Участник:Bhudh/Книги/Тронский, Иосиф. Общеиндоевропейское языковое состояние/II. Реконструкция категорий именной и глагольной флексии/Категории
Первичное единство грамматического строя индоевропейских языков является не менее важным показателем их генетической связи, чем общность лексического состава и устанавливаемые на основе этой общности закономерные фонетические соответствия между отдельными ветвями и языками. Сравнительно незначительная «проницаемость» морфологии, особенно словоизменения, очень редко подвергающегося воздействию со стороны других языков, делает ее бесспорным свидетельством языкового родства. Этим определяется ее решающее значение в комплексе вопросов, связанных с реконструкцией общеиндоевропейского языкового состояния. Если нет поддающейся реконструкции морфологической системы, то «реконструкция» рассыпается.
Морфологические системы современных индоевропейских языков складывались в течение ряда тысячелетий. Одной из наиболее замечательных их особенностей, благодаря которой сравнительно-исторический метод оказался по отношению к индоевропейской семье более продуктивным, чем в какой-нибудь другой области языкознания, является их многослойность. Новые явления сосуществовали с более ранними, часто накладывались на них, не снимая их полностью. Отсюда многочисленные «аномалии» индоевропейских языков, остатки былых систем, свидетельства о прошлом, позволяющие продуктивно применять метод восстановления этого прошлого на основании его пережитков. В любом индоевропейском языке, хотя бы взятом нами в наиболее ранний период его засвидетельствования, мы легко найдем элементы его системы, восходящие к уровням разной глубины. Одни возникли уже на путях самостоятельного развития данного языка, другие появились в одной из ареальных зон, выделившихся из индоевропейской общности; многое восходит к общеиндоевропейскому состоянию того периода, который восстанавливается в порядке ближней реконструкции; другие стороны системы, и при этом, может быть, наиболее основополагающие в смысле морфологической структуры индоевропейского слова, уводят в еще более далекое прошлое.
Мы видели, что для фонологической дальней реконструкции почти единственным твердым пунктом является наличие ларингальных. Морфологическая дальняя реконструкция имеет больше опорных точек. Не говорю уже о проблеме индоевропейского корня. В настоящей главе нас интересуют вопросы флективной структуры имени. Как ни решать спорные вопросы ближней реконструкции, о которых у нас пойдет речь, общеиндоевропейское языковое состояние являет картину весьма развитой флексии. Между тем стоит лишь обратиться к такому характерному для древних индоевропейских языков явлению, как именное словосложение, и мы сразу наталкиваемся на пережитки дофлективного периода. Наряду с позднейшими типами композиции, где сложные слова возникают в результате смыслового и формального объединения синтаксической группы, срастающейся в единое целое (например, лат. agrī-cultūra 'земледелие'), такие сложные имена, как лат. agri-cola < *agro-cola 'земледелец' или греч. ῥοδο-δάκτυλος 'розоперстый', не могут быть разложены на грамматически оформленные слова и созданы по более древнему словообразовательному типу, где членом сложения является не падежная форма, а именная основа. Этот тип словосложения (сложение в собственном смысле слова) унаследован от общеиндоевропейского языкового состояния и должен восходить к такому периоду развития индоевропейского языка, когда флексия (по крайней мере, в ряде синтаксических сочетаний) еще не была выработана и морфема, ставшая впоследствии основой имени, представляла собой самостоятельное слово. Другим остатком дофлективного периода является форма звательного падежа единственного числа (греч. πάτερ, λύκε), которая представляет собой в позднейшей системе основу с нулевой флексией, но по своему происхождению является былой формой имени, флективно еще не изменявшегося. Экспрессивность, связанная с функцией обращения, позволила сохраниться архаической форме. В таком же положении находится форма повелительного наклонения единственного числа с нулевой флексией, сохранившаяся в тех же условиях обращения. Таким образом, мы имеем все основания доводить дальнюю реконструкцию до эпохи, предшествующей возникновению флексии. Вместе с тем несомненная многослойность системы флективных категорий и у имени (и местоимения), и у глагола позволяет поставить вопрос о восстановлении основных этапов ее развития и прийти в ряде пунктов если не к несомненным выводам, то во всяком случае к вполне обоснованным предположениям.
Возможность ухода в более далекую историю не снимает, однако, остроты спорных моментов ближней реконструкции. Они касаются важнейших вопросов развития индоевропейской флексии.
Как известно, в периоды развития индоевропейских языков, засвидетельствованные письменными памятниками, старые флективные системы во всех ветвях так или иначе шли на убыль. Со времени романтиков (Ф. Шлегеля и др.) процесс этот истолковывался как деградация, иссякание творческого начала в языке. Младограмматики отказались от теоретической концепции о смене двух периодов — роста и упадка — в жизни языка вообще, но сохранили представление о росте флективной системы в праязыковой период, об упадке ее после распадения языка. Младограмматическая реконструкция перенесла в общеиндоевропейское состояние морфологический строй тех языков, в которых он отличался наибольшей сложностью и расчлененностью — санскрита и греческого. Отклонения других ветвей рассматривались как утраты или новообразования, как перестройка древней индоевропейской системы, происшедшая в промежутке времени между «распадением» праязыка и древнейшими памятниками каждой данной ветви. Направления языкового развития в эти зачастую весьма длительные периоды дописьменной истории отдельных ветвей отождествлялись, таким образом, с позднейшим, исторически документируемым направлением в сторону упадка флективности. Веским доводом в пользу предположения об утрате ряда флективных категорий в отдельных ветвях индоевропейской семьи явилось то наблюдение что утрата морфологических категорий очень часто сопровождается сохранением соответствующих форм, адаптирующихся к новой системе. Со времени исследования Дельбрюка об отложительном, местном и орудийном падежах утвердилось учение о падежном синкретизме. Там, где количество падежей сократилось по сравнению с древнеиндийской восьмипадежной системой (а это имело место в той или иной мере почти повсюду), сокращение происходит в порядке слияния прежде дифференцированных падежей воедино, новые синкретические падежи содержат сумму значений, принадлежавших падежам, из которых они составились, и зачастую сохраняют форманты своих предшественников. Так, старославянский родительный складывается из двух индоевропейских падежей — родительного и отложительного; латинский аблатив имеет тройственное происхождение, сочетая в себе отложительный, орудийный и местный.
Младограмматическая реконструкция общеиндоевропейской флективной системы, солидно обоснованная рядом выдающихся исследователей, не осталась, тем не менее, без возражений. Ее упрекали в чрезмерно односторонней ориентации на санскрит и греческий, т. е. на языки одной восточной группы индоевропейской семьи, в отнесении к праязыку нововведений, свойственных только восточному ареалу. В связи с этим встал вопрос о том, что рост флективной системы мог продолжаться в отдельных ареальных зонах уже после распада праязыка как целого, что общеиндоевропейскую морфологическую систему надлежало бы представлять себе более простой, чем древнеиндийская или греческая. Изучение новых языков, тохарского и хеттского, обнаружило в них ряд изоглосс, связывающих их как раз не с восточным, а с западным ареалом, в частности с италийскими и кельтскими языками, и это повысило интерес к явлениям западных языков и их значению для реконструкции общеиндоевропейского состояния. Особенности хеттского языка поставили вопрос об их сравнительно-исторической оценке, что в них является архаизмом, сохраняющим индоевропейское прошлое, и что инновацией. К новым фактам присоединились и новые методологические установки, иные взгляды на характер индоевропейской общности. Младограмматики проводили в своей реконструкции принцип полного единообразия; новые течения подчеркивали момент изначальной диалектной раздробленности, возможности исконных различий, явившихся источником многоразличных отражений в будущих «ветвях».
