Участник:Bhudh/Книги/Тронский, Иосиф. Общеиндоевропейское языковое состояние/II. Реконструкция категорий именной и глагольной флексии/К вопросу
Реконструкция общеиндоевропейского глагольного строя — труднейшая область сравнительной грамматики индоевропейских языков.
В древних индоевропейских языках глагол зачастую представляет собой очень сложную систему, развертывающуюся по ряду категорий — залоговых, видовременных, модальных, не говоря уже о лице и числе, и притом в каждом языке особую. Число форм, которые могут быть образованы от одного глагола, достигает по рой нескольких сот. Картина глагольной флексии, взятой в сравнительном плане, радикально отличается от тех соотношений, которые мы встретили в области именного словоизменения. Склонение в разных языках дифференцировалось преимущественно количеством падежей. Могло быть два числа, а не три, два рода вместо трех или полное отсутствие родовых различий. Как мы видели, эти отличия возникали только путем редукции. Совокупность значений, выражаемых формами словоизменения, оставалась в общем одинаковой. Радикальных изменений системы не происходило в период, отделяющий общеиндоевропейское языковое состояние от древнейших памятников отдельных ветвей. Ближняя реконструкция поэтому была сравнительно легко осуществима.
Совершенно не то в глаголе. Глагольные системы большинства древних индоевропейских языков отличаются от именного склонения гораздо меньшей целостностью. В склонении двуосновность, гетероклисия представляет собой в исторических языках сравнительно редкое явление. В глагольном спряжении бывают соединены многочисленные основы, происходящие от общего корня, — а в иных случаях и неоднокоренные, супплетивные, — совершенно нерегулярным путем. Дальнейшее развитие языков характеризуется внесением в глагольное формоизменение все большего единообразия, но это длительный процесс, ни в одном языке не доведенный до конца. При этом в истории тех глагольных систем, за которыми можно следить в течение многих столетий, постоянно наблюдается развитие новых категорий и смена форм, и притом нередко с бесследным исчезновением былых подсистем. В качестве примера достаточно сравнить глагольные системы романских языков с латинским в отношении пассива. Флективные формы латинского медиопассивного инфекта в романских языках вымерли и заменены двумя сериями аналитических форм, из которых одна имеет пассивное значение, а другая возвратное. Далее, романские языки редуцировали времена субъюнктива и создали новое наклонение — условное.
Не приходится сомневаться в том, что в каждой из индоевропейских ветвей глагольная система изменилась в промежуток времени между самостоятельным выделением этой ветви и древнейшими памятниками. Прямое проецирование глагольной системы некоего исторического языка в праязыковое состояние, как это имело место с восьмипадежной именной системой, в глаголе немыслимо. Перед исследователем возникают два трудных вопроса. Оба они относятся к проблематике ближней реконструкции.
Какова бы ни была ближняя реконструкция, относящаяся к IV‒III тысячелетию до н. э., она должна предполагать более или менее развитую глагольную систему, соответствующую тому уровню языка и мышления, который обнаружился в развитой падежной системе. Она неизбежно должна заключать в себе элементы, которые в тех или иных ветвях оставили лишь следы или даже совершенно исчезли. Исследователь заранее должен быть готов к констатации в отдельных ветвях утрат, даже таких, которые не осхавили после себя никаких пережитков. Для каждой такой ветви реконструкция прошлого, не подтверждаемого реальными следами, неизбежно становится более гипотетической. Но чем гипотетичнее реконструкция, тем более возрастает многообразие ее возможностей, тем более она теряет однозначный характер. Исходя из разных языков, можно по-разному реконструировать общеиндоевропейское состояние и по-разному рисовать себе развитие отдельных ветвей от этого предполагаемого состояния к исторически засвидетельствованным системам. С другой стороны, неясен вопрос, какое состояние мы собираемся реконструировать. Очень возможно, что в области глагола диалектное разнообразие индоевропейских языков IV‒III тысячелетия до н. э. было более значительно, чем в сфере имени. Тогда сколько-нибудь единообразная ближняя реконструкция, основанная на сравнении языков, становится беспредметной. Для этого периода при таком предположении можно пытаться только воссоздавать некоторые ареальные реконструкции, отличные между собой. Единообразная реконструкция этим не снимается, но переносится в более далекое прошлое, не синхронное, быть может, с реконструируемой именной системой. Как это ни парадоксально звучит, проблемы дальней реконструкции индоевропейской глагольной системы нередко разрешаются легче и бесспорнее, чем вопросы, связанные с уровнем развития глагола в период начинающегося распада индоевропейской общности.
