табу слов у народов Восточной Европы и Северной Азии, — «Сборник Музея антропологии и этнографии», т. 8, Л., 1929.

50. Зубкова Л. Г., О гармонии гласных в индонезийском языке, — сб. «Языки Юго-Восточной Азии», М., 1970.

51. Макаренко В. А., О степени родства тагальского и индонезийского языков, —’ сб. «Вопросы филологии стран Юго-Восточной Азии», М., 1965.

52. Мельников Г. П., Алтайская гипотеза с позиций системной лингвистики, —сб. «Проблема общности алтайских языков», Л., 1971.

53. Младенов Ст., Смесеният алтайско-индоевропейски характерна япэнския език и неоспоримото наличие на алтайски и индоевропейски елементи в японски, — «Сборник в чгст на академик Алек-сандър Теодоров-Балан...», София, 1955.

54. Поливанов Е. Д., Психофонетические наблюдения над японскими диалектами, Пг., 1917.

55. Поливанов Е. Д., Статьи по общему языкознанию, М., 1958.

56. Рясянен М., Оо урало-алтайском языкозом родствз, —«Вопросы языкознания», 1958, № 1,

57. Стари нин В. П., К вопросу о семантическом аспекте сравнительно-исторического метода (изосемантические ряды С. С. Майзеля), — «Советское востоковедение», 1955, № 4.

58. Сыромятников Н. А., Система фонем японского языка, — «Ученые записки ИВ АН СССР», т. IV, М., 1952.

59. Сыромятников Н. А., Некоторые спорные вопросы изучения японского языка, — «Краткие сообщения ИВ АН СССР», вып. XII, 1955.

59а. Сыромятников Н. А., Определение родственности корней, — «Вопросы языкознания», 1972, № 2.

60. Фомин А. И., Катаяма Я.. Учебник японского языка, ч. 1, 2-е дополненное издание, 1946.

61. Щерба Л. В., Русские гласные в количественном и качественном отношении. СПб., 1912.

62. Щерба Л. В., О диффузных звуках, — сб. «Академия наук Н. Я. Марру», М. —Л., 1935.

63. Щерцль В. И., О словах с противоположными значениями, Воронеж, 1884.

64. Шерцль В. И., Названия цветов и символическое значение их, Воронеж, 1884.

65. Шерцль В. И., О конкретности в языках, Воронеж, 1885.

На английском языке

66. Ноwеl ls W. W., Тhе Jотоп Рорulаtion оf Jарап. А Studу bу Diсriminаnt Апаlуsis оf Jараnesе аnd Аinu Сrаniа, — «Рареrs оf thе Реаbоdу Мusеum оf Аrсhаеоlоgу аnd Еthnоlоgу», Наrwаrd uп-tу, vоl. LVII, № 1, Саmbridgе (Маssасhusеtts), 1966.

67. Мillеr R. А., Оld Jараnesе Рhonоlоgу аnd thе Коrеап—Jараnesе Rеlаtlоnshlр. —«Lаnguаgе», 1967, vоl. 43. № 1.

68. Мillеr R. А., Тhе Jараnesе Rеflехеs оf Рrоtо-АItаiс *d-, */*• аnd *с-,— «Jоиrпаl оf thе Аmеriеап Оriеntаl Sосiеtу», 1968, vоl. 88, № 4.

69. Мillеr R. А., Jараnesе аnd thе Оthеr Аltаiс Lаngiiаgеs, Сhiсаgо, 1971.

Нa японском языке

70. Мiуаkе Таkео, Kihondo:shi-no mеishikа-аkiisеntо-hо’.sоkii, —«Коtоbа», 1940, II, № 9.