Вопрос о проверке и эвентуальном пересмотре младограмматической реконструкции индоевропейской флективной системы является, таким образом, вполне актуальным. Нельзя не отметить, что в последние годы некоторые советские исследователи определенно высказывались в пользу несложной морфологической структуры праязыка и предлагали переориентировать реконструкцию от санскрита и греческого на хеттолувийскую и германскую ветвь.
Автор настоящих строк в свое время ожидал от этой проверки более значительных результатов, чем она, по-видимому, может дать. Ныне он полагает, что младограмматическая реконструкция индоевропейской флексии нуждается, конечно, — две трети века спустя! — в серьезных дополнениях и поправках, но в основном выдержала испытание временем.
Категории рода, числа и падежа, переплетением которых определяется система именной (и местоименной) флексии в древних индоевропейских языках, разнотипны как по своей грамматической сущности, так и по своему отношению к предметному миру и объективной действительности.
Особенно остро стоит этот последний вопрос в отношении категории рода. Она возникает только тогда, когда морфологический классификационный признак, присущий предметному имени, но не составляющий координаты его формоизменения, отражается в форме качественного имени, которое само по себе к определенному роду не принадлежит, но изменяется по родам. Если в языке замирает формоизменение качественных, «согласуемых» слов по роду, категория рода исчезает.
Все древние индоевропейские языки, кроме армянского, имеют категорию рода, и каждое имя к ней причастно, либо принадлежа к некоторому роду, либо изменяясь по родам. Если оставить в стороне заведомо более поздние явления редукции родовой системы, то во всех ветвях, известных в XIX в., были три, те самые три рода, которые со времен античной грамматики получили наименование мужского, женского и среднего (или нейтрального). Совершенно естественно, что классификация предметных имен по трем названным родам была приписана общеиндоевропейскому языковому состоянию.
Система эта, прочно держащаяся во многих языках в течение тысячелетий вплоть до нашего времени, всегда вызывала недоумение исследователей своей «непонятностью». Действительно, к какому из индоевропейских языков мы бы ни обратились на любом этапе его развития, категория рода может рассматриваться как знаменательная, семантически обусловленная только по отношению к одной, и притом сравнительно немногочисленной части лексического материала, к существительным, обозначающим лиц и животных. Огромная литература, посвященная проблеме грамматического рода вообще и родовой системе индоевропейских языков в особенности, не дала еще удовлетворительного ответа на вопрос о предметно-смысловых основах родовой классификации и, более того, даже не создает убеждения, что самая постановка этого вопроса в равной мере законна по отношению ко всем элементам этой системы.
Серьезный шаг вперед в прояснении этих вопросов бы сделан А. Мейе. Он установил, что в привычной трехродовой классификации не все члены гомогенны и что средний род занимает по отношению к мужскому и женскому другую позицию, чем мужской и женский род между собой. Противопоставление среднего рода (n) двум прочим родам значительно глубже проникает в грамматическую систему древних индоевропейских языков, чем противопоставление женского рода (f) мужскому (m). Средний род имеет редуцированную систему форм, поскольку по всему склонению проведено формальное равенство именительного падежа (N) и винительного (A) во всех числах, не говоря уже о звательном (V), для которого служит та же форма NA. В единственном числе среднего рода форма эта в именной системе имела нулевое окончание. Правда, в основах на *-e/o- некоторые ветви и языки перенесли на NAV и окончание *-m (*-n) из A других родов (и.-и. -am, греч. -ον, лат. -um, кельт. *-on, д.-прус. -an), но, как свидетельствует хет. -a, лит. -a, ст.-сл. о, это — позднейшее, не общеиндоевропейское явление. Местоименное окончание NAVn -d отлично от окончаний других родов. Это обстоятельство особенно важно в том отношении, что согласование местоимений на *-d с существительными, имевшими нулевую флексию, создавало уже родовую классификацию, превращало имена, свойством которых было равенство N и A, из класса в грамматический род (позднейший средний), которому тем самым противостоял другой род (несредний). В результате форма An всегда, а форма Nn почти всегда отличны в единственном числе от форм других родов по своему конечному элементу. Нулевое окончание является остатком дофлективного состояния, от которого в именах среднего рода вообще остались значительные следы былой несклоняемости. В греческом языке, вообще богатом архаизмами в отношении родовой системы, имеется ряд слов, не употребительных иначе, как в NAVn: δέμας, σέβας, ἦδος, ὄφελος и т. д. Синтаксический рудимент того же явления можно видеть в употреблении формы NAVn в функции универсального объектного падежа в таких сочетаниях, где слово несреднего рода было бы поставлено в каком-либо другом из косвенных падежей. Это бывает и с именами и, особенно, с местоимениями в греческом и еще чаще в латинском языке. Хеттский допускает такое употребление местоимения среднего рода во многих конструкциях. В историческое время огромное большинство имен среднего рода уже имеет полную парадигму склонения. Формы падежей, отличных от NAV, совпадают при этом с соответствующими формами имен несреднего рода от основ того же типа, и притом имен мужского рода, если в этом типе основ мужской и женский род обнаруживают отличия в склонении. Это — показатель направления, в котором развивалась флексия. Склонение мужского рода играло индуцирующую роль по отношению к более «отсталому» среднему роду. Сюда же относится нередкая в словах среднего рода, принадлежащих к древнему лексическому фонду, гетероклисия: парадигма образована формой NAV единственного числа (S) от одной основы, к которой присоединяются прочие формы от другой основы. Этот флективный тип восходит, очевидно, к супплетивизму двух основ, из которых одна служила для несклоняемого в прошлом слова среднего рода, а другая для изменяющегося по падежам слова несреднего рода. Наиболее частый случай такой гетероклисии представляет собой сочетание в одной парадигме основы на *-r- или *-i- для NAV(S) и основы на *-n- для прочих форм, например хет. NAV u̯atar с супплетивной основой u̯eten-. Во множественном числе (P) для функции NAVn адаптированы формы, служившие для производства собирательных имен, чаще всего с основой *-ā/ə, т. е. с ларингальным в исходе, опять-таки резко отличные от форм NV и A во множественном числе других родов. Средний род, таким образом, представляет собой категорию, имеющую давние истоки в общеиндоевропейской языковой системе; особенности его представляются зачастую уже архаическими и идут на убыль в процессе языкового развития.