Младограмматическая реконструкция была основана на согласном свидетельстве двух языков, к которым относились древнейшие известные в XIX в. памятники индоевропейской речи, — древнеиндийского и греческого. Консервативность этих двух языков, лучшее сохранение в них ряда черт общеиндоевропейского языкового состояния, чем в других языках, обнаружилось в их значении для воссоздания общеиндоевропейского звукового строя и состояния именной системы. Позволительно было думать, что греческий и санскрит наилучшим образом сохраняют некий праиндоевропейский морфологический тип, и соответственно относиться с доверием к сохранности глагольной системы, в этих языках очень сходной. Дальнейшее развитие глагола в индоевропейских языках представлялось в виде последовательных утрат и замен точно так же, как это было с именной системой и как это имело место в развитии глагола индоевропейских языков в историческое время. История именной и глагольной флексий смыкалась в младограмматической реконструкции, образуя однотипный процесс. Кроме того, приняв санскрит и греческий за опорные языки для ближней реконструкции, удавалось обнаружить в других ветвях более или менее ясные следы тех морфологических образований, которые в целом приходилось считать утраченными в этих ветвях. Получалось всесторонне обоснованное научное построение, которое большинство исследователей продолжает считать правильным по настоящий день. К другим достоинствам этой реконструкции, которых ее авторы, может быть, и не подозревали, мы еще вернемся.
Из новых языков, ставших известными в XX в., тохарский уложился в младограмматическую гипотезу. Гораздо сложнее оказалось с хеттским. С точки зрения флективной морфологии хеттский глагол являет гораздо более простую систему, чем греческий или древнеиндийский: два времени — настоящее и претерит, два наклонения — изъявительное и повелительное, два залога — актив и медиопассив. Однако те грамматические оппозиции, для которых служат греческая или древнеиндийская видовременная и модальная системы, могут быть выражены и в хеттском, но другими средствами — при помощи производных глаголов и многообразных аналитических форм. Одни исследователи считали флективную часть хеттской глагольной системы глубоким архаизмом, документом, если не самых начал, то очень раннего состояния глагольной системы индоевропейских языков. Другие видели в ней результат редукции более сложной системы, свидетельство о поздней, а не ранней ступени истории глагола.
На первой точке зрения стоит испанский языковед Ф. Родригец-Адрадос. Его обширный труд «Развитие и структура индоевропейского глагола» содержит попытку коренного пересмотра проблемы глагольной реконструкции исходя из представлений об архаическом характере хеттской системы. В связи с этим автор дает краткие очерки процессов развития глагола по отдельным ветвям. Нельзя не согласиться с тем, что без такого исследования отдельных ветвей невозможно обосновать новую реконструкцию. Но нужны не краткие очерки, а серьезные исследования. Это, разумеется, не в упрек автору, который не мог обнять столь огромного материала в одном томе и не может являться специалистом по всем ветвям в равной мере. Но пока этих исследований, проведенных с новой точки зрения, нет, нельзя иметь окончательное мнение о новой реконструкции.
Целью последующих страниц является поэтому лишь краткое рассмотрение некоторых вопросов. В детали мы, как правило, не будем входить.
Идея приоритета хеттской глагольной системы с самого начала возбуждает известные сомнения. Если исходить из нее, то надо считать, что видовая система с противопоставлением презенса, аориста и перфекта, система наклонений с конъюнктивом и оптативом, в сущности даже различие между тематическим и нетематическим спряжением возникли после отделения хеттского языка от прочих индоевропейских. Между тем все эти явления проникли настолько глубоко в структуру индоевропейского глагола во всех прочих ветвях, что на развитие их понадобились бы многие столетия в период еще мало нарушенного контакта между отдельными индоевропейскими диалектами. Возникает тот же вопрос, с которым мы встретились при рассмотрении хеттской родовой системы. Хеттский язык оказывается при этом предположении в таком отношении к другим индоевропейским, что скорее справедлива индо-хеттская гипотеза Э. Стёртеванта, чем обычные представления об отделении хеттского во второй половине III тысячелетия. А если хеттский отделился значительно раньше, то становится маловероятным, что он сохранил свою глагольную систему неизменной до времени древнехеттских текстов и что можно доверять его свидетельству об отдаленном прошлом. То обстоятельство, что в хеттском глагольное словоизменение построено на основе настоящего времени, а не на корне, свидетельствует скорее о радикальной перестройке глагольной системы, а не об ее архаичности.
В языках постоянно происходит процесс обновления форм. Если языковед, обнаруживая формы, принадлежащие к поздним пластам, исключает из протомодели не только эти формы, но и обслуживаемые ими категории, то такие приемы работы влекут за собой серьезную опасность искажения действительности.
Наконец, еще одно замечание общего порядка. Исследователь, признающий причинность в процессе языкового развития, всегда будет обращать особое внимание на повторяемость явлений, на действие одинаковых законов в истории языков вообще, генетически родственных языков в особенности. Рассматривая всю историю индоевропейских языков от реконструируемого общего состояния до наших дней, мы наблюдаем при всем разнообразии подробностей некоторые единые линии развития. Сравнительно-исторический метод являет собой мощное средство показа единства этих путей в дописьменную эпоху. Апеллируя от истории одного языка к истории другого, мы в отдельных случаях рискуем преувеличить это единство в подробностях, «навязать» истории одного языка черты, которые никогда в этом языке не были, а имелись в другом языке. Однако это будет ошибка неизмеримо меньшего значения, чем если мы будем считать языки абсолютно индивидуальными явлениями, развивающимися каждый раз совершенно особенными путями. Призыв к предпочтению «внутренней реконструкции» сравнительно-историческому методу в своих методологических основах смыкается с концепциями Тарда, Шухардта, Кроче, итальянских «неолингвистов», — со всеми теми направлениями, которые исходят из единичности и неповторимости всякого сложного культурного творчества и в сходстве изучаемых явлений усматривают только результат диффузии, иррадиации из единого центра на обширный ареал. В истории языков такие явления бывают, но играют ли они ведущую роль?
Во всех древних индоевропейских языках, засвидетельствованных во II и I тысячелетиях до н. э., — в хеттском, индоиранских, греческом, латинском и др., — мы находим залоговые противопоставления, выраженные различными сериями личных окончаний. Эти различия мы находим также в кельтских, на древнейшей ступени германских языков. Древнеиндийский и греческий различают три залога — актив, медий и пассив. Однако в большинстве ветвей морфологически дифференцированы только два залога — актив и медиопассив. При этом создание специальных форм для пассива в греческом и санскрите представляет собой явное новообразование. Особой серии личных окончаний пассив не имеет также и в этих языках. Пассивные значения медия развиваются только со временем. Так, в гомеровском языке пассив находится еще на раннем этапе своего становления. Трехчленная пассивная конструкция, служащая для трансформации активной (рабочие строят дом — дом строится рабочими), с указанием агента действия при пассивном глаголе, в это время еще не существует. В архаической латыни пассивная конструкция с агентом действия получила развитие лишь в аналитических формах системы перфекта и очень редко встречается при старых медиальных формах инфекта. К общеиндоевропейскому состоянию можно отнести только дифференциацию актива и медия. Медий обозначает особое отношение между глагольным действием и его субъектом, близкое ко многим значениям русского «средневозвратного» на -ся, который, по обычному (надо думать, справедливому) мнению, заменил собой древний медий. Он имеет во всех древних языках два основных значения. Одно — непереходное (греч. φέρω ‘несу’ — медий φέρωμαι ‘несусь’, т. е. ‘спешу’), а другое — значение действия, которое не только производится субъектом, но и возвращается к нему, происходит в его пользу или во вред ему (λαύω ‘мою’, λαύωμαι ‘моюсь’ или ‘мою себе что-нибудь’) и т. п. В синхронном плане значения эти могут рассматриваться как подвиды некоего более общего значения: субъект медиального глагола мыслится внутри глагольного процесса в отличие от положения дела при активном глаголе, где субъект отделен от глагольного процесса. Но с исторической точки зрения объединение непереходного значения со значением действия, возвращающегося к субъекту, требует истолкования.
Интересно отметить, что глагольный процесс, обозначаемый медием, связан со специфическим субъектом. Исследователи гомеровского языка обращали внимание на то, что подлежащим медиального глагола обычно является лицо или неотчуждаемая принадлежность лица — части тела, голос и т. д. То же имеет место в древнеиндийском языке, где вообще преобладает значение медия как действия в пользу субъекта. Депонентные media tantum также обозначают в первую очередь состояния, чувства, умственные операции, передвижение тела в пространстве, жизненные процессы и т. п. Они выражают состояние субъекта, но принадлежащего к активному классу или тесно связанного с ним.