Совершенно иную картину являет противопоставление женского и мужского рода. Оно не столь глубоко пронизывает грамматическую систему, как соотношение среднего рода с несредним, и, что самое важное, степень его проникновения в эту систему различна в разных ветвях. В санскрите или германском степень эта значительно выше, чем в греческом или латыни. Стало быть, мы имеем здесь дело с противопоставлением более новым, крепнущим на наших глазах, рост которого продолжается после распада индоевропейской общности, на путях самостоятельного развития отдельных ветвей. Отвлечемся пока от спорного вопроса о сравнительно-грамматической оценке хеттской родовой системы (см. стр. 64). Если рассматривать только те ветви, которые были известны в XIX в., необходимо будет признать все три рода как общеиндоевропейские. Уже в общеиндоевропейское время наметилась значительная тенденция соотносить некоторые основы имен существительных, особенно основы на *-ā-, *-iē-, *-ī-, *-ū-, с женским родом, но прикрепления тех или иных основ к родам еще не наступило и в большинстве своем типы основ оставались безразличными к роду. Внутри этих основ принадлежность существительного к мужскому или женскому роду не отражалась на склонении. Всюду, где при одной основе возникали флективные различия между именами мужского и женского рода, как это имело место в рефлексах основ на *-ā- в греческом языке, основ на *-i- и *-u- в древнеиндийском и в германском и т. д., мы имеем дело со специфическими новообразованиями отдельных ветвей. В тех частях речи, которые изменяются по родам, в прилагательных и местоимениях, процесс образования особых форм женского рода протекал интенсивнее, но и тут степень захвата языкового материала была неодинакова в разных ветвях; также и в этом отношении греческий и латинский языки архаичнее других. В области указательных местоимений дифференциация форм мужского и женского рода общеиндоевропейская: д.-и. sa, sā, греч. ὁ, ἡ, гот. sa, so, лат. формы AS sum, sam. Иначе обстоит дело с прилагательными, причастиями. В латинском языке, как и во многих других, систематически проведено чередование основы *-e/o- и *-ā- для противопоставления m (а также n) и f в прилагательных и причастиях {bonus, bonum — bona), но во всех прочих основах прилагательные (и причастия) противопоставляют единую форму mf форме n (brevis — breve, AS audācem — audāx, NP audāces — audācia). По сравнению с латинским греческий язык в этом отношении, с одной стороны, более архаичен, но содержит и инновации. Архаичность состоит в том, что очень большое количество прилагательных с основой на *-e/o- не имеет соотносительной формы женского рода с основой на *-ā- и -ος функционирует как общая форма mf, противопоставленная -ον (n); к числу этих прилагательных «двух окончаний» на -ος относятся вместе с рядом простых прилагательных многочисленные композиты, образованные по архаическим моделям словосложения; нередко бывают колебания между более старинным типом двух окончаний и позднейшей трехродовой моделью. С другой стороны, греческий язык ввел трехродовое чередование в ряд других основ (*-u, *-n-, *nt- и т. д.). Неразличение мужских и женских форм прилагательного мы находим иногда и в других языках, например в древнеиндийских основах на -u-. При таких условиях общеиндоевропейским явлением можно признать только сильную тенденцию к созданию трехродовой модели в тематических основах прилагательных по типу местоименной модели.
Эти особенности морфологической структуры древних индоевропейских языков заставили А. Мейе с полным основанием предположить, что трехчленной родовой классификации предшествовала двучленная. По его мнению, средний род некогда противостоял не мужскому и женскому как двум самостоятельным родам, а как единому целому, впоследствии распавшемуся на два отдельных рода. Получается схема:
| Несредний род | ――――――――― | Средний род | |
| \ | |||
| Мужской род | Женский род |
Многие исследователи согласились с этой реконструкцией происхождения индоевропейской родовой системы.
Мысль о расщеплении старого несреднего рода на позднейшие мужской и женский не может быть обоснована приведенными выше материалами. Они диктуют лишь необходимость признания оппозиции mf более поздней, чем non-n — n. Идея распада non-n на m и f вызвана обстоятельством, о котором мы еще не упоминали. Дело в том, что в хеттском языке обнаружилась двухродовая система, в которой среднему роду противостоит «общий», соответствующий совокупности мужского и женского родов в других древних индоевропейских языках. То, что наиболее древний по засвидетельствованию индоевропейский язык, сохранивший ряд несомненно архаических черт, как например ларингал, подтвердил гипотезу о двучленной родовой классификации, выведенную из материала других языков в порядке внутренней реконструкции, казалось достаточным основанием для признания хеттского языка сохранившим эту древнюю родовую классификацию в ее исконном виде. Отсюда, конечно, вытекало, что позднейшие мужской и женский род выделились из «общего» рода хеттского типа.
Предположение об архаическом характере хеттской двучленной системы родов вызвало, однако, возражения других исследователей, предпочитавших усматривать в хеттской модели не архаическую черту, а новообразование, редукцию общеиндоевропейской трехчленной системы. С А. Мейе спорил Г. Педерсен; к взгляду Педерсена присоединился Г. Кронассер, не считавший нужным утруждать себя сколько-нибудь обстоятельной аргументацией. Из советских исследователей того же мнения придерживается Т. В. Гамкрелидзе.
Аргументацию Педерсена вряд ли можно признать убедительной; она направлена преимущественно против тезиса Мейе об архаическом характере периферийных языков, что не имеет прямого отношения к рассматриваемому нами вопросу. Однако независимо от доводов Педерсена отождествление хеттской родовой системы с праязыковым состоянием времени отделения хеттского от общеиндоевропейского массива связано с известными трудностями. Если хеттский выделился на таком этапе развития индоевропейской речи, когда для нее характерна была двучленная родовая система и даже не было тенденции к созданию трехчленной, то должно было бы пройти очень много времени для того, чтобы все прочие ветви пришли так или иначе к трехродовой системе, в общих чертах единой для всех этих языков, несмотря на разную степень дифференциации форм мужского и женского рода. Это единство, охватывающее во всех ветвях один и тот же ряд суффиксов, служащих преимущественно для образования существительных женского рода, свидетельствовало бы к тому же об очень незначительном диалектном расслоении праязыка во время отделения хеттского. Это все легко объяснялось бы, если бы была правильна гипотеза Э. Стёртеванта о том, что хетто-лувийская группа противостоит не отдельным ветвям индоевропейской семьи, а всей семье в целом, как самостоятельный отпрыск более широкой «индохеттской» семьи, отделившийся в далеком прошлом от второго отпрыска этой семьи — праиндоевропейского языка. Хеттский сохранял бы двучленную классификацию индохеттского, а индоевропейский выработал бы три рода. Если же отход будущих носителей хеттской речи произошел не в столь отдаленные времена и если в индоевропейском уже начиналось тогда диалектное расслоение, которое привело к разным путям развития на разных ареалах, нелегко себе представить, что эти разные диалекты все вырабатывали трехродовую систему в столь сходных направлениях.
Тем не менее самая последовательность развития от двучленной к трехчленной именной классификации в истории индоевропейского языка не должна, по-видимому, вызывать сомнения. Проблема происхождения этой классификации сводится к двум основным вопросам: 1) как возникла модель, в которой среднему роду противостоял несредний род; 2) в силу каких причин эта модель была перестроена и среднему роду стали противопоставляться два рода — мужской и женский.
Ни один из этих вопросов не получил еще окончательного разрешения.
Согласно наиболее вероятному предположению, в основе двучленной классификации лежит противопоставление активного и инертного, или одушевленного и неодушевленного, или лица и вещи, одна из тех многочисленных классификаций, которые в разных вариантах нередко встречаются в различных языковых семьях. Двучленная классификация этого типа, деление имен на одушевленные и неодушевленные имеется, например, в алгонкинских языках Северной Америки. Некоторые индоевропейские языки до сих пор сохранили такое деление, по признаку лица и вещи, в вопросительно-неопределенном местоимении: русск. кто, что, греч. τίς, τί, лат. quis, quid и т. п. Однако в применении к именам эта характеристика хорошо подходит только к одному из членов противопоставления — среднему роду. Существительные среднего рода действительно обычно обозначают неживое, неактивное, нерасчлененное, например части тела, явления природы, сосуды и орудия, единицы времени, а также могут иметь собирательное или отвлеченное значение. На изначальную инертность, неактивность имен среднего рода, по-видимому, указывает и то обстоятельство, что они не имеют самостоятельной формы именительного падежа, отличной от винительного. Это — имена, не обозначавшие действователя.