Для происхождения категории медия очень важна генетическая связь его личных окончаний с окончаниями перфекта, а также с хеттским спряжением на -ḫi. Вопрос этот окончательно прояснен Ю. Куриловичем, истолковавшим глаголы на -ḫi как депонентные по их происхождению. В личных окончаниях древнейшей серией являются формативы единственного числа и 3-го лица множественного. Окончания индоевропейского перфекта, равно как и ме-диопассива, восходят к серии, отраженной древнеиндийскими перфектными окончаниями -a, -tha, -a в единственном числе, которым соответствуют греческие -α, -θα, -ε, и 3-го л. мн. ч. д.-и. -uḥ < -ur, ир. -ar < *-r. Эта же серия имеет в хеттском формы -ḫa, -ta, -a, представленные в медиопассиве и в претерите спряжения глаголов на -ḫi. Очень возможно, что эти окончания восходят к еще более древней серии *ə̯ (ə̯2 Куриловича), -t, ноль. Настоящее время глаголов на -ḫi с окончаниями -ḫi, -ti, -i обновлено конечным элементом -i, характерным для настоящего времени активной серии. Элемент -r или -ri равным образом окрашивает медиальные окончания в разных языках.
Перфект сам по себе в древнее время был безразличен к противопоставлению актив — медий, что сохранилось в тех языках, где позднейшие медиопассивные системы перфекта образуются аналитическим путем. Синтетические формы медиопассивного перфекта в греческом и индоиранском — новообразования. Вместе с тем перфект в системе форм отдельных глаголов нередко соотносится с медиальным настоящим временем — δέρκομαι — δέδορκα. Семантическая связь дана тем, что основной функцией перфекта является обозначение состояния. Становление перфекта формой с активным значением, переход его к обозначению действия, повлекшего за собой состояние, относится к более позднему времени, и процесс этот прослеживается уже на текстах.
Все это заставляет думать, что и перфект и медий генетически восходят к одной и той же категории — категории глаголов состояния, некогда противостоявшей в доистории индоевропейского языка глаголам действия. Эта оппозиция является глагольным аналогом к оппозиции активного и инертного класса в области имен. Как в именах активный класс играл ведущую роль при выработке склонения и распространение падежной системы шло от активного класса к инертному, так и в глаголах ведущую роль играло спряжение глаголов действия. Исторические формы медия, например греческие окончания -μαι, -σαι, -ται < и.-е. *-ai, *-soi, *-toi, являются перестройкой первичной серии *-a, *tha, *-e под воздействием активных форм. Влияние глаголов действия обнаруживается также и в семантической структуре медия, в той его двойственности, которая позволяет объединить в нем значения состояния и действия в пользу субъекта и приводит к преобладанию личного подлежащего при медиальных глаголах.
Противопоставление глаголов действия и глаголов состояния представляет собой древнейший слой, до которого доходит дальняя реконструкция залоговых оппозиций. Попытки продвинуться дальше вглубь неизбежно становятся более зыбкими. Интересно предположение, что основа перфекта восходит к отглагольным именам. Те личные окончания, которые были предположены выше как древнейшие для глаголов состояния, согласуются с этим предположением: они известны в функции именных суффиксов; тогда древнейшие формы перфекта являлись бы адаптацией именных форм.
С образованием медия, возникающего, как мы видели, в сфере переходных глаголов, залоговые потенции перфекта начинают ослабляться. В оппозиции типа δέρκομαι — δέδορκα залоговой разницы уже нет. Когда же внутри перфекта создается противопоставление активных и медиальных форм, как это имело место в греческом и индоиранских языках, сохранивших перфект в качестве особой категории, перфект окончательно становится одним из глагольных видов.
Видовременные системы греческого и древнеиндийского глагола, положенные в основу младограмматической реконструкции, привели к перенесению в праязык весьма развернутой глагольной структуры. Согласно этой реконструкции, от трех основ, имеющих видовой характер, — презентной, аористной и перфектной — образуется ряд наклонений, а внутри изъявительного наклонения — времена. Так, от презентной основы образуется презенс и имперфект, от перфектной основы — перфект и плюсквамперфект. Особую основу составляет будущее. Наклонения и времена развертываются, таким образом, внутри видовых основ, хотя есть следы образования модальных форм непосредственно от корня не в связи с обычной видовой основой. Прошедшие времена — имперфект, аорист, плюсквамперфект — отличаются от непрошедших особыми личными окончаниями, например *-mi, *-si, *-ti в единственном числе настоящего времени, *-m, *-s, *-t — в имперфекте. По традиции, окончания настоящего времени именуются первичными, имперфекта — вторичными, хотя современные исследователи обычно считают, что ряд *-mi, *-si, *-ti более поздний и образован уже из *-m, *-s, *-t. Те же окончания мы находим в модальных рядах при несколько особом положении императива. Из противопоставления этих рядов выпадает только настоящее время от перфектной основы, об окончаниях которого речь шла выше. Другим признаком прошедших времен является приращение (аугмент), приставочное *ē̆-. Разумеется, все времена и наклонения могут быть развернуты по двум залогам.
Некоторые элементы этой сложной системы уже давно вызывали скептическое отношение. Плюсквамперфект представляется слишком сложным образованием для общеиндоевропейского периода и засвидетельствован по существу только двумя языками — греческим и древнеиндийским; латинский плюсквамперфект представляет собой заведомое новообразование. Это время, имеющее разное употребление в греческом и древнеиндийском, могло самостоятельно развиться в каждом из этих языков, и нет надобности проецировать его в общеиндоевропейское языковое состояние. Будущее время выпадает из противопоставления видовых основ и уже морфологически является неким придатком к системе. Оно образуется в разных ветвях по-разному, иногда с элементом *s, иногда без него, но и в тех случаях, когда имеется элемент s, самые образования имеют разные формы в различных ветвях и не сводимы к единой праформе. Будущее как объективная понятийная категория предполагает уже развитое представление о закономерности мира. Пока этого нет, люди говорят о будущем как о сфере своих ожиданий, предположений, пожеланий и т. д., и для его выражения служат модальные категории. Действительно, все виды выражения будущего в древних индоевропейских языках возникают как переосмысление форм наклонений или как производные от них. Это дает основание не относить будущее к общеиндоевропейскому состоянию и считать, что разные формы будущего времени развились самостоятельно на отдельных ареалах или в отдельных ветвях. Ареальное происхождение можно признать также за аугментом e-, засвидетельствованным только в индоиранских, армянском и греческом. Префикс этот был сперва факультативным, как свидетельствуют Веды, Авеста и гомеровские поэмы, к которым ныне присоединились и показания микенских надписей. Прочие ветви не имеют ни малейших следов этой категории. Аугмент — важная изоглосса, обосновывающая ареальную близость языков, имеющих аугмент. О позднем развитии залоговых противопоставлений внутри перфекта мы уже говорили.
Младограмматическая реконструкция индоевропейской глагольной системы нуждается, таким образом, в ряде поправок. Однако основные оси, образующие эту систему, видовые ряды — презентный, аористный и перфектный — и противопоставление ряда наклонений, включая конъюнктив и оптатив, не вызывали до недавнего времени сомнений. Положение изменилось с открытием хеттского языка, который не имеет синтетических форм аориста и перфекта, равно как и наклонений, кроме изъявительного и повелительного. Сторонники новой реконструкции индоевропейской глагольной системы предлагают считать хеттскую систему самой простой и древней.
Начнем с общего соображения. Младограмматическая реконструкция ставила в основу праязыковой глагольной системы видовую и модальную дифференциацию, придавая меньшее значение различению времен. Вид оказывался древнее времени. Младограмматики вряд ли связывали это с историей сознания, но, помимо своей воли, они поставили во главу угла конкретное различение действий по условиям их протекания, а не более абстрактную дистинкцию времен. Если принять хеттскую систему за основу, то временные различения древнее видовых и модальных, кроме повеления. Уже одно это вызывает сомнения в правильности новой гипотезы.