Однако — и в этом трудность вопроса — род или роды, противостоящие среднему, никогда в доступное исследованию время не содержали в себе одни только наименования одушевленных или активных предметов, а распространялись также на имена неподвижных вещей и отвлеченных понятий. Дихотомии активного и инертного (в любом варианте этого противопоставления) материал не дает.
Необходимо, правда, учитывать, что в древних индоевропейских языках, кроме хеттского, мы застаем средний род как элемент трехчленной родовой системы и не знаем состава противостоявшего ему некогда несреднего рода до возникновения оппозиции мужского и женского рода. Над исследователями слишком тяготела хеттская модель, в которой несредний род представляет собой сумму мужского и женского. Если представлять себе древний индоевропейский активный класс по этой модели и видеть в мужском и женском родах только продукт его распадения, очень трудно понять картину распределения имен по родам в исторических индоевропейских языках. Естественнее представлять себе женский род не как простую «половинку» древнего «активного» рода, а как новый класс имен, включивший в себя имена, прежде принадлежавшие и активному роду, и неактивному.
С возникновением родов, именуемых по традиции мужским и женским, родовая дифференциация действительно используется как средство выражения половых различий, но выходит далеко за их пределы. К женскому роду трехчленной индоевропейской родовой системы относятся не только наименования живых существ женского пола, но и большое количество имен неодушевленных предметов, в том числе многие отвлеченные имена действия и качества, а также собирательные имена. Это — те основные лексико-семантические категории, из которых складывается состав женского рода в древних индоевропейских языках. Можно думать, что имена живых существ женского пола прежде относились к несреднему («активному») роду, а собирательные и отвлеченные — к среднему. Создание женского рода отсекло от обоих древних родов по части и образовало из них новый класс.
Вряд ли было бы перспективным искать для этой новой грамматической категории каких-либо предметно-смысловых основ. Ссылка на особенности «первобытного» мышления бесполезна. Образование женского рода происходило еще в общеиндоевропейский период, но на позднем его этапе, который соответствует примерно развитому неолиту или даже началу энеолита. О материальной культуре, социальном строе и мировоззренческих представлениях евразийских племен этого времени есть достаточно сведений, чтобы не приписывать им такого «мышления», которое объединило бы в одну семантическую категорию женщин с именами качества и глагольного действия. Очевидно, речь идет о категории, создавшейся по внутриязыковым причинам.
Поэтому заслуживают внимания те теории, которые выдвигают на первый план формально-синтаксические моменты соотношения родовой классификации предметных имен с ее отражением в согласованных с именами грамматических категориях слов, изменяющихся по родам — местоимениях, прилагательных, причастиях. Одной из существенных функций рода, продолжающей играть роль также и в современных языках, является то, что она облегчает соотнесение согласуемого слова (например, анафорического местоимения 'он', 'она', 'оно') с существительным, которое при этом замещается. В сложном предложении внутри связного контекста, всюду, где согласуемое слово удалено от своего существительного, особенно в языках со свободным порядком слов, родовая дистинкция обогащает возможности согласования, становясь одним из синтагматических приемов. Мы видели, что древнейшим, еще общеиндоевропейским этапом становления женского рода явилось выделение группы имен, с которыми согласовались формы местоимений и прилагательных, образованные от основы на *-ā- (*sā и т. п.), т. е. основы с ларингальным исходом. Вместе с тем среди древнейших существительных женского рода основную массу составляют имена на *-ā и на *-ī-, опять-таки основы с ларингальным исходом. Соотнесение этих основ друг с другом создает женский род.
Этапы становления этой категории можно представлять себе по-разному, и вряд ли их можно восстановить с точностью. В качестве вполне правдоподобной возможности следует указать на гипотезу А. Мартине. По его мнению, женский род впервые появился в согласовании указательных местоимений типа *sā с группой имен. Прилагательные женского рода на *-ā- были образованы уже по аналогии местоимений. Местоименная оппозиция типа *so, *sā могла существовать и раньше. Тогда она была использована ради нового типа согласования. Местоименное противопоставление могло служить в свое время для выражения половых различий (так думает Мартине), но *sā могло иметь не значение женского пола, а какое-нибудь иное, например собирательное. Каково бы ни было его исконное значение как самостоятельного слова, оно стало согласовываться в анафорическом порядке по формальному признаку с существительными, имевшими ларингальный исход, независимо от их значения.
Если мы возьмем наиболее распространенный словообразовательный суффикс существительных, имевший ларингальный исход, суффикс *-ā-, то он употреблялся для производства имен от глаголов или других имен и дериваты имели разные значения в зависимости от характера отправного слова. Имена на *-ā-, образованные от глаголов или прилагательных, имели отвлеченное значение: д.-и. diç-ā- 'направление', греч. δίκη 'право', 'справедливость'; греч. φυγή), лат. fuga 'бегство'. При образовании от существительного производные имена на *-ā- указывали на женский пол, когда отправное слово допускало половые различия: áçva от áçvaḥ и т. д., или имело собирательное значение: греч. πυρᾱ́ 'костер' от πῦρ 'огонь', πάτρᾱ 'отечество' от πατήρ 'отец', и т. п. Искать в этих случаях семантической связи между дериватами нет оснований. До образования женского рода отвлеченные и собирательные имена на *-ā- относились, надо полагать, к инертному роду и не имели различия между N и A. С другой стороны, имена со значением женского пола должны были входить в состав активного рода с дифференцированными N и A. С образованием женского рода как единой грамматической категории дифференциация N и A распространилась также и на бывшие «инертные» имена.
К существительным с ларингальным исходом, образовавшим, согласно предлагаемой здесь гипотезе, первичную группу имен женского рода, стали затем присоединяться в силу различных семантических аналогий имена с другими основами. Формальные дистинкции между женским родом и противостоявшим ему мужским стали затемненными; среднего рода с его особыми формами NA это не касалось. Начался процесс установления дистинкции, размежевание основ между родами. Это последнее происходило в основном уже после распада индоевропейского единства.
Имена со значением женского пола не являлись, таким образом, основной лексико-семантической категорией при образовании «женского» рода. Однако они в некоторых отношениях уже с самого начала приобрели ведущую роль. Благодаря им женский род стал дифференцировать N и A. В этом отношении мужской и женский род противостоят среднему как единство, чем и обусловлена была возможность сохранения прилагательных двух окончаний, различающих только мужско-женский род и средний, в ряде языков. В позднейшие периоды истории индоевропейских языков родовые различия сохраняют знаменательный характер почти исключительно в дифференциации живых существ по полу, чем и объясняются традиционные термины «мужской» и «женский» род.
Если наше объяснение происхождения женского рода правильно и он действительно объединил в своем составе часть имен активного рода с частью — и притом количественно очень значительной — имен инертного рода, то тем самым решается спорный вопрос о месте хеттской родовой системы в истории индоевропейского рода. «Общий» род, противостоящий среднему в хеттском языке, не воспроизводит древнего активного рода, а является суммой мужского и женского рода в том их составе, который характерен уже для трехродовой классификации. Он мог возникнуть только в порядке редукции уже сформировавшихся трех родов. В качестве факторов этой редукции можно указать, с одной стороны, на совпадение индоевропейских тембров o и a в хеттском a, ставившее под угрозу различение m и f, а с другой стороны, на субстратные влияния: лингвистическая среда, в которую попал хеттский язык — хурритский, хаттский и т. д., характеризовалась отсутствием родовой классификации.