По мнению многих современных исследователей, древнейшим слоем презентно-аористной части глагольной системы является форма, образованная непосредственным присоединением вторичных окончаний к презентной или аористической основе и сохранившаяся в Ведах и Авесте в функции так называемого инъюнктива. Поскольку вторичные окончания признаются более древними, чем первичные, форма эта древнее формы презенса, в которой к той же самой основе присоединяются уже более поздние первичные окончания. До создания презенса и дифференциации аориста форма, которую мы застаем как инъюнктив, являлась единственным представителем глаголов действия, которому могла противостоять лишь форма глаголов состояния, реконструированная выше как предшественник перфекта и медия. Эта первичная форма глаголов действия, «примитив», как ее называет Швицер, предшествует всякой видовременной и модальной дифференциации. Лишь с того времени, как присоединение *-i к окончаниям *-m, *-s, *-t и т. д. создает рядом с «примитивом» форму, функционирующую впоследствии как презенс, возникает противопоставление двух серий форм — презентных и инъюнктивных. Для того чтобы истолковать это противопоставление, нужно учесть своеобразную семантику инъюнктива в Ведах и Авесте. Инъюнктив имеет целую серию значений, дифференцируемых только по контексту. Он может играть роль модальной формы, употребляться в запретах и т. д. Вместе с тем он обозначает прошлое и даже настоящее, особенно настоящее как обозначение действия, совершающегося постоянно, без ограничений каким-либо временем. Это бросает свет на первичное значение категории настоящего, находящейся в оппозиции к инъюнктиву. Это — «наличное» настоящее, настоящее hie et nunc, и присоединение элемента *-i, очевидно, маркировало эту наличность действия (ср. очное и заочное наклонение в некоторых неиндоевропейских языках). С появлением презентной формы за инъюнктивом осталась вся область неналичного, в которую входило и постоянное, панхроническое, и прошлое, и недействительное, существующее только в воображении и пожелании. Диффузная категория инъюнктива сохранилась только в индоиранских языках как глубокий архаизм, свойственный только Ведам и Авесте и исчезнувший во всех прочих языках, включая хеттский. Инъюнктив уступил место другим образованиям. Его модальные значения были унаследованы позднейшими наклонениями — конъюнктивом и оптативом. Значение постоянного действия отошло к презентной форме, и этим была создана категория настоящего времени в современном значении этого термина. В значении прошлого инъюнктив сменился претеритом — имперфектным или аористным. Претерит обслуживается древней инъюнктивной формой, потерявшей другие значения. Так обстоит дело в хеттском языке, где претерит образуется только от презентной основы. В индоиранских, греческом и армянском для образования претеритальной формы изъявительного наклонения к инъюнктивной форме прибавляется аугмент. Но, как мы уже видели, это прибавление долгое время оставалось факультативным. Гомеровский безаугментный имперфект или аорист есть древняя инъюнктивная форма, сохранившая из всех своих значений только претеритальное. В других ветвях имперфект образуется иными путями, иными способами, и разнообразие их позволяет думать, что все эти способы уже не принадлежат общеиндоевропейскому состоянию. Временная дифференциация настоящего и прошедшего уже не общеиндоевропейская. Пока существуют только презенс и инъюнктив, разница между ними скорее модальная, чем временная. С этой точки зрения, хеттский претерит, находящийся в чисто временной оппозиции к презенсу, представляется типологически более поздним.
Временная дифференциация проходит только в изъявительном наклонении, не затрагивая прочих модальных образований, и древнейшим средством ее осуществления являлось противопоставление первичных и вторичных окончаний. Видовая дифференциация создается использованием разных основ. Аорист надлежит изучать в тех языках, где он образует отдельный вид, противостоящий как презенсу, так и перфекту, т. е. опять-таки в греческом и индоиранских, а среди этих последних — главным образом в древнеиндийском. Аорист простейшего типа, образуемый без особых суффиксов, можно отличить от имперфекта только тем, что имперфект имеет рядом с собой презенс с первичными окончаниями, образованный от той же основы, а аорист такой параллельной формы не имеет. В древнейших текстах часто бывают случаи, когда трудно определить, имеем ли мы дело с имперфектной или аористной формой. Корневые типы аориста дифференцируются тогда, когда в глаголе появляются основы с разными значениями способа протекания действия. Мы уже видели, что презенс является маркированным по отношению к инъюнктиву; маркирован он также и по отношению к аористу. Для презентной основы характерны многоразличные способы образования с помощью аффиксов, по-особому модифицировавших значение основы (*-n(e)-, *-sce/o-, *-ie/o- и т.д.) и разным образом характеризовавших глагольный процесс. С появлением этих основ противостоящая им более простая основа с нулевым или тематическим суффиксом становилась аористом. Аорист немаркирован; он обозначает глагольное действие в «чистом» виде, без всяких модификаций. Его древнее значение лучше всего сохранилось в греческом языке, где оно по существу негативно, не обозначает длительности, и лишь оппозиция к презенсу сообщает ему значение совершенного вида. Создание особых аористных суффиксов (*-ā-, *-s- и др.) относится, вероятно, к уже более позднему времени. Самая же дифференциация видов может восходить к очень раннему периоду, еще до образования первичных окончаний. То обстоятельство, что в хеттском языке имеются многие из общеиндоевропейских суффиксов презентной основы и им не противостоит выделившаяся в доистории греческого и индоиранского более простая аористная основа, является одним из показателей той глубокой перестройки, которую мы отмечали (стр. 87) в хеттском глагольном словообразовании. Не только с точки зрения большей абстрактности своей глагольной системы, как было сказано выше, но и со стороны способов глагольной деривации хеттский язык не может считаться сохранившим более древнее глагольное состояние, чем то, которое может быть восстановлено на основании греческого и индоиранских. При этом, как указывает Курилович, греческая глагольная система лучше сохранила индоевропейскую видовую дифференциацию, чем ведийская.