Таким образом, против признания трехродовой системы общеиндоевропейской не имеется никаких противопоказаний. Она должна быть сохранена в ближней реконструкции, в то время как двучленная классификация отходит в историческую глубину как образчик почти несомненной дальней реконструкции.
С категорией рода — и притом в ее древнейших дистинкциях — в индоевропейском переплетались дистинкции двух прочих категорий флексии — числа и падежа. Эти две последние категории вообще неразрывны: различия в числе выражаются противопоставлением падежных окончаний. Основа к числу безразлична. Это обнаруживается, между прочим, в композитах: лат. rēgifugium 'царебегство' не содержит указания, бежал ли один царь или несколько; ср. русск. богоборец.
Категория грамматического числа имеет свою проблематику, в которой немаловажное место занимает вопрос о так называемых «особых значениях» множественного числа. Они отражают различные этапы развития категории множества в языке. Выработке единой категории отвлеченного множества предшествуют более конкретные множества. Они могут отличаться друг от друга численной мощностью — таковы двойственные, тройственные числа разных языков, или способом своего составления, например инклюзивное и эксклюзивное множественные числа у местоимений первого лица в некоторых языках ('мы, включая вас' и 'мы, исключая вас'). Для личных местоимений характерна категория коллектива неоднородных предметов (мы = я + различные не-я), целое, в котором маркирован элемент, обозначаемый соотносительным единственным числом. Важнее всего, однако, соотношение раздельной множественности и собирательности: это смысловое столкновение сопровождает в индоевропейских языках историю грамматического множественного числа от самого возникновения этой категории до наших дней.
В древних индоевропейских языках, помимо единственного (S) и множественного (P) числа, существовало еще двойственное (Du). Эта архаическая категория, свойственная многим языковым семьям, с течением времени идет на убыль. Так было и в индоевропейской семье, хотя в некоторых языках двойственное число сохраняется и поныне (литовский, лужицкие). Если взять древнейших представителей каждой ветви, мы найдем дуалис в живом употреблении в индоиранских языках, балтославянских, в греческом (но уже не во всех диалектах), частично в тохарском; остатки обнаруживаются в германских языках (местоимения, глагол), в древнеирландском (имена), совершенно незначительные следы в италийских и, может быть, в хеттском. Таким образом, двойственное число имелось во всех основных ареальных группах. При этих условиях его отсутствие в отдельных ветвях, сравнительно поздно или совсем поздно засвидетельствованных и значительно отличающихся от общеиндоевропейского типа, не может рассматриваться иначе, как утрата. Категорию двойственного числа надлежит признать общеиндоевропейской. Однако уже с самых ранних известных нам времен она представляется вялой и маложизнеспособной и допускает факультативную замену себя множественным. Как мы увидим, развитие падежной системы не привело к созданию многочисленных дифференцированных форм двойственного числа. При системе восьми падежей ни в одном языке нет больше трех отличных друг от друга форм двойственного числа.
Важное значение для дальней реконструкции развития категорий грамматического числа имеет вопрос о множественном числе слов среднего рода. Его синтаксические и морфологические особенности давно обратили на себя внимание, и труд Иоганна Шмидта «Формы множественного числа среднего рода в индоевропейском языке» стал основополагающим в этой области исследованием.
Шмидт исходил из известного правила греческого синтаксиса, согласно которому при подлежащем во множественном числе среднего рода глагольное сказуемое ставится в единственном числе, в то время как подлежащее во множественном числе мужского и женского рода имеет при себе глагольный предикат во множественном числе. Это явный архаизм, поскольку уже у Гомера названное правило может нарушаться в сторону распространительного употребления множественного числа глагола, но аттическая проза и зависящий от нее позднейший греческий литературный язык строго соблюдают его. Это особое положение множественного числа среднего рода свойственно также древнейшим индоиранским текстам, но уже в Ведах оно существует лишь в качестве архаизма, а в Авесте оно соблюдается только в древнейшей части — в Гатах. В хеттском языке, который еще не был известен И. Шмидту, рассматриваемое правило имеет еще более широкое применение, чем в греческом и индоиранском: оно распространяется также на именное сказуемое и на притяжательные местоимения, служащие определением к существительным среднего рода в NA множественного числа. Очевидно, это особое положение множественного числа среднего рода, характерное для древнейших текстов на индоевропейских языках, должно быть проецировано в праязыковое состояние. Множественная форма имен среднего рода означала нечто иное по сравнению с множественным числом других родов. Она первично выражала не раздельную множественность, а собирательность, и поэтому сочеталась с глагольным сказуемым в единственном числе. Собирательное значение еще долго сохраняется в субстантивированном употреблении множественного числа среднего рода прилагательных и местоимений: χαλεπὰ (P) τὰ καλά (P) 'трудно — прекрасное' (ср. лат. omnia (P) praeclara (P) rara (P) 'все прекрасное редко', хотя в латинском языке уже нет употребления S глагола при Pn). Отсюда возможность употребления Pn прилагательного как предиката (или определения) при расчлененном подлежащем (или определяемом), состоящем из имен (обычно неодушевленных) других родов и чисел.
И. Шмидт показал, что толкование NAn как собирательного имени в индоевропейских языках может быть оправдано и морфологически. Формы именительного—винительного падежа множественного числа от имен среднего рода представляют собой не что иное, как собирательные слова, адаптированные, иногда с перестановкой ударения, к функции множественного числа. В первую очередь это относится к наиболее частой форме NAn, форме на -ā/-ə. Здесь форма с нулевой флексией, конечный элемент которой представляет собой один из наиболее употребительных суффиксов собирательных и отвлеченных имен. Элемент -ā/-ə не флективный, а деривационный. Форма NAn образована от иной основы по сравнению с NAn в единственном числе.
И. Шмидт представлял себе дело так, что собирательные имена на -ā относились к женскому роду и имели соответствующее склонение. Согласно предположению, изложенному выше, слова эти в свое время принадлежали к инертному классу и оставались несклоняемыми. С образованием женского рода произошло разделение самостоятельных собирательных слов на -ā, перешедших в женский род, и форм на -ā, вошедших в систему имен среднего рода как множественное число.
Другие формы NAn, отличные от образования на -ā/-ə, тоже представляют собой адаптацию собирательных имен к системе среднего рода.
В исторических индоевропейских языках категория множественности едина. Рассмотренные нами явления свидетельствуют, однако, о более древнем языковом состоянии, при котором раздельная множественность распространялась лишь на имена активного класса, а в пассивном классе имелась только категория собирательности. Собирательность предшествует множественности. Эта последняя выражается в древних индоевропейских языках лишь путем флексии и тем самым является сравнительно молодой категорией, которой в дофлективном состоянии индоевропейских языков могла предшествовать только собирательность. Раздельная множественность возникла в активном классе: каждый из активных действователей мыслится как самостоятельный предмет, способный быть и субъектом и объектом действия. Имена активного класса могут мыслиться и в совокупности и в раздельном множестве. Инертные предметы имели лишь собирательную совокупность.
То, что И. Шмидт установил для множественного числа, очевидно, может быть перенесено и на двойственное, искони тесно связанное с категорией парности, т. е. с одним из видов собирательности.
Мы уже видели (стр. 55), что система падежей развилась в активном классе, перешла на инертный класс. То же направление развития обнаружилось и в системе чисел. Наблюдения эти окажутся очень важными при рассмотрении системы падежей.
Традиционная реконструкция устанавливает для общеиндоевропейского языкового состояния те восемь падежей, которые засвидетельствованы древними индоиранскими языками: именительный (N), винительный (A), орудийный (творительный, инструментальный — I), дательный (D), родительный (G), отложительный (аблатив — Ab), местный (локатив — L) и звательный (V). Эта система падежей развертывается по всем трем числам, хотя во множественном числе, а особенно в двойственном в течение всего доступного исследованию времени число дифференцированных падежных форм меньше, чем восемь, и одна и та же форма обслуживает два падежа или более. В дальнейшей истории языков эта система испытывает многочисленные редукции, приводящие к так называемому падежному синкретизму, к совмещению в значении одного падежа значений двух или трех прежде самостоятельных падежей.
Реконструкция восьмипадежной общеиндоевропейской падежной системы и концепция дальнейшего развития как ряда утрат представлялась солидно обоснованной. Открытие новых языков — тохарского, хеттского — могло только подтвердить эту реконструкцию. Тем не менее в последнее время высказываются другие мнения. Некоторые исследователи считают возможным предположить для общеиндоевропейского состояния более ограниченное количество падежей, например три — именительный, винительный и родительный — или четыре, включая также и дательный. Создание многопадежной системы интерпретируется при этом как явление, свойственное лишь определенным ареалам, или как результат независимого конвергентного развития в ряде языков.
Рассмотрим вопрос подробнее.
Восьмипадежная система прямо засвидетельствована в древнеиндийском, обоих древнеиранских (авестийском и древнеперсидском), а также в древнехеттском. Уже это последнее обстоятельство не позволяет локализовать рассматриваемую систему только в каком-либо одном из индоевропейских ареалов. В древнеармянском, гораздо позже документируемом, те же падежи с утратой звательного. Однако звательный, форма обращения с нулевым окончанием — глубокий архаизм, реликт дофлективного состояния; в большинстве ветвей он исчезает довольно поздно, но для споров о том, какой ступени развития достигла общеиндоевропейская падежная система, наличие или отсутствие дифференцированного V не играет роли. Очень интересен случай с тохарским языком, где при перестройке на «агглютинативное» склонение старый инструментальный распался на три падежа, не совершенно одинаковых в тох. A и тох. B, но в основе лежит та же восьмипадежная система, о которой идет речь. В балтийских и славянских языках семь падежей — не хватает только отложительного, функции которого выполняет родительный. Согласно младограмматической реконструкции, AbS также в общеиндоевропейский период совпадал с GS во всех основах, кроме тематических, где он имел особое окончание. Синкретизм G и Ab легко мог произойти. Однако характерно, что именно в тематических основах балтийские и славянские языки заменили древнюю индоевропейскую форму родительного падежа единственного числа формой, совпадающей с аблативной: старославянский род. п. влька, лит. vil̃ko соответствуют аблативным арх. лат. lupōd, д.-и. vŕ̥kāt. Это можно было бы еще объяснить вместе с В. Ивановым и В. Топоровым, исходя из предположения об исконной недифференцированности G и Ab: в поисках обновления формы могли прибегнуть к наречию с аблативным значением, отвечавшим части функций падежа. Однако при этом предположении неясно, почему в индоиранском множественном числе форма отложителыюго падежа совпадает с (позднейшей) формой дательного, а не с формой родительного. Естественнее все же предположить также и в балтославянском синкретизм, слияние Ab и G в один падеж.
Греческий язык I тысячелетия до н. э. имеет пять падежей: N, V, A, D, G. По сравнению с восьмипадежной системой G совмещает в себе функции G и Ab, a D — функции D, I и L. Однако всегда было известно, что греческий язык содержит в своих наречиях и первых членах сращений инструментальные формы — ἁμαρτῄ, ἡσυχῆ, ἐπισχερώ, аблативы — дельф. ϝοίκω, τουτῶ, локативы — οἴκοι, Ἰσθμοῖ, οὐδαμεῖ, ὁδοιδόκος, падежную форму на -φι. Если же мы обратимся к ставшим недавно известными микенским текстам II тысячелетия до н. э., то мы найдем инструментальный падеж в живом употреблении, несомненные остатки былой дифференциации дательных и локативных форм и весьма вероятные следы особых аблативных форм, т. е. снова ту же восьмипадежную систему. В италийских языках семь падежей: из восьмипадежной парадигмы отсутствует только инструментальный, значения которого совмещаются со значениями отложительного. Однако и от инструментального имеются следы. Наречный суффикс ē̆ не может восходить только к отложительному -ēd (мы имели бы в этом случае *benĕd) и ĕ должно отражать также и окончание инструментального падежа на -ē. Таким образом, из двенадцати хорошо известных ветвей индоевропейских семей девять приводят нас к восьмипадежной системе. Не только языки «восточного» ареала (индоиранские, армянский, греческий), но и хеттский и такие ясно выраженные языки «западного» ареала, как италийские, согласно свидетельствуют в одном направлении.
Прочие ветви, хотя и не имеют ясных остатков всех восьми падежей, однако в большинстве случаев указывают на то, что число падежей было больше четырех. Единственный иллирийский язык, о падежной системе которого имеются данные, мессапский. Мессапские тексты кратки, однообразны и далеко не всегда понятны, тем не менее устанавливается отличие во множественном числе окончаний дательного падежа -bas < *-bhos и инструментального -bis < *-bhis, а в единственном числе, по-видимому, различие форм vastei и vasti как дательного и противостоящего ему местного падежа. В германских языках, кроме N, A, G, D, имеется звательный падеж в готском и инструментальный в древневерхненемецком и древнесаксонском. Рассматривать их как ареальное новообразование части германских языков нет оснований. Остается одна кельтская ветвь. Все представители ее, кроме древнеирландского, вообще утратили падежи. В древнеирландском имеются N, V, A, D, G. Для предположения об исконной четырехпадежной системе, не считая звательного, он мог бы быть единственным свидетелем, но странно было бы опираться на этот единственный случай, когда речь идет о ветви языков, находящейся на пути к полному устранению именной флексии и засвидетельствованной лишь с V в. н. э., когда такие языки, как греческий и латинский, уже редуцировали свою былую многопадежность до того самого уровня, на котором находится древнеирландский.
Обзор всех ветвей показал нам, что традиционная реконструкция восьмипадежной системы как общеиндоевропейской должна, по-видимому, остаться в силе. Из восьми падежей только отложительный дает некоторые основания для скепсиса, но и они не могут быть признаны достаточными.
Надлежит обратить внимание на единство индоевропейской падежной системы также и в семантическом отношении. По всем ветвям падежная система обнимает единую совокупность значений, лишь по-разному распределяемую между падежами в зависимости от их числа. Если исходить из общеиндоевропейской малопадежной системы, самостоятельно возраставшей по разным ветвям, то непонятно было бы, почему повсюду процесс дифференциации падежей приводил к выделению именно инструменталиса, локатива, вокатива и т. п. Сравнение с неиндоевропейскими языками показывает, что возможно создание совершенно других падежей, и это говорит против предположения о позднейшей дифференциации конкретной (пространственной и т. д.) части индоевропейской системы. Что же касается до распределения значений между падежами, то элементы восьми падежной системы являются своего рода «атомами», из синтезирования которых получаются падежные значения в тех системах, где число падежей меньше восьми. Гипотеза редукции систем в порядке падежного синкретизма вполне оправдывается в семантическом отношении и в огромном большинстве случаев подтверждается с формальной стороны наличием остатков форм слившихся падежей внутри синкретического.