В дальнейшей истории индоевропейских языков видовая система редуцируется, хотя иногда и наблюдаются случаи ее оживления, как например в славянских языках. В очень многих ветвях перфект и аорист образовали единую систему; другие пошли еще дальше, слив этот новый претерит с имперфектом. Ослабление видовых значений очень рано приводит к росту грамматических значений относительного времени. Противопоставление незавершенного и завершенного перемещается из абсолютного плана в контекстный. Незавершенность и завершенность начинают соотноситься с другим глагольным действием и сменяются категориями одновременности и предшествования. Во многих языках, утерявших аорист как самостоятельную категорию, сохранились формальные следы аористных образований, особенно суффикса *-s. Но даже там, где таких следов нет или они являются спорными, предположение о том, что аориста никогда не было, представляется весьма сомнительным.
В подробности относительно отдельных типов аористных образований мы входить не будем.
В отношении модальной системы все ветви индоевропейской семьи различают по крайней мере два наклонения — изъявительное и повелительное. Однако наряду с этим всюду имеются наклонения недействительности, хотя бы выраженные только аналитическим способом с помощью модальных частиц. Древнеиндийский и греческий языки располагают двумя наклонениями недействительности — конъюнктивом и оптативом (в древнейшем индийском к ним надо присоединить инъюнктив). Эти же два наклонения мы находим также в тохарском. В дальнейшей истории и греческого, и древнеиндийского два наклонения сливаются в одно, которое ради терминологического различения с системой двух наклонений мы будем называть субъюнктивом. В санскрите это единое наклонение сохранило оптативные формы, в греческом — конъюнктивные. В большинстве ветвей мы находим со времени древнейших письменных памятников один лишь субъюнктив. В некоторых случаях язык сохраняет явственные следы былого многообразия наклонений. Латинский, например, адаптировал старые конъюнктивные формы для будущего времени, а в субъюнктиве сохранил либо оптативные формы (siem), либо инъюнктивные формы аориста с основой на -ā-. Более или менее явственные следы оптатива, реже конъюнктива, остались в системе форм почти всех ветвей. Так, славянские формы повелительного наклонения продолжают индоевропейский оптатив, а не императив.
В вопросе о наклонениях до знакомства с хеттским языком никто не подвергал сомнению первичность греко-индийской системы. В хеттском языке не оказалось явных следов синтетических модальных форм. Представление об особой архаичности хеттского языка породило и здесь тенденцию признавать хеттское состояние древнейшим. Старая реконструкция приводила к выводу о том, что модальные дифференциации предшествуют временным: на это указывало образование будущего времени из модальных форм, соотношение временного и модального моментов в инъюнктиве. Сторонники предпочтения хеттской системы считали необходимым выдвинуть обратное предположение о происхождении категории модальности из категории времени. Встал вопрос, не является ли дифференциация конъюнктива и оптатива ареальным новообразованием. Особенно беспокоил вопрос о конъюнктиве, следы которого во многих ветвях мало заметны.
Однако с точки зрения развития грамматической абстракции, создающей все более отвлеченные и обобщенные значения грамматических форм, система двух наклонений — конъюнктива и оптатива — представляется более ранней, чем обобщенный субъюнктив.
Б. Дельбрюк в свое время подробно изучил значения конъюнктива и оптатива в тех двух известных в XIX в. языках, где эти наклонения противопоставлялись друг другу, — в древнейшем индийском (ведическом) и греческом. В качестве древнейших значений конъюнктива были установлены ожидаемое действие и действие, к которому побуждают; оптатив противопоставляет этим значениям другую пару — действие возможное и желательное. Семантика обоих наклонений развертывается, стало быть, как в области познавательного отношения к осуществимости предицируемого действия, так и в аспекте отношения к действительности как к предмету человеческого воления. Модный уклон второй половины прошлого века в сторону волюнтаристической психологии побудил Дельбрюка признать в семантической структуре обоих наклонений приоритет волевого момента. Конъюнктив был для него наклонеиием «воления», оптатив — «желания». Эта дифференциация по «душевным функциям» неприемлема для столь древней категории. Диффузность познавательного и действенно-волевого момента — исконная черта обоих наклонений, перешедшая к ним от их предшественника, инъюнктива. Различение душевных функций наступит позже. В греческом языке они будут отделены друг от друга с помощью модальной частицы (ἄν или κε, смотря по диалекту), присоединяемой для выражения познавательных значений. На базе конъюнктива ожидательное наклонение, проспектив, отделится от побудительно-запретительного; при оптативной форме модальная частица создаст предположительное наклонение, потенциал, в отличие от желательного.
Я. Гонда критикует волюнтаристическую концепцию Дельбрюка, но его собственные попытки определить основные значения конъюнктива и оптатива столь же психологичны и страдают столь же модернизирующим уклоном.
Думается, что конъюнктив и оптатив противостоят друг другу по семантике близкого и далекого, различной близости действия к реализации. Близость к осуществлению выражается конъюнктивом: ожидание, побуждение (соответственно — запрет); отдаленность — оптативом: предположение, пожелание. Конъюнктив всецело обращен к будущему, оптатив — главным образом. Оба наклонения, взятые в совокупности, не исчерпывают категории недействительного. Заведомая недействительность, ирреал, не может быть выражена ни тем, ни другим наклонением; в греческом языке ирреал образуется с помощью присоединения модальной частицы к формам претерита, имперфекту или аористу, и возможно, что это употребление унаследовано от предшественника претерита — инъюнктива.
Создание единого наклонения недействительности, субъюнктива, не является поэтому простым суммированием двух прежних наклонений; это — более высокая ступень абстракции, охватывающая значения, которые не были свойственны ни конъюнктиву, ни оптативу. Эти раздельные наклонения конкретных нереальностей предшествуют единому наклонению отвлеченной нереальности. Таким образом, также и здесь, равно как и в вопросе о соотношении видов и времен, младограмматическая реконструкция находится в большем согласии с развитием мышления, чем гипотеза, предлагаемая ей на смену. Опора на греческий и древнеиндийский снова оправдала себя.
Другой вопрос — о формах конъюнктива. Они создаются на базе инъюнктива. Конъюнктив атематических глаголов на -e/o- представляет собой тематизованный инъюнктив, а затем суффикс -e/o- уже как примета конъюнктива распространяется на тематические глаголы. Форма на -ā-, свойственная итало-кельтским языкам и тохарскому, восходит к инъюнктиву аориста на -ā-. Формы эти иногда сосуществуют в пределах одного языка (таков, например, латинский), но могут распределяться по разным ареалам. Единого общеиндоевропейского образования, вероятно, не было, и конъюнктив мог в некоторых ветвях обслуживаться инъюнктивными формами и после создания оптатива, как противостоящее ему наклонение. Происхождение оптативных образований неясно. Они были более характерны, чем конъюнктивные и, во всяком случае, чем инъюнктивные. При образовании единого субъюнктива они оказывались поэтому более жизнеспособными.
Таким образом, в отношении глагола, как и в отношении имени, подтвердилась та теория «утрат», которую младограмматики экстраполировали от раннего исторического периода на поздний доисторический. «Утрата» во многих случаях является результатом обобщения и представляет собой прогрессивное явление.
Теоретически вполне допустимо предположение, что носители той или иной ветви при переходе на индоевропейскую речь с какого-то другого языка не усвоили индоевропейской системы полностью, и тех или иных категорий в языках этой ветви никогда не было. Однако так обстоит дело только с точки зрения истории этих отдельных ветвей. С общеиндоевропейской точки зрения здесь утрата, своего рода конститутивная утрата, определившая дальнейшую историю ветви.
Другое дело, если можно доказать, что какая-нибудь ветвь отделилась от общеиндоевропейского массива до того, как на всем его ареале произошли те или иные изменения. Это имело место с хеттским языком в отношении ларингала. Утверждение, что «простые» глагольные системы в хеттском языке или каком ином представляют более ранний этап развития, чем «сложные» системы других языков, недоказуемо и очень мало вероятно по существу.