Все эти соображения позволяют ввести восьмипадежную систему в ближнюю реконструкцию общеиндоевропейского языкового состояния.
Поскольку речь идет не об отдельных языках, а о реконструкции, значения отдельных падежей восьмипадежной системы могут быть определяемы только абстрактно. Для падежей, рассматриваемых изолированно, вне системы, значения эти устанавливались уже младограмматиками (Б. Дельбрюк и др.). Момент системности был впервые введен в исследование падежных значении Р. О. Якобсоном на материале русского языка. Его метод был затем применен В. В. Ивановым и В. Н. Топоровым по отношению к древнеиндийскому и В. В. Ивановым в его уже упоминавшейся монографии о хеттском языке.
Исследуя систему значений индоевропейских падежей, можно исключить из рассмотрения звательный падеж как форму обращения, не выражающую отношения имени в этой падежной форме к другим членам предложения. Далее, поскольку, как мы видели, падежная система развилась сперва в сфере имен активного класса, имен действователей, мы будем исходить из значений падежей при глагольном предикате, выражающем действие. Для падежных значений при предикате, выражающем состояние, наши формулировки пришлось бы дополнить, но это не играет роли в настоящем рассмотрении вопроса.
Оппозиции падежей индоевропейской семипадежной системы (не считая звательного) можно распределить по трем координатам и соответственно наглядно изобразить в форме параллелепипеда. Возьмем при этом русское предложение: «Друг отца на рассвете написал из Москвы карандашом письмо брату». Оно содержит все нужные нам падежи, если приравнять предложное сочетание «из Москвы» к отложительному падежу. В предложении этом можно сразу же выделить группу падежей, которыми выражены предметы, непосредственно участвующие в содержании высказываемого действия как действователи и объекты: друг … написал … карандашом письмо брату . Остальные упомянутые предметы — отец, рассвет, Москва — находятся в некотором отношении к содержанию действия, не будучи охвачены им полностью; они затронуты действием, но вместе с тем распространяются за его пределы. Падежи G Ab L противостоят падежам N I A D по признаку неполной охваченности, периферийности, экзоцентричности. На грани G Ab L расположены падежи, маркированные признаком экзоцентричности , а на противолежащей грани — N I A D, у которых признак экзоцентричности отсутствует.
Падеж I тоже служит для обозначения действователя, только не главного, а дополнительного действователя. При одушевленном имени это будет соучастник действия (социативное значение I), при неодушевленном — орудийное (в нашем примере — карандашом ) или значение сопутствующего обстоятельства. I противостоит N по признаку соучастия . В таком же отношении стоит D к A, обозначая второй, дополнительный объект, чаще всего адресата действия или заинтересованного свидетеля действия, однако не действователя. Падежи соучастия I D образуют на грани N I A D «вторые» субъектно-объектные падежи.
На грани экзоцентрических падежей G Ab L родительный падеж (G) совмещает в себе позиции субъекта и объекта по отношению к тому слову, при котором он находится, — родительный падеж субъекта (subiectivus) и объекта (obiectivus). К позиции субъекта примыкают такие значения, как родительный принадлежности (possessivus), целого (quantitatis) и т. п.; к позиции объекта — приглагольное употребление родительного падежа, которое в индоевропейское время было, очевидно, значительно более распространено, чем в исторических языках (многочисленные пережитки в греческом и славянских). Родительный падеж выражает самые различные отношения экзоцентрических предметов к содержанию высказывания, в том числе и пространственно-временные сопутствующие обстоятельства, например греч. νυκτός 'ночью'; ἔρχονται πεδίοιο. Маркируются эти пространственно-временные сопутствующие обстоятельства в экзоцентрических падежах соучастия Ab и L, противостоящих друг другу по схеме «отправная точка движения — покой», соответствующей противопоставлению деятеля и бездеятельности.
Таким образом, грань I Ab L D содержит падежи соучастия (сопутствующих обстоятельств), которым противостоят основные субъектно-объектные падежи на грани N G A.
Грань N G Ab I содержит падежи действователя (отправной точки), грань A G L D — падежи объекта (отсутствия движения).
Падежи, противостоящие друг другу по одному из трех признаков, часто имеют общую сферу употребления благодаря нейтрализации маркированного и немаркированного, одушевленного и неодушевленного и т. д.
Нейтрализация эта является одной из предпосылок, хотя и не единственной, для падежного синкретизма. Весьма важно отметить, что синкретизм обычно происходит по ребрам нашего параллелепипеда . Сливаются падежи, находящиеся на противоположных вершинах ребра. Так, в новохеттском совместились L и D, в балтославянскнх Ab и G, в греческом L D I, а также Ab G, в италийских Ab и I, в латинском L, Ab и I и т. д. При четырехпадежной системе (германская, кельтская) падежи соучастия стянулись в один падеж.
В вопрос о движущих силах редукции в истории отдельных ветвей мы входить не будем.
Восьмипадежная система должна, разумеется, иметь свою историю, воссоздание которой составляет одну из проблем дальней реконструкции общеиндоевропейского языкового состояния.
Судя по тому, что во всей дальнейшей истории индоевропейских языков наблюдается сокращение числа падежей, нет ничего невозможного в предположении, что их было некогда больше восьми и что какие-нибудь падежи слились еще в общеиндоевропейский период или оказались устраненными в процессе развития всех ветвей еще до первых памятников. Высказывалась, например, мысль, что в индоевропейском винительном слились два падежа — один объектный, а другой пространственный. Решающих доводов в пользу этого предположения нет. При предложенном выше понимании восьмипадежной системы открывается возможность истолкования индоевропейского родительного как синкретического падежа, в котором слились один субъектный и один объектный падеж. К некоторым морфологическим следам двойственного происхождения индоевропейского родительного падежа мы еще вернемся.
С возможностью существования бесследно исчезнувших падежей следует считаться, но при реконструкции приходится исходить из того, что есть. В наличных падежах, в особенности в их формах, можно обнаружить слои различной глубины.
Древнейший атематический тип индоевропейского склонения построен на противопоставлении «сильных» падежей с ударением на основе и сильной ступенью чередования в ней и «слабых» падежей с ударением на окончании в окситонных основах и слабой ступенью чередования. К группе «сильных» и «слабых» падежей относятся все падежи единственного числа, в двойственном NVA и GL, во множественном NV, A и G. Прочие формы двойственного (I D Ab — д.-и. -bhyām) и множественного (I — д.-и. -bhiḥ, D Ab — д.-и. -bhyaḥ, L — д.-и. -su), так называемые «средние» падежи, не участвуют в этом противопоставлении. Они сходны со «слабыми» падежами в ступени чередования гласного основы, но отличаются местом ударения. Так, древнеиндийские более чем односложные окситонные основы имеют в «средних» падежах ударение на основе, что является при слабой ее ступени более поздним типом. В древнейших памятниках древнеиндийского языка окончания «средних» падежей бывают отделены от склоняемого слова, являясь как бы самостоятельными послелогами. Ю. Курилович привел целую систему доводов в пользу более позднего вхождения этих падежных форм в парадигму склонения. Это главным образом те формы, которые содержат элемент *-bh- в одних языках (индоиранские, италийские, кельтские, армянский, греческий) и *-m- в других (славянские, балтийские, германские). При этом во многих языках — греческом, италийских, кельтских, германских — формы эти не имеют дифференциации падежных значений: греч. -φι, лат. -bus < и.-е. *-bhos, д.-ирл. -ib < и.-е. *-bhis, общегерманская форма с консонантизмом mz обслуживают все падежи соучастия (D I Ab L). Вокализм этих форм в разных ветвях сходен, но не тождествен. Эта недифференцированность падежных значений отражает, по-видимому, исконное состояние, модифицированное в восточных языках присоединением различных гласных и согласных элементов, неодинаковых в разных ветвях, в порядке позднейшей дифференциации падежных форм. Очевидно, элементом *-bh-/*-m- характеризовался некий суффикс наречного типа, лишь впоследствии введенный в парадигму склонения. Это подтверждается хеттским языком, который имеет падежные формы, дифференцированные по числам только в NA и отчасти в G. Очевидно, к общеиндоевропейской эпохе можно отнести дифференциацию падежных форм по числам только для группы N A G, которая выше была охарактеризована как группа основных субъектно-объектных падежей. Только для этих падежей надлежит вводить в ближнюю реконструкцию особые формы во множественном и двойственном числе. Это, собственно говоря, единственная необходимая поправка к младограмматической реконструкции индоевропейской падежной системы. В прочих падежах числовая дифференциация создавалась позже, самостоятельно в отдельных диалектных группах, главным образом в порядке введения наречных форм в парадигму склонения. Их не хватало. Это создавало омонимию форм типа латинского -bus. Даже те языки восточной группы, которые создали ряд модификаций наречного суффикса *-bh-, не устранили полностью формальной омонимии. Она осталась в совпадении D и Ab множественного числа в индоиранских языках.
Этот поздний слой падежных форм затрагивает не самое возникновение восьмипадежной системы, а только ее распространение по числам, хотя элемент *-bh- мы находим иногда и в инструменталисе единственного числа, но наряду с другими формами более древнего происхождения.
Поскольку склонение развилось в активном классе имен в связи с выражением субъектно-объектных отношений, естественно думать, что основные субъектно-объектные падежи N A G создались раньше падежей соучастия I D Ab L. То, что эти последние распространились на множественное и двойственное число позже, чем N A G, тоже свидетельствует в пользу этого предположения. Исследователи, ставившие перед собой проблему стратификации падежей, часто приходят к этому выводу. Ю. Курилович в связи с этим замечает, что аблаутная форма корня или суффикса именной основы в «слабых» падежах характерна для деривации, и считает вероятным, что «слабые» падежи по своему происхождению являются отыменными наречиями. Однако весьма возможно, что во многих случаях дело идет не о наречиях, а о производных образованиях другого типа. Если мы обратимся к форме I единственного числа и отвлечемся при этом от образований адвербиального происхождения на *-bh-/*-m-, свойственных немногим языкам (армянский, мужской и средний род в балтославянских языках) и проникших, быть может, из множественного числа, то при основах на o, ē, i, u мы найдем I S на ō, ē, ī, ū, одинаковый с N Du mf . Очень возможно также, что согласные основы имели инструментальный падеж на *-e, сохранившийся в латинском окончании -e аблатива согласных основ; ср. греч. N Du πατέρε. На это совпадение инструментального падежа с двойственным числом обратил в свое время внимание Э. Леви. Семантический ход, обусловивший адаптацию N Du к I S, совершенно ясен: друг написал карандашом < друг написал — карандаш в паре (с ним). Леви привел ряд типологических параллелей из угро-финских языков, где двойственному числу одного языка соответствует в параллельном предложении инструментальный падеж другого языка.
Если это так, индоевропейское окончание локатива *-i может быть сопоставлено с N Du среднего рода *-i, более древним, чем *-ī. Семантический ход мог бы быть таким же, как в инструменталисе: друг на рассвете написал < друг—рассвет в паре (с ним) — написал, но здесь не может идти речь об использовании формы N Du, в которой основа имеет нулевую ступень, в то время как в локативе полная ступень. Конечный элемент *-i, служивший, надо думать, одним из суффиксов собирательных имен, был присоединен к форме локатива с нулевой флексией: áhan 'днем' и áhani, udán 'в воде' и udáni.
Окончание D S *-ei лучше всего понимать как присоединение *-i к окончанию *-e. Формы на *-e, восходящие к N Du mf, могли обозначать второй предмет высказывания независимо от того, был ли он действователем или объектом. Впоследствии дательный падеж был дифференцирован от инструментального прибавлением локативного *-i.
Вопрос о происхождении форм отложительного падежа неясен.
Древнейший слой склонения — NA G единственного числа. Естественно, что о происхождении этих падежей и соотношении их друг с другом возможны только гипотезы.
В именах активного класса показателем А служит *-m, которому противостоит в N чаще всего *-s. Родительный падеж тоже имеет окончание *-s, отличаясь, однако, от именительного тем, что N принадлежит к «сильным» падежам, a G — к «слабым».
Многие со времен Боппа приписывали номинативному *-s местоименное происхождение. Однако заслуживает внимания предложение Н. Ван-Вейка о генетической связи между окончаниями *-s в N и G. Исследователь предполагал при этом, что и N, и G восходят к некоему «активному» падежу (термин Уленбека), под которым понимался падеж действователя в эргативной конструкции. Хеттский язык поставил лингвистов перед новым обстоятельством: наряду с окончанием *-s родительный падеж имеет также окончание *-m (хет. -n). В этой связи форма родительного падежа тематических основ на -ν в кипрском диалекте греческого языка перестала быть изолированной. Морфологическая дублетность флексии родительного падежа, ее совпадение с формами как N, так и A, укрепляет позицию Ван-Вейка, дополняя ее предположением о тесной генетической связи G не только с N, но и с A. Это вводит нас в круг вопросов о происхождении именительного и винительного падежа, связанных с предположением о былом строе индоевропейских языков, отличном от позднейшего номинативного.
Не ставя этого вопроса во всем объеме, ограничимся в данной связи напоминанием о гипотезе, высказанной некогда Г. Педерсеном. Он предполагал, что в некий доисторический период при непереходных глаголах субъект ставился в основной форме, функционировавшей также как объект; при переходных глаголах объект в это время ставился в основной форме, а субъект в родительном падеже, если могла идти речь о его деятельности. Предложение «брат убивает зверя» выражалось тогда как «брата звероубиение». При этом родительный падеж субъекта должен толковаться как родительный принадлежности. Постепенно родительный падеж субъекта (активный падеж) дифференцировался от родительного в его прочих применениях с помощью различия в ударении и морфологических новообразований. С развитием самостоятельного активного падежа сфера его употребления расширилась, и он функционировал как подлежащее также и при непереходных глаголах.
Когда эти строки писались, родительный падеж на *-m был еще неизвестен. Соображения Педерсена должны быть дополнены. Показатель действователя *-s и показатель объекта *-m были свойственны, по-видимому, двум видам родительного падежа (G1 и G2 нашего параллелепипеда), имея то же происхождение, что показатели N и A. С дифференциацией, отделившей G от N и A, эти два падежа слились в едином G. Основным показателем осталось окончание *-s, а его дублет *-m, кое-где сохранившийся и в единственном числе, был оттеснен во множественное (*-om).
Дальняя реконструкция падежной флексии сливается с более широким вопросом — дальней реконструкцией всего строя индоевропейских языков.
